Знамя. - 2001. - № 9.
Пересекающиеся параллели
Борис Пастернак и Анна Ахматова
"... Она была довольно замкнутой и не была такой... нараспашку, каким был Пастернак. Это была полная его противоположность"1.
Вспоминал - и сравнивал - человек, хорошо (и по отдельности) с ними знакомый, Лев Горнунг, он же - автор замечательных фотопортретов, свидетельствующих о несомненно талантливой наблюдательности. Вспоминал и сравнивал Горнунг тогда, когда уже не было на свете ни Пастернака, ни Ахматовой - они удалились туда, где "таинственной лестницы взлет", когда сравнение носит уже не земной, а более высокий характер. Итак, не просто - разные, а - "полная противоположность".
В то же время в сознании, отзывающемся русской поэзии XX века, Пастернак и Ахматова существуют там же, где и Мандельштам, и Цветаева. "В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и П. Васильев", - сказал в 1935-м С. Рудакову Мандельштам. "Нас мало, нас, может быть, четверо..." - четверка "горючих и адских" может располагаться каждым читателем по своему порядку, но в каноне русской поэзии XX века они стоят рядом. Рядом? "Благоуханная легенда" - так иронически охарактеризует Ахматова миф о себе и Цветаевой, например. То же самое - могла сказать и о Пастернаке.
Чем внимательнее вчитываешься в мемуары и свидетельства, а уж тем более в стихи, чем глубже всматриваешься в сюжет существования оставивших бесценное наследие поэтов, тем больше возникает вопросов не о сходстве - о различии. О разных стратегиях творческого и житейского поведения близких, сближенных в общепринятом, среднестатистическом читательском мнении поэтов. Почти по Лобачевскому: вроде бы и параллельные, но пересекаются. И наоборот: вроде бы пересекаются, но - параллельные. Независимые. Отдельные. И сентиментально-мелодраматическая картинка Ахматова - Мандельштам - Цветаева - Пастернак, представляющая собою некое надындивидуальное целое (вместе противостояли известно чему), распадается на самостоятельные, с неровными, а иногда даже очень острыми краями образования. От утешительного мифа о единстве не остается и следа. В своих "Записных книжках. 1958-1966", изданных Einaudi в 1996-м, Ахматова набросала предварительный план книги "Мои полвека", где назвала главку о Пастернаке (внутри предполагаемой главы "Мои современники") так: "Разгадка тайны"2. На самом деле тайна была в отношениях двух поэтов и восприятии ими друг друга, тайна, так и не ставшая прижизненной явью. Тайна, как можно увидеть сегодня, заключалась в том, что Ахматова упорно и глубоко думала о Пастернаке, а он - он лишь снисходил. Снисходил, громко восхищаясь.
Вот как в одно и то же историческое время оценивал в воронежских беседах с Сергеем Рудаковым Ахматову и Пастернака Мандельштам.
Об Ахматовой: "Она - плотоядная чайка, где исторические события - там слышится голос Ахматовой. И события - только гребень, верх волны: война, революция. Ровная и глубокая полоса жизни у нее стихов не дает...".
О Пастернаке: "Человек здоровый, на все смотрит как на явления: вот - снег, погода, люди ходят..."3.
Да, и близки были духовно, а порою и душевно, и ценили, любили, поддерживали друг друга. Ахматова оплакала уход Пастернака: "Умолк вчера неповторимый голос...". Все это так. Но вот вопросы, которые задавала уже в "хрущевское" время, после "Живаго", "в те дни, когда ему было очень худо, но он еще не болел. Он был исключен. Он был уже только членом Литфонда". Вспоминает М. Д. Вольпин: "Значит, заговорили о Пастернаке, о горестной его судьбе, и вдруг она сказала: "Михаил Давидович, кто первый из нас написал революционную поэму? - Борис. Кто первый выступал на съезде с преданнейшей речью? - Борис. Кто первый сделал попытку восславить вождя? - Борис. Так за что же ему мученический венец?" - сказала она с завистью". И дальше: "Кто первый из нас был послан вместе с Сурковым <...> представлять советскую поэзию за границей? - Борис!" - сказала она"4.
Вольпин и Дувакин, обсуждая эти вопросы Ахматовой, говорят и о "возвышенной зависти чужому несчастью", что "не дана мелкому тщеславию", а свидетельствует о "стремлении к хорошей, подлинной, настоящей, в высоком смысле слова, славе", но главное - о различии между поэтами.
Попробуем разобраться.
Их появление на свет разделяет меньше года: Ахматова - "летняя" (родилась в Иванов день, в самый длинный день и самую короткую ночь в году, 23 июня 1889 г.), Пастернак - "зимний" (10 февраля 1890г.). Оба родились не в блестящей столице: Пастернак - в Москве, Ахматова - в пригороде Одессы.
Пастернак родился в любящей, благополучной и творческой семье (и среде - его первые впечатления в родительском доме отложились на всю жизнь)5, Ахматова родилась в семье статского советника, бывшего морского офицера. Зато поэтическая слава и даже легенда пришли к Ахматовой раньше - еще до революции. Как справедливо утверждает биограф, "легенда была частью славы и сопровождала Ахматову с первых ее шагов на творческом пути"6. Задолго до известности начинающего Пастернака критика отметила особую силу стихов Ахматовой - В. М. Жирмунский в статье "Преодолевшие символизм" назвал ее "наиболее значительным поэтом молодого поколения" ("Русская мысль", 1916, № 12). Ранняя Ахматова и сама для себя была, как мы бы нынче сказали, замечательным имиджмейкером. "Колдовской ребенок". "Колдунья". "Я обманно стыдлива". "Я умею любить". "Все мы бражники здесь, блудницы..." Слово, как известно, не воробей, - долетело и до Жданова со Сталиным. В 1923 году выходит первая монография о ее творчестве - книга Б. М. Эйхенбаума, в которой исследуются ее же мотивы - религиозного сознания и "бражников, блудниц". И образ ветреной и богемной, обманутой и лукавящей красавицы, с которым Ахматова потом беспощадно боролась, выступая против мемуаров Г. Иванова и прочих, - выкован был сначала ею же самой. Хрупкую, мифологизированно-изнеженную, опасную, до головокружения оригинальную красоту послушно растиражировали художники - от Н. Альтмана с его знаменитым сине-желтым, изломанным по силуэту портретом до Ю. Анненкова с графическим абрисом испаноподобной дамы. И даже Мандельштам, об отношении которого к обоим - в дальнейшем повествовании, назвал ее сначала "столпником паркета".
Начавшая печататься на шесть лет раньше Пастернака, Ахматова сначала благодаря своему замужеству, но очень вскоре и благодаря нарастающей известности очень рано вошла в круг определявших лицо и уровень современной поэзии на блестящем и насыщенном артистическом фоне - от Блока до Вяч. Иванова (я уж не говорю о балете и опере, художниках, артистах и проч.). Пастернак, еще далекий от окончательного выбора возможного профессионального будущего (от философии до музыки), в 10-е годы находился в кружке Сердарды, а отнюдь не в кругу поэтов. Его потрясло, правда, знакомство с Маяковским в 1914-м. Пастернаковская тяга и близость к футуристам была противоположна по направлению ахматовской акмеистичности, так что и по поэтике, и по стилю поведения, и по создаваемому образу, и по стратегии жизни они не совпадали. Вот и говори после этого о единстве "поколения"!
Делать выводы о творческом родстве, исходя из даты рождения и принадлежности к одному поколению, никак не представляется возможным. Более того: если искать оппонентов, то они как раз внутри поколения и таятся.
Но предвижу возражение, стихи Ахматовой, посвященные Пастернаку, свидетельствуют вовсе не об оппонировании!
За то, что дым сравнил с Лаокооном,
Кладбищенский воспел чертополох,
За то, что мир наполнил новым звоном
В пространстве новом отраженных строф, -
Он награжден каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А он ее со всеми разделил.
Кстати, не могу не отметить перекличку - ответ - вопрос - ответ - Ахматовой самой с собою: на вопрос "за что?", несколько раз повторенное Вольпину, отвечает, как это не парадоксально, сама Ахматова из 1936-го: "за то, что", тоже несколько раз повторенное. А его "мученический венец" перекликается с "вечным детством", которым он ("за то, что") "награжден".
По свидетельствам (и по объективным данным), стихотворением 1936 года "Борис Пастернак" Ахматова прервала затянувшееся поэтическое молчание. Восторг и радость действительно образуют эмоциональную ауру этого стихотворения. Оно стало известным в черновике Пастернаку еще до публикации - ему не очень глянулось одно слово внутри: "чтоб не спугнуть / лягушки чуткий сон". Лягушку Ахматова послушно убрала, заменила на пространство.
Но между этим стихотворением и дореволюционной славой в жизни Пастернака и жизни Ахматовой много чего произошло.
Революция пролегла межевою вехою (пользуюсь лексикой "Людей и положений" пастернака) между многими и многими.
Ахматова и Пастернак были из тех, кто не уехал в эмиграцию. "Руками я замкнула слух". Пастернак провел несколько месяцев 1921 года в Германии, но это была не эмиграция, а отъезд (уехали в эмиграцию родители, которых Пастернак провожал из Петрограда, стоя на пристани рядом с Ахматовой, провожавшей навсегда Артура Лурье).
Но слава, именно слава Пастернака началась после революций, февральской и октябрьской. Его отношение к революции было амбивалентным - он и приветствовал жар ее возможностей, и устрашался ее делам ("Русская революция", 1919). Отношение к революции Ахматовой было гораздо более скептическим, без иллюзий, отрицательным без оттенков; она с самого начала разделила родину и революцию ледяною и непереступаемой чертой. Уже в конце 50-х Ахматова комментирует: "Б. П. примолк после гениальной книги лета 1917 (вышла в 1921), растил сына, читал толстые книги и писал свои 3 поэмы" (ЗК, с. 209). Пастернак "пишет худшее из всего, что он сделал" (ЗК, с. 311). Сурово. (Сурово будет позже сказано и о стихах из "Доктора Живаго" - "как в прорубь опустил" - ЗК, с. 297).
Отметим, что эпитет "гениальный" при этом постоянно присутствует - имя Пастернака возникает в "Записных книжках" множество раз. Ревнивая мысль-память о Пастернаке не покидала Ахматову никогда. Ревность - не к его поэзии, а к его славе и, как она говорила, к "ошибкам". Пример: "Б. П. думал, что за границей интересуются только им одним. Это было одной из его ошибок" (ЗК, с. 540).
После революции Ахматова переживает начало трагических десятилетий своей жизни. Счастливая (после жизни с В. Шилейко) встреча с Н. Н. Пуниным в 30-х годах обрывается. Она замыкает "слух" и "голос" из-за полного отторжения от того, что происходит снаружи дома, - но и дома настоящего у нее, живущей рядом и вместе с "предыдущим" семейством Пунина, нет. В отличие от Пастернака, который нелегким, даже тяжелым, а иногда невыносимым трудом выстраивает дом, быт, жизнь. Организуя пространство вокруг себя.
Может быть, Пастернак был одарен не только даром детства, но и инстинктом дома? Во всяком случае, даже дров он добытчик, хотя бы и путем кражи.
Ахматова никогда советской не будет. Никогда не обеспокоится бытом, что бы ни творилось вокруг нее. Вот она лежит больная под одеялом, с распущенными по подушке волосами, - фотография 1924 года подарена Пастернаку с дружеской надписью. Вот другая, интимная фотография, сделанная Н. Н. Пуниным, - Ахматова только со сна, стоящая в ночной рубашке, среди кресел и картин, разбросанных предметов туалета, - а быта все равно нет! Не пристает. Вот воспоминания, проходящие через десятилетия, через всю жизнь - от "после революции" и до самого конца, - кто-то принес суп, кто-то блюдце с вареной морковкой и т. п. "Я был у нее на квартире, протопил печку, прибрал немного..." - это В. Гаршин, 4 декабря 1939 года. Разорванное кимоно - а ведь можно было зашить?7 Приготовить? Убрать? Обиходить? Нет - рисунок Модильяни да сундук; вот и все имущество; дом - на Ордынке - уже стал легендой: "здесь жила Ахматова", да не жила она нигде, кроме Фонтанного дома, и, в сущности, там тоже не жила. Она - останавливалась. Лучше - хуже, счастливее - несчастнее, но настоящего дома не заводила. Это сравнимо отчасти с нежеланием Набокова купить, организовать, обиходить свой собственный дом - квартиру - убежище: потерявши родительский дом на Большой Морской, он ничего уже подобного утерянному иметь не мог, а посему - отказывался от замены. Отказывалась - правда, и позволить себе не могла того, что хотела бы, потому и не хотела - и Ахматова.
У Пастернака мотив дома - мотив жизнестроительный, творческий, наиважнейший - проходит через долгие годы, я уже имела возможность об этом сказать в статье "Квартирный вопрос" ("Знамя", 1995, № 10). Сюжетом той статьи было сравнение домовитости Пастернака, образа дома-квартиры в его поэзии и письмах с безбытностью Мандельштама. Но у Мандельштама была Надежда Яковлевна - вечное "ты", движитель хотя бы и мизерного жизнеобеспечения ("Мы с тобой на кухне посидим"); у Ахматовой и этого быть не могло, хотя и Пунин старался, и Гаршин судки приносил. Десятилетия жизни связаны с нарастающим ощущением отчаяния, несмотря на сравнительно счастливые, повторяю, годы с Пуниным.
У Ахматовой - "навсегда опустошенный дом" ("Многим", 1922), какие бы фотоснимки ни достались потомкам:
Как хочет тень от тела отделиться,
Как хочет плоть с душою разлучиться,
Так я хочу теперь забытой быть.
Совсем иное - у Пастернака: его дом от начала и до конца был осмыслен, освещен, освящен и обыгран - от "каморки с красным померанцем" в Лебяжьем переулке до терраски с "огневой кожурой абажура" в Измалкове, обихоженной О. Ивинской. Я вовсе не имею в виду никакого роскошества - но уют и комфорт, стабильность домашнего обихода высоко ценились Пастернаком. "Перегородок тонкоребрость" - это плохо, хотя и поэтично; "я комнату брата займу" - мечта, которую следует перевести в реальность, посему поэт пишет письмо с просьбой посодействовать помощнику Горького Крючкову...
В очерке "Люди и положения", в абзаце, посвященном первому - 1915 года - впечатлению от стихов Ахматовой (оскорбленной позже тем, что он мало что спутал название сборника, а еще и посвятил другим поэтам не абзац, а целые страницы), Пастернак пишет о том, что он тогда позавидовал "автору, сумевшему такими простыми средствами удержать частицы действительности, в них занесенные". Их знакомство относится к 1922 году - в письме Цветаевой он отмечает редкую "чистоту внимания" Ахматовой: "она напоминает мне сестру". Сестра - ключевое для Пастернака слово: кроме названия книги он одарял "сестрой" ("ты такая сестра мне - жизнь") Цветаеву в разгаре их возвышенного, но чрезвычайно страстного эпистолярного романа. И в длинной, похожей на цельное эссе (равной по длине его же выступлению на Антифашистском конгрессе в Париже) надписи Ахматовой на книге, вышедшей в 1922-м ("Сестра моя - жизнь"), авторские экземпляры которой он выборочно подарил нескольким поэтам (Маяковскому, Асееву, Брюсову, Кузмину, Мандельштаму), Пастернак опять отмечает их близость: 1) "поэту - товарищу по несчастью", 2) "дичливой, отроческой и менее чем наполовину использованной впечатлительности", 3) "жертве критики, не умеющей чувствовать и пытающейся быть сочувственной", 4) "жертве <...> итогов и схем" - "с любовью от человека, который все силы свои положит на то, чтобы изгнать отвратительное слово "мастер" из прижизненной обстановки..."8
(Отметим вражду Пастернака к слову мастер в не посредственной близости с ключевым словом автографа - жертва.)
Удаленность поэтики акмеистки от "футуриста" не мешает последнему испытывать радость от стихов первой. Чем дальше в 20-е, тем больше понимания -сближает их еще и появившийся в жизни Ахматовой Пунин. Сфера его интересов в искусстве ближе к интересам Пастернака и его круга. Пунин активно участвует в строительстве нового искусства, являясь его непосредственным организатором и интерпретатором.
В 1926-м, после приезда Ахматовой с Пуниным и Москву, Пастернак в письме И. Груздеву характеризует ее так: "изумительный поэт, человек вне всякого описанья, молода, вполне своя, наша, блистающий глаз нашего поколения"; и еще: "явленье это так чудесно в своей красоте и стройности"9. Ахматова дарит ему свою фотокарточку - Пастернак отвечает сердечным письмом. А сама Ахматова, которая, как известно, терпеть не могла писать писем (за исключением, как открылось в наши дни, одного адресата - Н. Н. Пунина), Пастернаку не пишет, зато описывает природу по Пастернаку в письме 27 мая 1927 года Пунину: "День студеный и ненастный, льет дождь. Липы, что перед окном, еще совсем черны, клены чуть зазеленели, и весь сад мечется под ветром, как в стихах Пастернака"10.
Пастернак первым посвятил Ахматовой стихи - в 1929 году, в "серии" стихов друзьям: Мейерхольдам, Цветаевой, Пильняку и т. д. Послав текст, он трижды просит ее о разрешении на публикацию. Ахматова молчит и откликается в конце концов лишь телеграммой с указанием причины молчания - болезни.
Думаю, что явная затяжка с ответом вызвана у Ахматовой противопоставлением в пастернаковском стихотворении Ахматовой ранней (с положительной оценкой) Ахматовой более поздней (с отрицанием - "не"), т. е. того самого периода, когда после публикации "Новогоднего" и "Лотовой жены" в "Русском современнике" (1924, № 1) последовало, как считала Ахматова, первое (тогда - негласное) распоряжение ЦК о запрете на ее стихи.
Таким я вижу облик ваш и взгляд.
Он мне внушен не тем столбом из соли,
Которым вы пять лет тому назад
Испуг оглядки к рифме прикололи,
Но, исходив от ваших первых книг,
Где крепли прозы пристальной крупицы,
Он и сейчас, как искры проводник,
Событья былью заставляет биться.
(Курсив в цитируемых стихах
и письмах здесь и далее мой. - Н. И.)
Но - любовь братская, но - помощь, но - взаимопонимание!
Безусловно.
И - книги в дар, и - фото в дар, и - встречи у общих знакомых и друзей, и - даже внезапное, после поездки в Париж, предложение Ахматовой - руки и сердца, хотя Зинаида Николаевна вполне еще правила домом и бытом. И даже балом.
Ахматовой, кстати, не понравился выбор Бориса Леонидовича. Книгу "Второе рождение", вдохновленную новым чувством и написанную по обещанию Зинаиде Николаевне, она назовет пренебрежительно "жениховской". Однако в 1936-м она воспевает своего (и совсем не "жениховского", а детского, радостно крепкого) Пастернака - "Он, сам себя сравнивший с конским глазом / Косится, смотрит, видит, узнает". От его взгляда меняется природа - "И вот уже расплавленным алмазом / сияют лужи, изнывает лед". Все глаголы этого стихотворения - позитивные. Герой-поэт так связан с природой, что "Пугливо пробирается по хвоям, / чтоб не спугнуть пространства чуткий сон" (лягушка была все-таки лучше. - Н. И..).
Вопрос: когда было написано это стихотворение - очень важен. 1 января 1936 года в "Известиях" были напечатаны те самые стихи ("Мне по душе строптивый норов..."), о которых позже Ахматова задает один из своих самых гневных риторических вопросов: "Кто первый сделал попытку восславить вождя?" Вот она, эта попытка, в "Известиях" - и вот явный ответ, реплика Ахматовой на эти стихи. Реплика - не ироническая, не яростная, не гневная, напротив. Смысл ее прост: ребенок, "вечным детством" награжденный, вот кто такой Борис Пастернак. Не надо предъявлять ему претензий, ставить ему в укор его "сталинские" стихи - он награжден "щедростью и зоркостью" светил, чуток к "лягушке", а его попытка диалога с вождем - детская. И - простительная: в 1935-м он "чудесным образом" способствовал освобождению Пунина и Л. Гумилева, написав письмо Сталину. Его "революционные" поэмы искупаются еще наивностью и простодушием. У нее, у Ахматовой, - другая миссия:
Одни глядятся в ласковые взоры,
Другие пьют до солнечных лучей,
А я всю ночь веду переговоры
С неукротимой совестью моей.
Пастернак звал "вперед, не трепеща, и утешаясь параллелью", одобряя "правопорядок", Ахматова в те же годы пишет стихи, сложившиеся в "Реквием". "Уводили тебя на рассвете" и кончается так, как в жизни, когда она отвозила письмо Енукидзе в Кутафью башню. Письмо-слезницу, где она ручалась за арестованных близких
Буду я, как кремлевские женки,
Под кремлевскими башнями выть.
(осень 1935)
Пастернак пишет в декабре 1935-го Сталину еще одно, особое письмо. Благодаря вождя за освобождение Пунина и Гумилева, Пастернак заканчивает словами "любящий" и "преданный". Ахматова - в те же годы пророчит истинному поэту совсем иную судьбу:
Без палача и плахи
Поэту на земле не быть.
Нам покаянные рубахи,
Нам со свечой идти и выть.
Ахматова позже зафиксирует еще одно, очень важное различие между собою и Пастернаком: "Я сейчас поняла в Пастернаке самое страшное: он никогда ничего не вспоминает" (ЗК, с. 188).
К 1939 году Ахматова, несмотря на некоторое продвижение дел, считает, что ее избегают как чумную. "Боятся с ней видеться" - в том числе и Пастернак: "Сегодня Зина уже не пустила его ко мне", - говорит она Л. Чуковской о Борисе Леонидовиче (I, 22). Но различие их поэтик лежало еще глубже, чем различие творческого и жизненного поведения. Характерен ее комментарий к "дурацкому" читательскому письму лета 1939 года, противопоставляющему ее "простоту" пресловутой "сложности" Пастернака: противопоставление она не оспаривает, она оспаривает непонимание сложности происхождения самой этой простоты: "Они воображают, что и Пушкин писал просто и что они все понимают в его стихах" (I, 31).
У Ахматовой к концу 30-х складывается впечатление, что Пастернак почти не знает ее стихов. Выслушав "Реквием" в 39-м - "Теперь и умереть не страшно..." Но что за прелестный человек!" (I, 59).
Лидия Чуковская в разговоре утверждает, что "поэты очень похожи на свои стихи. Например, Борис Леонидович. Когда слышишь, как он говорит, понимаешь совершенную естественность, непридуманность его стихов. Они - естественное продолжение его мысли и речи" - и Ахматова, постоянно внутренне себя с Пастернаком сопоставлявшая и противопоставлявшая себя ему, категорически не хочет, в отличие от Пастернака, быть на стихи свои похожей: "Это нехорошо, если так. Препротивно, если так" (I, 77). Для Ахматовой всегда важна реакция Пастернака, она ее отмечает особо: "... а Борису Леонидовичу не понравилось. Он не сказал этого, но я догадалась" (I, 98).
Невозможно себе представить Ахматову, приглашенную Сталиным или Троцким для встречи и обмена мнениями - а Пастернак и в "кремлевские" коридоры, например, в "салон" к О. Д. Каменевой (конец 20-х), был вхож.
Невозможно представить себе Ахматову, сочиняющую поэму о первой русской революции. А Пастернак - собирая материалы, сочинял, относясь к этой задаче прагматично и даже отчасти цинически, как к добыванию средств, необходимых для существования.
Невозможно представить себе Ахматову в коллективной командировке на стройку, скажем, на Урал или на Магнитку, - а Пастернак ездил.
Невозможно представить себе Ахматову в президиуме первого съезда союза писателей, рядом с Горьким, принимающей в дар писателям портрет Сталина, - а Пастернак принял и горячо благодарил.
Однако Ахматова к Пастернаку, не всегда была справедлива. Обвиняла порой в грехах несуществующих - так, его выступление на съезде было совсем не "преданнейшей речью", как она заклеймила ее. "Не отрывайтесь от масс, - говорит в таких случаях партия. Я ничем не завоевал права пользоваться ее выражениями. Не жертвуйте лицом ради положения, - скажу я в совершенно том же, как она, смысле <...> слишком велика опасность стать литературным сановником. Подальше от этой ласки во имя ее источников..." Но закончил ее Пастернак действительно выражением "большой, и дельной, и плодотворной любви к родине и нынешним величайшим людям". "Продолжительные аплодисменты" все-таки достались ему не даром: после доклада Бухарина, где он был вознесен на вершину "первого поэта", после злобной критики своих "коллег" Пастернак выступил политически очень точно: он ни словом не намекнул ни на лестное предположение Бухарина, ни на злобу сотоварищей, ни на свое положение. Он обратил свой взор к "нынешним величайшим людям", т. е. к Сталину, избранному им в единственные защитники.
Конечно, в стратегии Пастернака было опасное политическое лукавство - то лукавство, на которое Ахматова не была способна. Пастернак мог сам себя уговорить, убедить в своей искренности. Ахматова - не могла. Он отступал постепенно, каждый раз оставляя себе особую территорию, которую потом, позже, тоже приходилось оставлять, опять уговаривая себя самого.
Самообман - вот что было свойственно Пастернаку.
Особая трезвость взгляда - свойство политического зрения Ахматовой (хотя и она порой обманывалась).
Модель поведения Пастернака при Сталине не была прямолинейной. Пастернак выстраивал с властью "компромиссные отношения"11.
Но Пастернак еще и хотел осуществить примирение в истории.
Поиск компромисса был для Пастернака существенным и принципиально важным в его работе над "905-м", например. В письме К. А. Федину от 6 декабря 1928 года он объясняет, что пошел "на эту относительную пошлятину <...> сознательно из добровольной идеальной сделки со временем. Мне хотелось втереть очки себе самому (сознательный самообман. - Н. И.) и читателю <...> Мне хотелось дать в неразрывно сосватанном виде то, что не только поссорено у нас, но ссора чего возведена чуть ли не в главную заслугу эпохи". Компромисс по Пастернаку - это не конформизм, а дипломатия, ведущая к консенсусу: "Мне хотелось связать то, что ославлено и осмеяно (и прирожденно-дорого мне), с тем, что мне чуждо для того, чтобы, поклоняясь своим догматам, современник был вынужден, того не замечая, принять и мои идеалы". Стремление настоящего искусства современности - "замирить память хотя бы, если до сих пор нельзя замирить сторон, и как бы склонить факты за их изображеньем к полюбовной".
Необходимость самоограничения в самом проявлении своего дара (добровольная самоцензура), как власяница, тоже принимается Пастернаком и обосновывается им в ряде писем, в том числе и в том же письме Федину: "Мне казалось, что если Вы, как все мы, или многие из нас, добровольно ограничили свой живописующий дар, свою остроту и разность, свою частную судьбу в эпоху, стершую частности и заставившую нас жить не непреложными кругами и группами, а полуреальным хаосом однородной смеси, то подобно очень немногим из нас, и, может быть, лучше и выше всей этой небольшой горсти, Вы это (все равно вынужденное) самоограниченье нравственно осмыслили и оправдали"12. Если вспомнить, что адресат письма закрыл шторой окно, чтобы не видеть похорон его автора, то становится наглядным, к каким последствиям это "добровольное самоограничение", этот поиск компромисса могли привести и приводили.
Алгоритм компромиссного поведения определяется как "примирение - резервирование": "Примиряясь с революцией, интеллигенция сначала резервировала за собой право критически относиться к некоторым ее сторонам, например, к политике власти в отношении интеллигенции. Затем, примиряясь с этой политикой, она резервировала за собой скептическое отношение к установлению некоторых нравственных норм"13. И так далее - "сдача и гибель советского интеллигента", по афористичному названию знаменитой и не совсем справедливой книги А. Белинкова о Юрии Олеше.
Модель поведения Пастернака была более сложной - именно в силу сочетания самоуговаривания и самообмана с искренностью и безусловным сохранением собственного достоинства. Результатом компромиссного поведения было все-таки сохранение собственной жизни. Пастернак ведь был совершенно искренним в разговоре со Сталиным о Мандельштаме, когда сказал, что вообще "не в нем только дело", что у них разная поэтика, и надо бы лучше поговорить "о жизни и смерти" - тут даже тиран не выдержал и в ответ на такое искреннее (возможно, подсознательное) лукавство оборвал беседу. Уколов ядом на прощание - "мы лучше защищали своих товарищей"14.
Искренен Пастернак и в открытом выражении любви "к величайшим людям", и в интимном - "любящий и преданный" в подписи к письму Сталину декабря 1935 года. Совершенно искренне он уговаривает Ахматову в 1934-м вступить в Союз писателей, искренне аргументируя свое предложение. (Напомню, что Ахматова демонстративно вышла из СП после исключения Б. Пильняка и Е. Замятина в 1929 году. Именно тогда, кстати, Пастернак и написал ей стихи.) Дело происходит в купе вагона поезда "Москва-Ленинград". Провожающий Ахматову и Э. Герштейн Пастернак появляется из вокзального буфета с бутылкой вина. "Борис Леонидович заводит щекотливый разговор. Он уговаривает Ахматову вступить в Союз писателей. Она загадочно молчит. Он расписывает, какую пользу можно принести, участвуя в общественной жизни. Вот его пригласили на редколлегию "Известий", он заседал рядом с Карлом Радеком, к его словам прислушиваются, он может сделать что-нибудь доброе... Анна Андреевна постукивает пальцами по своему чемоданчику, иногда многозначительно, почти демонстративно взглядывает на меня и ничего не отвечает..."
Э. Герштейн, нарисовавшая эту выразительную картину в своих воспоминаниях, говорит о том, что Пастернак даже со своей непонятностью и камерностью в конце 20-х становился все более модным. Ахматова, напротив, чем глубже в советское время, тем больше утрачивала модность, характерную для ее фигуры в 10-е годы. Недаром Зинаида Николаевна в свое время отчеканила: Борис Леонидович "советский поэт", а Ахматова вся "нафталином пропахла". Зинаида Николаевна не одобряла ни общения, ни визитов. В августе 40-го, когда Ахматова посетила Переделкино, надолго она у Пастернака не задержалась. Он был среди победителей, она - среди неудачников. Он - наращивал: публикации, книги, переводы, славу, рецензии и обширные, с продолжением и портретом, статьи в периодике; дом, квартиру, дачу... Жизнь его становилась лучше, зажиточнее, интереснее, полнее, постоянно продвигалась, сложности были, но чаще всего - личного свойства. Жизнь Ахматовой - сжималась, ухудшалась, книги не выходили, стихи не сочинялись, одежда ветшала, молодость и красота уходили. Вот осень 1935-го: "Она вышла в синем плаще и в своем фетровом колпаке, из-под него выбились и развевались длинные пряди волос. Она смотрела по сторонам невидящими глазами. <...> Она ставила ногу и пятилась назад. Я ее тянула. Машина приближалась. Рядом с шофером сидел человек в кожаной куртке. Они заметили нас и, казалось, посмеивались. Поровнявшись с нами, человек в кожаной куртке вглядывался в эту странную фигуру, похожую на подстреленную птицу, и... узнавал, узнавал, жалея, ужасаясь. Вот эта безумная мечущаяся нищая - знаменитая Ахматова?"15
И тем не менее - восходящий и нисходящий потоки славы и успеха имели свои точки пересечения, тем более - у двух замечательных поэтов, по действительному гамбургскому счету понимавших величину и значение друг друга, вне всякой славы, вне всякой моды. Стратегия и тактика поведения были разными - понимание многих вещей было одинаковым. Пастернак говорил о терроре, что это "иррационально, как судьба", - Ахматова так же комментировала деятельность Петра Иваныча: "Это как бубонная чума <...> Ты еще жалеешь соседа по квартире, а уже сама катишь в М<агадан>" (I, 110). Ахматова "выбранила "Второе рождение"" (I, 114), обнаружив там "множество пренеприятных стихотворений". "Их писал растерявшийся жених... А какие неприятные стихи к бывшей жене!" (1,155). Пастернаку (она говорит об этом с огорчением) явно не понравилось "Путем всея земли" (1,111). Ахматова не любит "Спекторского" ("Это неудачная вещь" - 1,149). Подозревает, что он в 1940-м "просто впервые читает мои стихи. Уверяю вас. Когда я начинала, он был в Центрифуге, ко мне, конечно, относился враждебно <...> Теперь прочел впервые и, видите ли, совершил открытие: ему cильно понравилось "Перо задело о верх экипажа..."
Дорогой, наивный, обожаемый Борис Леонидович!" (I, 170).
С 1937 года на Пастернака идут постоянные доносы: из ЦК ВКП(б) - "фактически не подписал требования о расстреле контрреволюционных террористов"16, в "настроениях "переделкинцев", где живут Пильняк и Пастернак, много чуждого и наносного"17. "В Грузии все было передоверено Пастернаку и Мирскому, тесно связанным с группой шпиона Яшвили"18. Я уж не говорю об открытой печати, пленумах, собраниях и т. д. Но Пастернак с его стратегией "компромиссного поведения" находится в дружеских отношениях с Фадеевым, с "головкой" союза писателей - и выдвигает вместе с Фадеевым Ахматову на Сталинскую премию - в 1940-м, после выхода так восторженно им принятой книги Ахматовой, над изданием которой витает легенда о сталинском благоволении (он увидел, что Светлана читает листки Ахматовой; ему понравилось самому; почему нэт книги и т. д.). Никакой премии, конечно же, она не получила.
Вместо Сталинской премии последовала "Докладная записка управляющего делами ЦК ВКП(б) Д. В. Крупина А. А. Жданову "О сборнике стихов Анны Ахматовой".
"Стихотворений с революционной и советской тематикой, о людях социализма в сборнике нет".
"Издатели не разобрались в стихах Ахматовой..."
"Два источника рождают стихотворный сор Ахматовой, и им посвящена ее "поэзия": бог и "свободная" любовь, а "художественные образы" для этого заимствуются из церковной литературы..."
Вывод: "Необходимо изъять из распространения стихотворения Ахматовой".
Публикаторы документа цитируют и следующую резолюцию на первом листе докладной: "Просто позор <...> Как этот Ахматовский "блуд с молитвой во славу божию" мог появиться на свет? Кто его продвинул? Какова также позиция Главлита? Выясните и внесите предложения. Жданов"19.
Спустя месяц следует исторически первое "Постановление Секретариата ЦК ВКП(б) о сборнике стихов А. А. Ахматовой "Из шести книг": констатируется, что издан сборник "идеологически вредных, религиозно-мистических стихов Ахматовой"; "за беспечность" объявляется выговор 1) директору Ленинградского отделения издательства "Советский писатель", 2) директору издательства и даже 3) политредактору Главлита20. Л. К. Чуковская справедливо пишет, что Постановление ЦК 1940 года явилось прообразом рокового постановления 46-го, но возникает вопрос: откуда в 1940-м такое пристальное внимание к Ахматовой? Не выдвижение ли тому поспособствовало?
Запечатлевшая в стихах пастернаковскую вечную "детскость", Ахматова и относилась к этому как к инфантилизму; рассказывая о Пастернаке, она, например, в 1952-м, когда любовная история с Ивинской стала более чем известной, совмещала "восхищение" с "нежной насмешкой".
При этом не надо упускать из виду, что слава Ахматовой начинает опять стремительно расти, что с ее приездами в Москву в квартире Ардовых начинается столпотворение поклонников, "Ахматовка" (пастернаковское, между прочим, слово). Возрастает и слава, и ехидство Ахматовой:
"Да, - сказала Анна Андреевна, - вот это Борис. "Мело, мело по всей земле / Во все пределы". Конечно, русская метель теперь навеки пастернаковская, но о ней писали Пушкин и Блок, а вот так ответить насчет Жени21 - это может один только Борис Леонидович. Это самый что ни на есть пастернаковский Пастернак. "Вы стали похожи на Женю". - "А разве Женя красивый?" Я расскажу это Ниночке22. И до станции вас не проводил с чемоданом" (январь 1956 - II, 181). Нет снисхождения, нет жалости и нежности, есть ирония. Порой даже злая: "Нет, нет, ничто чужое его не интересует. Это не Осип23, который носился по городу с каждой чужой строкой как собака с костью. Этот ничего чужого не может услышать" (январь 1956 - II, 182).
Равнодушие к "чужому", вызванное особым поэтическим эгоцентризмом Пастернака, порождает у Ахматовой все усиливающееся раздражение. На раздражение Ахматовой собеседница реагирует с болью: "Я нуждаюсь в том, чтобы они друг друга любили " (II, 224). Ахматова не прощает Пастернаку "ослепи тельной" внешности - "синий пиджак, белые брюки, густая седина, лицо тонкое, никаких отеков, и прекрасно сделанная челюсть". К тому же - "написал новых 15 стихотворений". Раньше "прибегал ко мне с каждым новым четверостишием", теперь дружба кончилась, поскольку сам Пастернак небрежен к ее стихам - "Я послала ему свою книжку с надписью: "Первому поэту России". Подарила экземпляр "Поэмы".„ Он сказал мне: "У меня куда-то пропало, кто-то взял..." Вот и весь отзыв" (II, 224). Известно, как бережно и внимательно Ахматова относилась к "отзывам": собирала - письменные! - в шкатулку; долго и внимательно обсуждала устные, расспрашивала подробно и досконально. Такая реакция - реакция отсутствия реакции - привела ее в бешенство.
И она осуждает все: и стихи ("На июльском воздухе нынче далеко не уедешь" - II, 230), и одежду, и лицо, И мысли. И жену. И друзей. И дом. И Ольгу. Просто все. "Анна Андреевна рассказала нам о блестящем детском собрании на даче: до обеда Рихтер, после обеда - Юдина, потом читал стихи хозяин.
Недурно, - сказала я.
А я там очень устала <...> Мне там было неприятно, тяжко. Устала от непонятности его отношений с женою <...> никак было не догадаться: кто здесь сегодня стучит?" (II, 233).
В "3аписках" Л. К. Чуковской находится множество свидетельств неприязненного раздражения. "Совсем провалился в себя. Не видит уже никого и ничего" (II. 234). Пышность жизни, воспеваемая им в стихах, Представляется Ахматовой оскорбительной - "Жаль только, что осуждение стихов идет у нее рядом с личной обидой", подмечает Л. К. Чуковская (II, 268). Ахматова безусловно оскорблена тем, что в своем новом "Предисловии" (имеется в виду очерк "Люди и положения") Ахматовой посвящен всего один "сбивчивый" абзац, а Цветаевой - целые страницы!
Кстати: при встрече Ахматовой с Цветаевой у Н. И. Харджиева в 1940-м они говорили и о Пастерн-ке. И ехидство, вполне человеческое, пролилось тогда из уст Цветаевой, спародировавшей сценку в Париже - Пастернак выбирает платье для Зинаиды Николаевны...
Нет, ни по-женски, ни по-поэтически, ни по-общечеловечески, ни исторически ни Цветаева, пережившая бурное увлечение Пастернаком, ни Ахматова не прощали ему ничего, никаких слабостей.
А когда появился для чтения роман, Ахматова не приняла его совсем: "Встречаются страницы совершенно непрофессиональные. Полагаю, их писала Ольга" (II, 271); "Неудавшийся шедевр" (II, 279), "Это похоже на ремарки в плохой пьесе" (II, 335); "Люди неживые, выдуманные. Одна природа живая24. Доктор Живаго незаслуженно носит эту фамилию. Он тоже безжизненный" (II, 273). Осуждая роман, осуждает и бытовое поведение автора: "Когда пишешь то, что написал Пастернак, не следует претендовать на отдельную палату в больнице ЦК партии" (II, 276). Только травля и настоящий психологический террор вокруг него останавливают ее, возвращают ее голосу и реакциям - постепенно - былое сочувствие и объективность, а потом - нежность и жалость. Сначала, правда, - "хотя и с одобрением, но суховато и вне эмоций" (II, 330).
Хотя - и скажет: "А ведь по сравнению с тем, что делали со мною и с Зощенко, история Бориса - бой бабочек!" (II, 341). И еще: "Прекрасный человек и поэт божественный. Но притом явно городской сумасшедший" (II, 351).
История с "Доктором Живаго" все же не исчерпала Напряжения, несмотря на то, что Ахматова явно смягчила свое отношение к Пастернаку. Но пикировка не прекращалась. Причем со стороны Пастернака, допускаю вполне, так называемые колкости возникали непредумышленно и случайно, но обида Ахматовой оттого не была меньше.
На тридцатилетии Вяч. Вс. Иванова 21 августа 1959 Года в Переделкине Пастернака хотели усадить рядом с Ахматовой, но он решительно этому воспротивился. Их усадили напротив друг друга. Ахматову попросили прочитать стихи, она прочла в том числе и "Я к розам хочу...". И рассказала, что у нее попросили Стихи для "Правды", но им не подошло. "Пастернак в ответ прогудел: "Ну, вы бы еще захотели, чтобы "Правда" вышла с оборочками"25. Такого оскорбления Ахматова снести не могла. Возникло, по наблюдению присутствовавшего там же М. К. Поливанова, разрушившее праздничность стола "напряжение между этими двумя центрами. И весь стол, казалось, принимал участие в скрытом психологическом поединке"26. Кстати, у Поливанова слова Пастернака о "Правде" со стихотворением Ахматовой звучат иначе: "надо было бы, чтобы она его напечатала на розовой страничке".
Ахматова в. 1959-м была уже грузной, седой, с шалью на полных плечах, неповоротливой. А Пастернак - моложавым, крепким, с любовницей за углом дороги, - наутро Поливанов увидел, как он быстрой, торопливой походкой энергично направляется с полотенцем в летний душ.
Пастернак умер, не выдержав страшного напряжения и стресса последних лет. Любимец природы, женщин, читателей не выдержал яростной ненависти, обрушившейся на него. Он умер в "оттепель", тогда, когда сталинщина уже отошла в прошлое. Опасностей сталинской эпохи он изобретательно избег - новой стратегией и новой тактикой поведения в "хрущевское" время он не обладал, терялся, не понимал, что можно и чего нельзя, где опасность, где угроза. Защиты свыше никакой не было - да он и не смог бы сам писать откровенно "свиноподобным". Он их презирал, - в отличие от Сталина, к которому относился с "любовью" и "преданностью", не исключавшим страха и даже ужаса. Сын, Евгений Борисович, вспоминает его возмущение поведением Хрущева: "... даже Сталин считал не ниже своего достоинства исполнять мои просьбы о заступничестве за арестованных, но куда им до нынешних и до их величия"27.
К Ахматовой, наоборот, все вернулось в "хрущевское" время - сын, книги, публичность, внимание, молодежь, "поклонники", царственность и новая, осо-бая красота. В этом "новом" времени она не побоялась и возможной "живагоподобной" грозы из-за публикации за рубежом "Реквиема" ("Реквием" вышел в Мюнхене в 1963-м, никакой грозы не последовало)28.
После смерти Пастернака Ахматова позировала Зое Масленниковой - ей понравилась ее лепка "головы" Пастернака, и ей хотелось быть увековеченной теми же руками. Ахматовой вообще нравилось то, что не очень нравилось Зинаиде Николаевне, и наоборот: здесь образы жизни категорически не совпадали и вызывали взаимное раздражение. Ахматова исключительно дружески относилась к первой жене Пастернака, Евгении Владимировне - той самой Жене, вместе с которой Пастернак пришел в питерскую "Звучащую раковину" в 1922-м (тогда они познакомились с Ахматовой). И когда началась война и речь зашла об эвакуации Ахматовой, Пастернак думал о ее переезде на Тверской бульвар, в квартиру Евгении Пастернак. Ахматова постоянно и близко встречалась с Евгенией Владимировной в Ташкенте. Ахматова по-человечески не одобряла дальнейшие связи Пастернака - они уводили его в тот стиль жизни и поведения, который она не принимала.
Пастернак умер, когда вокруг него склубилось зло, сгустились отрицательные, черные эмоции и силы, - он, по-человечески радостно-позитивный, не выдержал силы подлости и злобы. Ахматова скончалась на шесть лет позже, когда вокруг все нарастали эмоции положительные, светлые, дружелюбные. Она получила свою премию, хотя и не Нобелевскую, но все же - в Италии, с церемонией вручения, в торжественной и полной преклонения обстановке; ей была присвоена почетная докторская степень в Оксфорде, сопровождаемая всеми ритуалами особого уважения; она совершила поездки в Италию, Англию и Францию, встретилась еще раз, в самом конце жизни, с людьми, сыгравшими в ее жизни особую роль - с Исайей Берлином, например.
Она благословила Иосифа Бродского. Хотя Бродский, как и Пастернак, ценил ее меньше Цветаевой, - посвятил последней восхищенное, вдохновенное и филологически безупречно исполненное эссе. Где справедливость? Нет справедливости. И оценок тоже нет. Есть поэзия, стихи и судьбы. Они, как и вкусы поэтов, прихотливы.
"Дорогая Анна Андреевна!
И если не означу существа,
То все равно с ошибкой не расстанусь.
<…> Ваш Б. П."
Ахматова пережила Пастернака, уместив годы его жизни внутри лет своей. Он обмолвился, назвав в одном и том же письме ее и "сестрой", и "старшей". Стратегия ее жизни, линия поведения рядом с пастернаковской представляется незыблемо ровной. Она ничем и никогда не поступилась, выдержала самое тяжкое время, преследования и постановления ЦК без просьб о милости. Не просила сочувствия и снисхождения ни у кого, ни у соотечественников, ни у эмигрантов, ни у иностранцев. Революцию отвергла, так же как и отъезд. Выстояла в фактической нищете и бесправии, безденежье и непечатании. Без отклика, без звука, без эха. Без читателя. Без путешествий и пиров. Если она и вынуждена была написать стихи о Сталине, - то вырывая из лагерной гибели своего сына. Пастернак, повторю еще раз, сложил их искренне - или убедив себя в своей искренности.
У нее был нелегкий характер. Она никому, в отличие от Пастернака, не помогала. Но и помочь ничем не могла. Не было возможностей.
Она не была лишена определенной заносчивости, Снобизма, отмечаемых мемуаристами.
К концу жизни она все более сосредотачивалась на своей славе, становилась все более монументальной и недоступной. Кому-то неприятной - даже хорошим поэтам, даже замечательным литературоведам. Кто-то из молодых и одаренных не очень-то приближался к Ахматовой - по записям Л. К Чуковской и других свидетелей разбросаны глубоко пренебрежительные ее отзывы о молодых современниках-стихотворцах. Она перестала к себе допускать - уж как сложилось, так сложилось, и в Питере (Бродский и вокруг), и в Москве (Н. Н. Глен, Л. Большинцова, Ардовы и вокруг), и этого достаточно. Чем дальше, тем больше в ее облике и манере держаться и повелевать проступали авторитарные черты, не всем симпатичные, заставлявшие вспомнить о случае зеркального "отражения" диктаторских склонностей. Но ей, пережившей не один период "государственного остракизма и изоляции"29, такое поведение послужило малой компенсацией пережитых унижений.
Она действительно - тут Пастернак был прозорливо прав - ощущала себя старшей сестрой, выставляющей оценки. Пастернака она числила все-таки где-то помладше, не совсем прямо ответственным за свои слова и поступки, нуждающимся в интерпретации и поддержке, более слабым. Ведь тогда, когда Троцкий ее изничтожал, ставил "вне Октября" ("Литература и революция". М., 1923), он принимал Пастернака для откровенных и весьма энтузиастических бесед. А когда "горячо любящий и преданный" Пастернак благодарил Сталина, она поняла, что впереди ждет гибель - если не ее, то чудесно "спасенных" Сталиным ее близких.
Но Ахматова, хотя и выставляла "оценки" Пастернаку за поведение и стихи, осознавала его гениальность.
Проявляя к Пастернаку-гению особую царственную милость, Ахматова не терпела "бунтов" - отсюда и "бой бабочек", образ, кстати, распространимый и на их с Пастернаком взаимные колкости.
И, может быть, поэтому, каясь и скорбя после известия о его смерти, полученного ею в больнице, Ахматова написала два стихотворения. Одно - "Смерть поэта" с неудачной концовкой, какой-то советской по языку: "Но сразу стало тихо на планете, / Носящей имя скромное... Земли" (1 июня I960). А 11 июня она написала в продолжение - но через паузу - другое восьмистишие:
Словно дочка слепого Эдипа,
Муза к смерти провидца вела,
А одна сумасшедшая липа
В этом траурном мае цвела
Прямо против окна, где когда-то
Он поведал мне, что перед ним
Вьется путь золотой и крылатый,
Где он Вышнею волей храним.
Муза Пастернака приравнена Ахматовой к Антигоне, сопровождавшей исход ослепшего Эдипа из Фив. Неиссякаемый и "неповторимый" голос Пастернака продолжал звучать до самой смерти - и новые стихи, и пьеса "Слепая красавица" (здесь вероятна и ассоциативно-побудительная перекличка с образом слепого царя в восьмистишии Ахматовой).
Но есть в стихах и другой смысл.
Эдип не знал, что творит. И был наказан богами.
Поэт же уверял Ахматову, "поведал", что он "Вышнею волей храним". Богом.
Слово "провидец" тогда получает горький оттенок - не было "провидения", не получилось легкости пути - "золотого и крылатого". Вышло по-иному: безумец ("явно городской сумасшедший"). Нарушитель природных законов.
Расцвет вопреки. Сумасшедшая липа.
Гибель, а не просто смерть.
Это и хотела сказать напоследок Пастернаку Ахматова.
Примечания
1. Л. Горнунг об Ахматовой. - В кн.: Анна Ахматова в записях Дувакина. М., 1999, с. 98 (далее - Дувакин).
2. Записные книжки Анны Ахматовой. Москва-Torino, 1966, с. 150 (далее - ЗК).
3. Э. Герштейн. Мемуары. М., 1998, с. 166, 170.
4. М. В. Вольпин об Ахматовой. - В кн.: Дувакин, с. 259-260.
5. Апокриф Ахматовой, близкий к реальности: "Бореньке было три года. Он спал. И вдруг проснулся у себя в кроватке, разбуженный дивной музыкой. Слушал, скучал и заплакал. Вылез из кровати и заглянул в соседнюю комнату: мать за роялем, а рядом сидит старик, слушает музыку и плачет. Это был Толстой. Молодец Борька - знал, когда проснуться, не правда ли?" - Л. К. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой, ч. П. М., 1997, с. 47 (далее цит. по данному изд., в скобках том и страница).
6. Н. Королева. Анна Ахматова. Жизнь поэта. - В кн.: Анна Ахматова. Собрание сочинений в 4-х тт., т. 1. М., 1998, с. 497.
7. "В меня вселился дух какой-то другой женщины и я подшила себе юбку..."
8. Борис Пастернак. Из переписки с писателями. В кн.: Литературное наследство, т. 93. М., 1983, с. 654.
9. Там же, с. 652-653.
10. Н. Пунин. Мир светел любовью. Дневники. Письма. М., 2000, с. 287.
11. Г. Бордюгов. Сталинская интиллигенция. О некоторых смыслах и формах ее социального поведения. - "Кулиса НГ", N 6, 2001, 6 апреля.
12. Б. Л. Пастернак. Собр. соч. в 5 тт., т. 5. М., 1992, сс. 254, 255.
13. Г. Бордюгов, цит. соч.
14. Разговор со Сталиным цитируется здесь по записи Л. К. Чуковской - см. Л. К. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой.
15. Э. Герштейн. О Пастернаке и об Ахматовой. - В кн.: Э. Герштейн. Мемуары. СПб., 1998, с. 392-393.
16. Докладная записка отдела культпросветработы ЦК ВКП(б) секретарям ЦК ВКП(б) - подписана А. Ангаровым и Кирпотиным. - В кн.: Власть и художественная интиллигенция. М., 1999, с. 321.
17. Там же, с. 372.
18. Там же, с. 410.
19. Там же, с. 456.
20. Там же, с. 462.
21. Евгений Борисович, сын Б. Л. Пастернака.
22. Н. А. Ольшевская, актриса, жена В. Е. Ардова.
23. О. Э. Мандельштам.
24. "…лягушкин чуткий сон"!
25. Вяч. Вс. Иванов. Беседы с Анной Ахматовой. - "Воспоминания об Анне Ахматовой", с. 480-481.
26. М. К. Поливанов. Тайная свобода. - "Воспоминания о Пастернаке", c. 507.
27. Борис Пастернак. Существованья ткань сквозная. Переписка с Евгенией Пастернак (дополненная письмами Е. Б. Пастернаку и его воспоминаниями). М., 1998, с. 545.
28. В. М. Жирмунский назвал "Реквием" "ахматовским "Доктором Живаго"" - см. Т. Жирмунская. Мы - счастливые люди. М., 1995, с. 132.
29. Н. Королева. Анна Ахматова. Жизнь поэта. - В кн.: А. Ахматова. Собр. Соч. в 4-х тт, т. 1. М., 1998, с. 640.
La Pietroburgo di Anna Achmatova. - Bologna:
Grafis Edizioni, 1996. - p. 66-74.
"Таким я вижу облик ваш и взгляд..."
Пастернак и Ахматова
Весной 1956 года восстанавливая в памяти свежесть своего первого знакомства с поэзией Анны Ахматовой в августе 1915. Пастернак ошибся в названии ее книги. Ему не удалось уточнить свои сомнения у самой Анны Андреевны, которая сочла его забывчивость признаком невнимания к ней. В очерке "Люди и положения" мы находим следы его забывчивости:
"Я хорошо помню. Лучи садившегося осенного солнца бороздили комнату и книгу, которую и перелистывал. Вечер в двух видах заключался в пси. Одни легким порозовением лежал на ее страницах. Другой составлял содержание и душу стихов, напечатанных в ней. Я завидовал автору, сумевшему такими простыми средствами удержать частицы действительности, в нее занесенные. Эта была одна из первых книг Ахматовой, вероятно, "Подорожник".
Настоящее название книги - "Вечер" - содержится в самом отрывке, - "Вечер в двух видах заключался в ней", - но в руках у Пастернака были, вероятно, "Четки" (1913 или 1914), включавшие, "Вечер" отдельным разделом, "Подорожник" вышел только в 1921 году.
И с тех пор всякий раз, когда в письмах, стихах или разборах Пастернак стремился определить основные черты поэзии Ахматовой, он вновь и вновь возвращался к первому нетускнеющему воспоминанию. Он признавался ей, каким "магическим действием" обладала для него и его сверстников "живописная сила" ее стихов, вызывая невольные подражания. "Наверное я. Северянин и Маяковский обязаны Вам безмерно большим, чем принято думать, и эта задолженность глубже любого нашего признанья, потому что она безотчетна", - писал он 28 июля 1940 года и развивал эту мысль в рецензии на ее сборник 1943 года: "Именно они (первые стихотворные книги) глубже всего врезались в память читателей и по преимуществу создали имя лирике Ахматовой. Когда-то они оказали огромное влиянье на манер) чувствования, не говоря уже о литературной школе своего времени.
Личное знакомство Пастернака с Ахматовой состоялось в январе 1922 года в Петербурге. Через три месяца встретившись с Мариной Цветаевой, он назвал "основной земной приметой" Анны Ахматовой "чистоту внимания". "Она напоминает мне сестру", - добавил он (из письма Цветаевой Пастернаку 29 июня 1922).
Петербург стал главным героем поэзии Ахматовой, и на фоне города - портрет героини - "известный силуэт с гордо занесенной головой". В своем стихотворном послании "Анне Ахматовой" 1929 года Пастернак постарался передать эту композицию, как основу созданного ею мира.
С нежным вниманием друга Пастернак хотел своими стихами к Ахматовой развеять душевный мрак, в котором она тогда находилась, укрепить в ней уверенность в себе, вселить веру в будущее. В ее стихотворении 1924 года, позднее названном "Лотова жена". Пастернака встревожило сожаление о невозвратном прошлом, сочувствие обреченности и нежелание смотреть вперед. Рисуя в своем послании мир поэзии Ахматовой, Пастернак выделил как сильную сторону ее дара любовь к прозаическим подробностям жизни, ярко сказавшуюся в ранних книгах. Именно эта черта должна помочь ей вернуться к писанию стихов, прервать молчание. Соляной столб отчаяния не мог служить опорой в этом.
Таким я вижу облик Ваш и взгляд.
Он мне внушен не тем столбом из соли,
Которым Вы пять лет тому назад
Испуг оглядки к рифме прикололи.
Но исходив от Ваших первых книг,
Гдe крепли прозы пристальной крупицы.
Он и сейчас, как искры проводник.
Событья былью заставляет биться.
Пастернак уверял Ахматову, что во имя своего призвания она не имеет права сомневаться в своих силах.
"Как Вам напомнить с достаточностью, что жить и хотеть жить (не по какому-нибудь еще, а только по-Вашему) Ваш долг перед живущими, потому что представления о жизни легко разрушаются и редко кем поддерживаются, а Вы их главный создатель", - в том же духе писал Пастернак Ахматовой и письме от 1 ноября 1940 года.
Отношение Пастернака к Анне Ахматовой согревалось растущим с годами чувством нежной дружбы. Его неизменное участие сочеталось с заботой о ее душевном состоянии, здоровье и подчас нищенском и материальном плане существовании. Он старался оберечь ее от обид, наносимых критикой, доказать несостоятельность "непрошенных и никогда не своевременных итогов и схем". При этом он не ограничивался словами участия и душевной поддержки. Натолкнувшись на гордую щепетильность Ахматовой в денежных вопросах, он через друзей устраивал ей публикации, литературные вечера, а позже и переводную работу. Он рекомендовал ее редактору журнала "Ковш" Илье Груздеву и, ссылаясь на авторитет Маяковского и Асеева, так формулировал товарищеское отношение к ней литературных кругов столицы: "изумительнейший поэт, человек вне всякого описания, молода, вполне своя, наша, блистающий глаз нашего поколения, надо, чтобы долго жила, много еще скажет и сделает".
Узнав в октябре 1932 года о тяжелой болезни Анны Андреевны, Пастернак передал Николаю Пунину деньги, полученные им за авторский вечер в Ленинграде, и по возвращении в Москву хлопотал через Наркомпрос и Оргкомитет Союза писателей о помещении ее в больницу. "Поправка и отдых Анны Андреевны потребуют еще больших забот, нежели болезнь, - писал он Пунину, - сколько найдется людей, для которых сознанье, что они хоть чем-нибудь могут быть ей полезны, составит счастье".
Эти 500 рублей, - по тем временам довольно крупная сумма, - стали причиной размолвки Пастернака с Ахматовой. Воспользовавшись предложением директора Литературного музея В. Бонч-Бруевича купить у нее архив, Анна Андреевна привезла бумаги в Москву (в том числе письма Пастернака к ней) и, вернула деньги. Лидия Чуковская записала рассказ Ахматовой об этом, отразившийся также в дарственной надписи на "Стихотворениях в одном томе" Пастернака: "Анне Андреевне, в звуке долгой. После ссоры".
В октябре 1935 года он принял деятельное участие в хлопотах по случаю ареста мужа и сына Ахматовой. Вместе с ее письмом на имя Сталина он отнес в Кремль и свое, и уже на следующий день ему сообщили телефонным звонком, что просьба удовлетворена и Пунин и Гумилев на свободе. В стихотворении Ахматовой "Борис Пастернак", написанном 19 января 1936 года, вылилось ее чувство глубокой признательности.
Однако в марте 1938 года Лев Гумилев был арестован вторично. Ахматова приезжала хлопотать в Москву. Вероятно, в свой приезд в апреле 1940 года она прочла Пастернаку первые стихи "Реквиема". Лидия Чуковская сохранила сказанные им слова: "Теперь и умереть не страшно".
Большой радостью было появление сборника Ахматовой "Из шести книг" в мае 1940 года. "Неудивительно, что, едва показавшись, Вы опять победили, - писал ей Пастернак. - Поразительно, что в период тупого оспаривания всего на свете Ваша победа так полна и неопровержима".
Своим письмом Пастернак хотел вынуть отравленное жало появившегося в "Литературной газете" (10 июля 1940) отклика на выход книги. В "тупом оспаривании всего на свете" автор статьи В. О. Перцов писал, что современному читателю "не хватает воздуха" в старых стихах Ахматовой, - именно тех, которые, по мнению Пастернака, создали имя ее лирике и "врезались в воображение" читателей. Поэтому основной пафос своего письма он направил на утверждение "драгоценности" "Четок", которые захватили его еще в 1915 году, и пытался сформулировать это чувство, говоря о "задолженности" своего поколения перед художественными открытиями Анны Ахматовой. "Способность Ваших первых книг воскрешать время, когда они выходили, еще усилилась. Снова убеждаешься, что, кроме Блока, таким красноречием частностей не владел никто, в отношении же Пушкинских начал Вы вообще единственное имя".
Пастернак отмечал также дальнейшее развитие поэзии Ахматовой, которое он наблюдал в последнее время. "Можно говорить о явлении нового художника, неожиданно поднявшегося в Вас рядом с Вами прежнею, так останавливает этот перевес абсолютного реализма над импрессионистической стихией, обращенной к впечатлительности, и совершенная независимость мысли от ритмического влиянья".
Но, - судя по "Запискам" Чуковской, - Ахматова тогда разочаровалась в своих старых стихах, считая их "недобрыми", "неумными" и "бесстыдными", и потому восхищение ими Пастернака вызвало у нее раздражение. Пропустив мимо внимания его слова о "явлении нового художника", она сделала вывод, будто он никогда не знал ее стихов и теперь только прочел их впервые.
Надежды, вызванные выходом книги и обещаниями пересмотра дела Льва Гумилева, не оправдались. Ахматова стала мишенью критики, ее сборник изымался из библиотек и из продажи, а другой, подготовленный в Москве, остановлен. В августе ей снова пришлось ехать в Москву. Она провела несколько дней у Пастернака в Переделкине. В его письме к ней от 1 ноября 1940 года тон утешений и сочувствия, характерный для его обращений к Ахматовой, особенно трогателен и нежен, а прорвавшиеся слова признания - "как категорически Вы мне дороги", - говорят о глубине чувства. Они не остались незамеченными, в своем разговоре с Чуковской Ахматова определила их как "компрометирующие" ее "как женщину", опасаясь измышления будущих комментаторов, которые выведут из них "бог знает что".
Крушение надежд пережигается с особой болью, и сохранившиеся свидетельства говорят об этом периоде, как об одном из самых страшных в жизни Ахматовой. Угроза, нависшая над Европой после первых побед Гитлера, придавала личным страданиям отсвет всеобщей гибели. "Могу ли я что-нибудь сделать, чтобы хоть немного развеселить Вас и заинтересовать существованьем в этом снова надвинувшемся мраке, теш, которого с дрожью чувствую ежедневно и на себе", - писал ей Пастернак.
Делясь своим беспокойством по поводу немецких бомбежек Англии, где жили его отец и сестры, и о Нине Табидзе. приезжавшей в Москву в надежде что-нибудь узнать об арестованном муже. Пастернак обрывает себя: "Простите, что я так грубо к как маленькой привожу Вам примеры из домашней жизни в пользу того, что никогда не надо расставаться с надеждой, все это, как истинная христианка, Вы должны знать, однако, знаете ли Вы, в какой цене Ваша надежда и как Вы должны беречь ее?".
Напоминая Ахматовой о ее долге поэта как "создателя" представлений о жизни, о ее "долге перед живущими", он одновременно продолжал свои разговор о ее "Реквиеме", построенном на символике страданий Богородицы.
В июне 1941 года по просьбе Марины Цветаевой он устроил ей встречу с Ахматовой. У Цветаевой были арестованы дочь и муж, и Пастернак принимал в ней горячее участие, хлопотал о жилье в Москве и знакомил с друзьями. Тогда же он приходил к Ахматовой читать недавно написанные стихотворения (позднее они поставили цикл "Переделкино"). В своих записных тетрадях Анна Ахматова отметила, какой радостью было для него творческое пробужден не после многолетнего молчания. "Удушье кончилось".
С началом войны Ленинград сразу попал в окружение, из которого Анну Ахматову вывезли самолетом в Москву. Предполагалось, что она проживет здесь зиму, но стремительное продвижение немцев к Москве вызвало необходимость эвакуации. Союз писателей включил ее в состав отъезжающих вместе с Пастернаком. Они добрались до Чистополя на Каме, куда были эвакуированы писательские семьи. Через несколько дней Анна Андреевна вместе с Чуковской кружным путем через Сибирь отправилась в Ташкент.
Ахматова подарила Пастернаку первый вариант "Поэмы без героя". К новому 1942 году она получила от него письмо, "пенное, восхитительное с потрясающим анализом поэмы", как сообщала она Николаю Харджиеву. Оно не сохранилось. Уже после смерти Пастернака, Анна Андреевна записала его впечатление от "Поэмы" как от танца: "Две фигуры "Русской". "С платочком", "отступая" - это лирика - она прячется. Вперед, раскинув руки, - это поэма". В этих словах отразился закон большой поэтической формы, в которой движение темы перемежается лирическими "отступлениями", замедляющими сюжетное развитие. Отзыв Пастернака можно сопоставить с признаниями самой Ахматовой о постоянных помехах со стороны лирики при писании "двоившейся" "Поэмы", а сравнение с танцем - с ее записями об "уходах" "Поэмы" в балет. "Говорил, как всегда, необычайно - не повторить, не запомнить, а все полно трепетной жизнью", - вспоминала Ахматова этот разговор.
О дальнейшей работе Ахматовой над "Поэмой" Пастернак узнал от Надежды Мандельштам, которая писала ему из Ташкента. Он ответил им обоим в один тень двумя письмами. Сохранилась открытка от Анны Андреевны 20 июля 1943 года с благодарностью за неизвестное нам письмо, в которой она просила прислать недавно вышедшую книгу "На ранних поездах". Светлана Сомова, дружившая с Ахматовой в то время, запомнила надпись на полученной вскоре книге: "Анне Ахматовой - лучшей из возможных соседок на Страшном суде, с благоговением пepeд ее великим именем и полным равнодушием к посылаемой книге".
Как праздник воспринял Пастернак выход в Ташкенте "Избранного" Ахматовой. Он отозвался на книгу восторженной рецензией. Более короткий, эмоциональный вариант был написан для популярною журнала "Огонек" и более подробный и "объективный" - для газеты "Литература и искусство". Высказанная им мысль о гражданственности и патриотизме поэзии Анны Ахматовой стала впоследствии обязательной для всех будущих статей о ней. "Было бы странно назвать Ахматову военным поэтом. Но преобладанье грозовых начал в атмосфере века сообщило ее творчеству налет гражданской значительности. Эта патриотическая нота, особенно дорогая сейчас, выделяется у Ахматовой совершенным отсутствием напыщенности и напряжения. Вера в репное небо и верность родной земле прорываются у ней сами собой с естественностью природной походки".
Определяя причины воздействия на читателей ее поэзии, Пастернак называет "редкостное чутье подробностей". Это те самые "прозы пристальной крупицы", о которых он писал в стихах 1929 года. "В ее описаниях всегда присутствуют черты и частности, которые превращают их в исторические картины века. По своей способности освещать эпоху они стоят рядом со зрительными достоверностями Бунина".
Пастернак находил в поэтических открытиях молодой Ахматовой "оригинальный драматизм и повествовательную свежесть прозы" и восхищался ее умением "голос чувства в значении действительной интриги" противопоставить "эротической абстракции большинства стихотворных излияний".
Ни одна из рецензий не была напечатана, хотя Пастернак переделывал их в духе требовавшихся "трезвости и объективности". Ахматова, вернувшаяся из Ташкента только в мае 1944 года, вероятно, и не знала о их существовании. Она была радостно поражена, прочтя их в начале 1960-х годов, когда Пастернака уже не было на свете.
Послевоенные годы - время большой духовной близости Пастернака и Ахматовой. В начале апреля 1946 года в Колонном зале, в Доме литераторов и Университете состоялись их совместные вечера, прошедшие с большим успехом. Зал вставал при их выходе на сцену и встречал несмолкаемой овацией. Последовавшее через несколько месяцев ждановское постановление 14 августа 1946 года о журналах "Звезда" и "Ленинград", отлучившее от литературы Зощенко и Ахматову, стало знаком возвращения к самым темным временам и крушения надежд на либерализацию, которые питало общество после победы.
Проводя помногу месяцев в Москве у Ардовых. Ахматова слушала новые стихи Пастернака и главы романа "Доктор Живаго". Его письмо к ней от начала марта 1947 года не сохранилось, но ее нежную ответную записку Пастернак сохранил и носил в конверте, с которым никогда не расставался. На конверте надпись: "Самое дорогое (автографы отца, Рильке, Ахматовой, Тициана)". "Дорогой мои друг, спасибо за чудесные стихи и письмо Ваше. Я люблю Вас и все время думаю о Вас. Молюсь за Вас.
Ваша Анна".
Этим годом датированы двa стихотворения Ахматовой, посвященные Пастернаку: "И снова осень валит Тамерланом" и "Здесь все тебе принадлежит по нраву". В них отразились совместные прогулки по темным переулкам Замоскворечья, когда, изголодавшиеся по общению, оторванные от читателей, они так радовались взаимопониманию. Ахматова находилась тогда в крайне бедственном положении, и Пастернак затратил много усилия, чтобы решительным образом наладить ее дела. Так как она не принимала от него никакой помощи, он устроил ей ссуду в Литфонде. Тем же летом 1948 года через ЦК партии он добился, чтобы издательствам было разрешено заказывать ей стихотворные переводы.
Анна Андреевна была встревожена тяжелой сердечной болезнью Пастернака, что отразилось в ее письме к нему от 29 ноября 1952 года: "мне показалось, что закрылся самый озаренный придел моего московского существования. Кроме того, все: улицы, встречи, люди стали менее интересны и подернулись туманом". Она посетила его в больнице. В своем стихотворении, написанном на смерть Пастернака в 1960 году она вспоминала о их разговоре на лестнице у окна.
где когда-то
Он поведал мне, что перед ним
Вьется путь золотой и крылатый.
Гдe он вышнею волей храним.
В своих тетрадях Анна Андреевна оставила также короткую запись о своем последнем грустном приезде в Переделкино в мае 1960 года за две недели до его конца.
Ахматова и Пастернак – два безусловных гения русской поэзии двадцатого столетия – впервые встретились в 1922 году. Если особо не вникать в специфику их отношений, то кажется, что они были связаны крепкой дружбой. Подтверждением этому служат фотоснимки и книги с дарственными надписями, обмен комплиментами, стихотворения-посвящения. На деле – все гораздо сложнее. Заочно Анна Андреевна о своем коллеге высказывалась либо снисходительно, либо пренебрежительно. Она с прохладой воспринимала его экзальтацию, а излишнюю экспрессию считала признаком дурного вкуса. Пастернак в компании великой поэтессы чувствовал себя не слишком свободно.
Борис Пастернак и Анна Ахматова, 1946
Борис Леонидович пытался привлечь ее внимание своими обычными высокопарностями, но Анна Андреевна в ответ демонстрировала лишь «ледяную петербургскую воспитанность» (по меткому определению Дмитрия Быкова). Чисто с психологической точки зрения Пастернаку, конечно, была ближе Цветаева, с которой у него был эпистолярный роман, одновременно страстный и возвышенный.
Стихотворение Бориса Леонидовича «Анне Ахматовой» написано в 1929 году. Как известно, в лирике поэтессы главным героем всегда был Петербург. На фоне города на Неве располагался портрет. Он представлял собой силуэт Ахматовой с гордо поднятой головой. Эта композиция воплощена в посвящении Пастернака. Борис Леонидович воспринимал ее в качестве основы мира, созданного Анной Андреевной. Посредством стихотворения поэт пытался помочь Ахматовой побороть мрак в душе, укрепить ее веру в собственные силы, вернуть ей надежду на будущее. Негативные эмоции Пастернак увидел в стихотворении «Лотова жена». Его поэтесса написала в 1924 году. В нем отразилось нежелание Анны Андреевной смотреть вперед, сожаление о прошедших годах, которые более нет возможности вновь пережить.
Пересекающиеся параллели. Борис Пастернак и Анна Ахматова
http://www.сайт/users/5124893/post410146304/
В стихотворении Пастернак отмечает сильную сторону литературного дара Ахматовой – способность точно подмечать прозаические особенности жизни. Наиболее ярко эта особенность проявилась в ранних сборниках поэтессы. По мнению Бориса Леонидовича, вышеназванная черта должна способствовать возвращению Анны Андреевны к активной творческой деятельности, подвигнуть ее на дальнейшее сочинение стихотворений. Впоследствии Пастернак и в письмах горячо уверял Ахматову во имя собственного высокого призвания не сомневаться в своих силах, в таланте.
*****
Анне Ахматовой
Мне кажется, я подберу слова,
Похожие на вашу первозданность.
А ошибусь, мне это трын-трава,
Я все равно с ошибкой не расстанусь.
Я слышу мокрых кровель говорок,
Торцовых плит заглохшие эклоги.
Какой-то город, явный с первых строк,
Растет и отдается в каждом слоге.
Кругом весна, но загород нельзя.
Еще строга заказчица скупая.
Глаза шитьем за лампою слезя,
Горит заря, спины не разгибая.
Вдыхая дали ладожскую гладь,
Спешит к воде, смиряя сил упадок.
С таких гулянок ничего не взять.
Каналы пахнут затхлостью укладок.
По ним ныряет, как пустой орех,
Горячий ветер и колышет веки
Ветвей и звезд, и фонарей, и вех,
И с моста вдаль глядящей белошвейки.
Бывает глаз по-разному остер,
По-разному бывает образ точен.
Но самой страшной крепости раствор
Ночная даль под взглядом белой ночи.
Таким я вижу облик ваш и взгляд.
Он мне внушен не тем столбом из соли,
Которым вы пять лет тому назад
Испуг оглядки к рифме прикололи.
Но, исходив из ваших первых книг,
Где крепли прозы пристальной крупицы,
Он и во всех, как искры проводник,
Событья былью заставляет биться.
Пастернак
Галина Лонгиновна Козловская:
К Пастернаку было особое отношение, очень дружественное, с оттенком порой, я бы сказала, восхищенного изумления. Она неизменно радовалась его стихам, часто вспоминала их как музыку. Они всегда были при ней, в ее памяти. И если жизнь сложилась так, что встречи не были так часты, как, скажем, с Мандельштамом, бывали все же времена, когда она жила в Москве, то Борис Леонидович прибегал к ней налегке почти каждое утро. Эти встречи для обоих были потребностью сердца.
Она очень любила Пастернака, называла его часто «Борисик».
Существует известная фотография, сделанная на знаменитом вечере 1946 года: Ахматова, в своей белой с кистями шали, и рядом - Пастернак. Оба очень хорошо вышли на этом снимке. Оба смотрят вперед, на зрителя, и видно одиночество каждого, и вместе с тем отчетливо проступает их внутреннее сходство.
Эмма Григорьевна Герштейн:
Анна Андреевна часто останавливалась (в 1930-е годы. - Сост. ) в Москве в квартире Мандельштамов
Там ее принимала мать Надежды Яковлевны. Я, конечно, навещала Анну Андреевну и раза два заставала у нее Пастернака. Однажды это было уже «под занавес». Заканчивая беседу, он перевел разговор на свое домашнее. Недавно умер тесть. Пастернаку досталась его шуба. Теплая. «Сейчас пойду проверю». - Он ловко прощается, быстро надевает в передней шубу и уходит в морозную ночь. Странно было видеть его уютную светскость в этом жилище беды. В другой раз мы собрались с Анной Андреевной на вокзал - она возвращалась в Ленинград. Неожиданно зашел Борис Леонидович, пожелавший ее проводить. Мы поехали вместе. По дороге Пастернак сошел с трамвая - «я вас догоню», - мы несколько недоуменно переглянулись, но в зале ожидания он действительно нас настиг, держа в руках бутылку вина (ничего другого в ту пору в магазинах не нашлось), и преподнес ее Анне Андреевне.
До отхода поезда оставалось еще время, они разговорились об Андрее Белом, отзывались критически о его последней прозе и принадлежности к обществу антропософов. Но когда речь зашла о статье Л. Б. Каменева, как утверждала Надя, убившей писателя, Борис Леонидович сразу: «Он мне чужой, но им я его не уступлю». Дело в том, что в предисловии к последней книге Белого «Между двумя революциями» Каменев охарактеризовал всю его литературную деятельность как «трагифарс», разыгранный «на задворках истории».
После некоторого молчания Борис Леонидович заводит щекотливый разговор. Он уговаривает Ахматову вступить в Союз писателей. Она загадочно молчит. Он расписывает, какую пользу можно принести, участвуя в общественной жизни. Вот его пригласили на заседание редколлегии «Известий», он сидел рядом с Карлом Радеком, к его, Пастернака, словам прислушиваются, он может сделать что-нибудь доброе. Анна Андреевна постукивает пальцами по своему чемоданчику, иногда многозначительно, почти демонстративно взглядывает на меня и ничего не отвечает.
Нина Антоновна Ольшевская:
Когда Пастернаку было плохо, ну, ссорился с женой или что-нибудь подобное, он уезжал в Ленинград и останавливался у Анны Андреевны. Стелил на полу свое пальто и так засыпал, и она его не беспокоила. На моей памяти это было раза три.
Исайя Берлин:
Она заговорила о Пастернаке, которому она была предана. Она сказала, что на Пастернака находит желание встретиться с ней, только когда он находится в угнетенном состоянии. Тогда он обычно приходит расстроенный и измученный, чаще всего после какого-нибудь любовного увлечения, но его жена появляется вскоре вслед за ним и забирает его домой. Оба они - Пастернак и Ахматова - были влюбчивы. Пастернак время от времени делал ей предложение, но она к этому никогда серьезно не относилась. Они не были никогда влюблены друг в друга по-настоящему; но, не будучи влюблены, они любили и обожали друг друга и чувствовали, что после смерти Цветаевой и Мандельштама они остались одни. Сознание того, что каждый из них жив и продолжает работать, было для них источником безмерного утешения. Они могли критиковать друг друга, но не позволяли этого никому другому.
Елена Константиновна Гальперина-Осмёркина:
Вскоре раздался звонок, пришел Пастернак. Я проводила его в комнату Анны Андреевны, а сама ушла в соседнюю, в мастерскую Осмёркина. Вначале до меня доносились звуки глуховатого голоса Анны Андреевны и громкое гудение речи Пастернака. Я всегда удивлялась его манере взволнованной и возбужденной беседы. Анна Андреевна, как я услышала из-за двери, стала читать ему свои стихи. Через некоторое время послышался даже не возглас, а выкрик Пастернака: «Это удивительно, поразительно! Ваши стихи скворчат, как на сковородке… Они живут сами по себе!» После некоторой паузы опять выкрик: «Скворчат, скворчат стихи!» Очевидно, она долго еще ему читала. Оба вышли из комнаты взволнованные.
Нина Антоновна Ольшевская (в записи Виктора Ардова):
К нам пришел Борис Леонидович. Анна Андреевна ему впервые прочитала свое стихотворение, посвященное ему. Он стал хвалить стихи. И потом они оба стали разговаривать о чем-то. О чем, я не могла понять даже отдаленно. Как будто не по-русски говорили. Потом Пастернак ушел. И я спросила:
Анна Андреевна, о чем вы говорили? Она засмеялась и сказала:
Как? Разве вы не поняли? Он просил, чтобы я из моего стихотворения о нем выбросила строчку о лягушке…
Пастернак в разговорах со мной, моими родителями и друзьями не раз упоминал Анну Андреевну, что-то пересказывал с ее слов. Однажды при мне в очень важном для него разговоре целиком прочитал наизусть «Не с теми я, кто бросил землю…», сказав, что в этом стихотворении лучше всего сказано то, что он хотел бы сам выразить. В 1949 г. Пастернаку передали предложение Фадеева отмежеваться от тех, кто его хвалит на Западе. В ответ он прочитал эти стихи Ахматовой.
Летом 1949 г. Пастернак рассказывал: «Как-то мне подарили «Четыре квартета» Т.-С. Элиота, и я увидел, что для этого нужно другое знание языка: нужно ходить по улицам, ездить на подножках трамваев. И я подарил эту книгу Ахматовой. Представьте, она все это поняла!»
Другой раз в то же лето, когда заговорили о Хемингуэе, Борис Леонидович заметил: «Хемингуэй - большой, замечательный писатель. Когда я не работаю, я читаю его как обыватель, но когда я работаю, то уже здесь ни при чем Хемингуэй. Вы знаете, это лучше всего раскрылось в разговоре с Ахматовой: «Во время работы такое чувство, как в шахте у спустившихся в нее братьев-каторжан»». Однажды в 1950 г. мы заговорили с Борисом Леонидовичем о новом варианте его «Импровизации», который я прочитал незадолго до того. Борис Леонидович стал рассказывать, как он вернулся к этому стихотворению. Его заставило это сделать то, что Ахматова взяла полторы строки из «Импровизации» эпиграфом к своему сборнику «Ива» («Из шести книг»):
И было темно. И это был пруд,
И волны…
Только эти строки Пастернак и сохранил из старого варианта. Все остальное было изменено до неузнаваемости.
Осенью пятьдесят третьего года мне попался в библиотеке, откуда я мог брать книги домой по абонементу, незадолго до того вышедший том итальянской истории всемирной литературы, где много говорилось о Пастернаке. Я занес его Борису Леонидовичу. Потом уже он мне говорил, что выписал из него для Ахматовой все то, что было связано с ней (и не выписал относящееся к себе, о чем после пожалел).
По этим разрозненным обрывкам воспоминаний видно, что в те годы Пастернак воспринимал Ахматову как человека себе близкого. Я знаю, что после начала ее травли, в ответ на первые газетные публикации Пастернак послал ей телеграмму, выражающую сочувствие и негодование. Тогда же в поношения писатели включили и его. Я знал, что они видятся часто. Но встретился я с Анной Андреевной у Бориса Леонидовича только в самом начале июня 1952 г., в Лаврушинском, до переезда на дачу, Пастернак позвал меня на чтение глав из «Доктора Живаго». Когда приглашенные начали собираться, выяснилось, что их будет меньше, чем предполагалось. Борис Леонидович обратился к Зинаиде Николаевне с вопросом, можно ли ему пригласить еще Ахматову, она здесь рядом, на Ордынке. Получив (как мне показалось, неохотное) разрешение Зинаиды Николаевны, Пастернак тотчас ушел и вскоре вернулся с Анной Андреевной.
Как это бывает после чтения, разговор не клеился. Борис Леонидович спросил Ахматову, умеет ли она читать полностью по латыни название своего сборника «Anno Domini МСМХХI». Она ответила, что когда-то могла это сделать, а сейчас не уверена. Борис Леонидович стал вспоминать многосложные латинские числительные и довольно уверенно произнес полностью все заглавие, явно гордясь своими познаниями латиниста.
Разговор растекся в стороны. Анна Андреевна вернула нас к главной теме, сказав: «Мы только что прослушали замечательную вещь. Надо о ней говорить». Это было сказано тоном решительным и почти бесстрастным. Мне показалось, что в замечании этом было больше желания сделать приятное хозяину дома, чем искренне взволнованного отклика на услышанную прозу.
Наталия Александровна Роскина:
Ахматова не читала романа Пастернака «Доктор Живаго» очень долго, хотя, перед тем как выйти в свет за границей, он, что называется, ходил по рукам. Сам Пастернак охотнейшим образом давал его читать и перепечатывать. Никому тогда и в голову не приходило, что скоро это станет криминалом. Когда я пришла к Анне Андреевне делиться впечатлениями, она, к моему удивлению, сказала, что блуждающая рукопись «Доктора Живаго» до нее не дошла. Я приняла эти слова за чистую монету и спешно постаралась достать ей экземпляр. Когда я, довольная, что так споро исполнила ее желание, привезла ей папки с машинописью обоих томов романа, Анна Андреевна схватилась за голову: «Неужели вы поверили, что я не достала рукопись? Да Борис сам сколько раз мне предлагал, да и кроме него все вокруг предлагали, но я изо всех сил старалась, чтобы эта рукопись меня не настигла. Я не верю, что мне понравится». Я готова была забрать папки назад, но Анна Андреевна остановила меня: «Не увозите. Это судьба. Теперь я прочту». Однако предчувствие ее оказалось верным, роман ей не понравился - «восхитительными» она нашла только пейзажи, особенно восторгалась описанием куста.
Разумеется, стихи из романа она знала и раньше и очень любила их.
Лидия Корнеевна Чуковская:
8 мая 1954. Я видела их обоих вместе - Ахматову и Пастернака. Вместе, в крошечной комнате Анны Андреевны. Их лица, обращенные друг к другу: ее, кажущееся неподвижным, и его - горячее, открытое и несчастное. Я слышала их перемежающиеся голоса…
В присутствии их обоих, как на какой-то новой планете, я заново оглядывала мир. Комната: столик, прикрытый потертым платком; чемоданчик на стуле; тахта-не тахта, подушка и серое одеяло на ней; ученическая лампа на столике; за окном - нераспустившиеся ветви деревьев. И они оба. И ясно ощущаемое течение времени, как будто сегодня оно поселилось здесь, в этой комнате. И я тут же - надо уйти и нельзя уйти.
Звучал, нетронутый распадом…
Голос прежний, нетронутый, а он - тронут, уже тронут… чем? болезнью? горем? Его новый вид и смысл пронзает мне сердце. Никакой могучей старости. Измученный старик, скорее даже старичок. Старая спина. Подвижность, которая еще недавно казалась юношеской, теперь кажется стариковской и притом неуместной. Челка тоже неуместна. И курточка. А измученные, исстрадавшиеся глаза - страшны. «Его скоро у нас не будет», - вот первая мысль, пришедшая мне на ум.
Войдя, он снял со стула чемодан, сел - и сразу мощным обиженным голосом заговорил о вечере венгерской поэзии, устроенном где-то за Марьиной рощей, нарочно устроенном так, чтобы никто из любящих не мог туда попасть; афиши были, но на них стояло «вход по билетам», а билеты нарочно разослали учащимся ВТУЗов, которым неинтересно. - Вечер из серии: «лучше смерть», - сказала Анна Андреевна…
Когда Пастернак ушел, Анна Андреевна по своему обыкновению прилегла на постель. Помолчав, она заговорила о славе.
Я сейчас много об этом думаю, и я пришла к твердой мысли, что это мерзость и ужас - всегда. Какая гадость была Ясная Поляна! Каждый и все, все и каждый считали Толстого своим и растаскивали по ниточке. Порядочный человек должен жить вне этого: вне поклонников, автографов, жен мироносиц - в собственной атмосфере.
О Борисе Леонидовиче сказала:
Жаль его! Большой человек - и так страдает от тщеславия.
Виталий Яковлевич Виленкин:
Много у нас было с Анной Андреевной разговоров о Пастернаке, в разные годы, в разных местах, - не помню ни одной встречи без присутствия хотя бы его имени, - но с улицей Красной Конницы, с 1959 годом связан у меня в памяти какой-то особенно мучительный разговор о нем, какой-то узел нашего взаимного непонимания, который завязался тогда в споре о романе Пастернака «Доктор Живаго» и так никогда потом и не распутывался.
Помню, было это в феврале, сгущались сумерки, и растреллиевский собор казался сумрачным на исходе короткого зимнего дня. Через неуютную безликую столовую Анна Андреевна провела меня к себе в комнату, где все показалось мне тесным, бивуачным, неспокойным, хотя в глубине стояла та же койка, а сидели мы в тех же просиженных креслах за тем же маленьким столом, и старинный складень висел на своем месте. Анна Андреевна давно уже заметно постарела внешне, стала грузной, медлительной, почти совсем седой. И лицо ее в тени абажура показалось мне в тот вечер отекшим, нездоровым, таким усталым… <…>
О «Докторе Живаго» мы заговорили, вероятно, потому же, почему все тогда о нем говорили в нашем кругу: еще у всех были в памяти «пастернаковские дни» (выражение Ахматовой), события, связанные с Нобелевской премией. Естественно, что отношение к событиям было у нас одним и тем же, и не об этом шла речь. Анна Андреевна высказывала свое отношение к роману, которое у нее сложилось задолго до этих событий и о котором она теперь могла говорить только доверительно. Было больно слышать, как резко она отвергала роман, что называется, с порога, даже не критикуя, не анализируя, обходя молчанием все самое главное в нем, всю его философскую сущность, все социальные мотивы, всю нравственную программу, весь его стилевой строй. Ее неприятие было почти голословным. Нападала она, собственно, главным образом на психологическую сторону произведения, которая ее раздражала и казалась ей беспомощной, выдуманной: «Зачем ему это понадобилось?» (Это было страшно слышать из ее уст: она ведь не могла не знать, что значила для Пастернака его последняя проза, какое огромное место она заняла в его жизни.) «Все, все выдумано и плохо написано, кроме пейзажей. Уральские пейзажи великолепны - еще бы!.. А женщин никогда таких не было». На это она особенно упирала. Ее одинаково возмущали обе героини - и Лара, и Тоня. «Стихи из романа» она находила «прекрасными», правда, тут же добавляя: «Но не все».
Вообще критиковала она Бориса Леонидовича в последние годы и часто, и ожесточенно. Могла с удовольствием, например, повторить кем-то выданную «сентенцию»: «Пастернак всегда бросается вплавь: выплывет - хорошо; нет - значит, тонет». Мне казалось, что повторять это ей бы не следовало, не пристало, и я даже решался ей об этом говорить. Могла вдруг, ни с того ни с сего, рассердиться: «Как может поэт сказать: «Вошла со стулом…»?!» На что я, не выдержав, завопил: «А как может поэт сказать: «Я надела узкую юбку»?!» «Но ведь я же девчонкой была, когда это писала, надо понимать», - парировала Анна Андреевна, сердясь уже больше на меня, чем на Пастернака…
Да, Анна Андреевна нередко говорила о нем зло - не злобно, нет, а именно зло, но так зло, как все мы иной раз почему-то способны говорить о самых любимых, о самых дорогих нам людях. А потом, когда остывали злые гиперболы и утихал поток несправедливых обвинений, уже даже не вне всего этого, а где-то высоко над этим всем, вдруг выплывала такая ахматовская строфа, обращенная к Пастернаку:
Некоторые резкие высказывания Анны Андреевны, по-видимому, как-то доходили до Бориса Леонидовича, - находились люди, которые об этом заботились, как всегда бывает. Их отношения ухудшились; последнее время они совсем не виделись.
Где-то в подпочве теперешних резкостей Анны Андреевны по адресу Пастернака мне иногда чудилась какая-то ее давняя обида, может быть, даже больше - незаживающая старая рана. Думаю, что она ему не прощала, вернее, не могла простить равнодушия к своим стихам. Я ни разу от нее не слыхал ни слова об этом. Но твердо уверен в том, что больше всего ее волновало отношение Пастернака к ее стихам, особенно к новым. Ведь она знала его автобиографию («Вступительный очерк» к Собранию стихов), где так много говорится о значении в его жизни поэзии Цветаевой, а Ахматовой уделено несколько строк, почти вскользь, да еще как-то странно смещены названия ее книг (речь идет, по-видимому, о «Вечере» или о «Четках», а назван «Подорожник»).
Она не могла, конечно, не помнить прекрасного стихотворения «Анне Ахматовой» 1928 года, но почему-то никогда о нем теперь не говорила. Не потому ли, что пастернаковский набросок ее облика (бессонная швея в призрачном свете белой ночи) был скорее изящным, чем вещим, а определение ее лирики («…где крепли прозы пристальной крупицы») исходило из самых ранних ее признаков и как будто ими ограничивалось?
Две небольшие, теперь такие для нас драгоценные статьи, написанные Пастернаком в связи с выходом в свет ташкентской книжки «Избранных стихов» Ахматовой в 1943 году, оставались неопубликованными. Анна Андреевна дала мне переписанный на машинке экземпляр, но, насколько помню, ничего по существу этих статей тогда не сказала. В приписке, сделанной им годом позже, 1 ноября 1944 года, очевидно при посылке статей Анне Андреевне, Борис Леонидович считал необходимым пояснить: «Предназначалось для «Литературы и искусства» осенью 1943 года, откуда и «трезвость» и объективность тона!» Может быть, Анна Андреевна ждала от него чего-то другого. Не из тщеславия, конечно, но потому, что слишком важен был для нее непосредственный отклик Пастернака-поэта на стихи, которыми она дорожила. Как дорого ей было, например, то, что и Пастернак, и Мандельштам считали стихотворение «Привольем пахнет дикий мед…» одним из лучших ее стихотворений… <…>
Позднее, в откликах Пастернака на «Поэму без героя», Анна Андреевна помнила и ценила каждое слово. Но помнила она и другое: прежде всего его стихи, многие - наизусть. Они в ней жили какой-то особой своей жизнью, как будто таились до времени и вдруг выплывали на поверхность цитат, эпиграфов, писем. <…>
Помнила она с благодарностью, как Борис Леонидович тревожился о ней, как приезжал к ней в Ленинград, как помогал ей деньгами в самые тяжелые для нее времена. Очень помнила и те времена, когда он был в нее влюблен, и очень бурно, хотя и безответно. Вспоминала она и их встречу в Боткинской больнице, куда она пришла его навестить весной 1952 года, особенно один какой-то их разговор на площадке лестницы, у окна, когда он ей сказал что-то самое важное о себе, почему он теперь не боится смерти. Она мне об этом рассказала ровно через восемь лет, в палате той же Боткинской больницы, когда я пришел к ней на другой день после смерти Бориса Леонидовича, чтобы подготовить ее к этому удару (самое сообщение взяла на себя пришедшая к ней вслед за мной М. С. Петровых). К своему рассказу Анна Андреевна прибавила, что недавно перед тем самым окном в больничном дворе «совершенно незаконно», раньше времени зацвела липа. Через несколько месяцев я записал под ее диктовку:
Словно дочка слепого Эдипа,
Муза к смерти провидца вела.
И одна сумасшедшая липа
В этом траурном мае цвела -
Прямо против окна, где когда-то
Он поведал мне, что перед ним
Вьется путь золотой и крылатый,
Где он вышнею волей храним.
Листок этот подписан: Анна Ахматова. 1960. Москва.
Незадолго до смерти Бориса Леонидовича Анна Андреевна была у него в Переделкине. Решила поехать, кажется, не без колебаний: они уже давно не виделись. Я не знал, что она туда поехала. Вдруг в час ночи звонок по телефону - голос Анны Андреевны, которая никогда мне так поздно не звонила. «Мне именно вам захотелось позвонить, - я была в Переделкине». У нее было, по ее словам, такое чувство, что они помирились, хотя ее к нему в комнату уже не могли пустить, только сказали ему, что она здесь, рядом. Запомнились ее слова: «Я так рада, что у него побывала. Плохо совсем. Мучается. Бедненький наш Борисик…»
«Борисик…» Это слово и прежде изредка мелькало среди разных разностей, которые она о нем говорила.
Давно уже знала она тяжесть невыплаканных слез, которые «внутри скипелись сами», давно научилась завидовать тем, «кто плачет, кто может плакать…». Она и в этом не побоялась признаться в своих стихах. Но когда ей сказали о смерти Бориса Леонидовича, ее глаза были полны слез, и, увидев это, невозможно было этого не запомнить (это - со слов М. С. Петровых).
Дмитрий Евгеньевич Максимов:
О дружеском общении Ахматовой с Пастернаком и о том, что она в полной мере представляла себе размеры его дарования, хорошо известно. Отчасти - из скорбных стихов, посвященных ею памяти поэта. Но известны и ее критические оговорки по отношению к Пастернаку. Могу подтвердить, например, уже отмеченный мемуаристами ее отрицательный отзыв о его романе и о поэме «Спекторский». По ее мнению, Пастернаку роковым образом не удавалось создавать образы персонажей, существующих вне его собственного сознания: он неизбежно превращал их в проекции своей личности. При этом Ахматовой представлялось, что и в жизни Пастернак был заворожен своим я и его сферой. Она считала, что Пастернак мало интересуется «чужим», в частности ее поздней поэзией. (Она говорила об этом с некоторым раздражением и до, и после смерти поэта.) Это было ее твердое и устойчивое мнение, в котором, с моей точки зрения, объективное, может быть, и преобладало над субъективным. Но однажды мне по-казалось, что такое соотношение критериев в словах Анны Андреевны о Пастернаке, вернее, в их тоне приобрело обратный порядок. Как-то, вернувшись из Москвы вскоре после присуждения Пастернаку Нобелевской премии и бурных событий в его жизни, Ахматова в своей обычной афористической форме резюмировала в разговоре со мною свои впечатления от встречи с поэтом: «Знаменит, богат, красив». Все это соответствовало истине. Но истина в таком определении выглядела неполной, какой-то недобро сдвинутой. Чего-то очень важного для определения жизни Пастернака тех лет - жизни сложной и не такой уж благополучной - в этой формуле и в интонации, с которой она была произнесена, не хватало. Анна Андреевна могла бы найти тогда и другие слова о Пастернаке - она знала о нем все, что для этого требовалось. Но эти слова не прозвучали - их заслонила какая-то тень, которую порою можно было уловить в несомненном дружественном расположении Анны Андреевны к Пастернаку.
Сергей Васильевич Шервинский:
Анна Андреевна и Борис Леонидович были с юности друзьями. Затем, примерно с пятидесятых годов, обозначилось некоторое их расхождение. Я не берусь судить, были ли у этого «конкретные» причины и какие. Но смею думать, что на склоне лет эти два громадные дарования просто перестали нуждаться друг в друге. Оба они к этому времени наряду с нарастающей популярностью стали все более и более углубляться сами в себя, и это привело, во всяком случае Анну Ахматову, к некоторому «величественному эгоцентризму». Суровое барокко подступившей старости стало искажать ее обаятельный образ. Правда, Анна Андреевна была слишком умна, чтобы воображать себя Анной-пророчицей или мечтать о славе Семирамиды. Но все же она, как мне представляется, в те годы не отказалась бы от мечты о памятнике на гранитной набережной Невы. Борис Леонидович переживал затянувшийся душевный кризис, что не мешало ему оставаться на вершине мировой славы. Он был окружен поклонением на своей переделкинской даче. Ахматова тоже к этому времени утвердилась на своей вершине.
Лидия Яковлевна Гкнзбург:
Ахматова считала Пастернака удачником по природе и во всем - даже в неудачах.
У А.А. был свой вариант (совсем непохожий) эпизода, рассказанного Пастернаком в его автобиографии («Люди и положения»). Излагала она его так: четырехлетний Пастернак как-то проснулся ночью и заплакал, ему было страшно. В ночной рубашке, босиком он побежал в соседнюю комнату. Там его мать играла на рояле, а рядом в кресле сидел старик с бородой и плакал. На другой день мальчику объяснили, что старик - это Лев Толстой.
Боренька знал, когда проснуться… - добавляла Анна Андреевна.
Какие прекрасные похороны, - говорила она о стихийных похоронах Пастернака, когда Рихтер, Юдина, Нейгауз, сменяя друг друга, играли на домашнем рояле.
Какие прекрасные похороны… Оттенок зависти к последней удаче удачника.
Вячеслав Всеволодович Иванов:
Когда хоронили Пастернака, Ахматова была в больнице. На другой день после похорон я поехал ее навещать. Она вышла со мной из палаты в коридор, мы нашли место, где можно было разговаривать. Ахматова выслушала мой рассказ о похоронах и сказала: «У меня такое чувство, что это как торжество, большой религиозный праздник. Так было, когда умер Блок».
Из книги Марина Цветаева автора Швейцер ВикторияПастернак Когда я пишу, я ни о чем не думаю, кроме вещи. Потом, когда написано – о тебе. Когда напечатано – о всех. Марина Цветаева – Борису Пастернаку В течение нескольких лет меня держало в постоянной счастливой приподнятости все, что писала тогда твоя мама, звонкий,
Из книги О Марине Цветаевой. Воспоминания дочери автора Эфрон Ариадна Сергеевна Из книги Переписка автора Шаламов ВарламБ.Л. Пастернак - В.Т. Шаламову 9 июля 1952Дорогой Варлам Тихонович!В середине июня Ваша жена передала мне две Ваши книжки и записку. Я тогда же по собственному побуждению пообещал ей, что напишу Вам. Это очень трудно сделать. Я склоняюсь перед нешуточностью и суровостью Вашей
Из книги Память, согревающая сердца автора Раззаков ФедорБ.Л. Пастернак - Г.И. Гудзь 15 июля 1952Глубокоуважаемая Галина Игнатьевна!Эту записку пишу на случай, если при поездке своей в город не застану Вас дома ни звонком ни посещением.Прочтите внимательно, что я пишу Вашему мужу. Я не мог написать ему ничего другого, потому что не
Из книги Дневник моих встреч автора Анненков Юрий ПавловичБ.Л. Пастернак - Г.И. Гудзь 27 февр. 1953, Болшево.Дорогая Галина Игнатьевна.Здешний мой адрес до 20-го марта следующий: Ст. Болшево, Ярославской ж. д. Санаторий Академии наук СССР «Сосновый бор», мне. Если будет что-нибудь от Варлама Тихоновича, перешлите сюда. Прочитали ли Вы
Из книги Эпилог автораБ.Л. Пастернак - Г.И. Гудзь 7 марта 1953Дорогая Галина Игнатьевна!Благодарю Вас за пересылку письма Шаламова. Очень интересное письмо. Особенно верно и замечательно в нем все то, что он говорит о роли рифмы в возникновении стихотворения, о рифме как орудии поисков. Его
Из книги Марлен Дитрих автора Надеждин Николай ЯковлевичБ.Л. Пастернак - В.Т. Шаламову 18 дек. 1953Дорогой Варлам Тихонович!Если у Вас не прошло еще желание иметь эти слышанные стихи, то вот они, их мне переписали. Я не проверяю их, только в одном месте заменил одно слово.От души всего Вам лучшего. Ничего Вам не пишу, т. к. к концу года
Из книги Великие истории любви. 100 рассказов о большом чувстве автора Мудрова Ирина АнатольевнаБ.Л. Пастернак - В.Т. Шаламову 4 июня 1954Дорогой мой Варлам Тихонович!Ваша синяя тетрадь, еще недочитанная мною, ходила по рукам и везде вызывала восторг. Я только сегодня получил ее обратно и увезу на дачу, где дочитаю до конца и перечту еще раз заново. Когда я принялся
Из книги Ахматова без глянца автора Фокин Павел ЕвгеньевичПАСТЕРНАК Борис ПАСТЕРНАК Борис (поэт, писатель: «Детство Люверс», «Доктор Живаго» и др.; скончался 30 мая 1960 года на 71-м году жизни). Еще за восемь лет до смерти, в октябре 1952 года, Пастернак перенес тяжелый инфаркт миокарда. После двух месяцев больницы он был отправлен в
Из книги Моя мать Марина Цветаева автора Эфрон Ариадна СергеевнаБорис Пастернак Борис ПастернакОсновное, что я считаю необходимым отметить, говоря о Пастернаке, и что, по-моему, является главным в личности и в творчестве Пастернака, это то, что он был в Советском Союзе одним из последних русских писателей и поэтов. Теперь осталась
Из книги Литератор автора Каверин Вениамин АлександровичXXV. Б.Л. Пастернак 1Уже в двадцатых годах я был глубоко заинтересован не только поэзией Б.Пастернака, но и независимостью жизненной позиции, резко выделявшей его из литературного круга. Однажды, разговаривая с И.Груздевым, старшим из «Серапионовых братьев», о позиции
Из книги автора41. Джо Пастернак Йозеф Пастернак - личность весьма примечательная. Ровесник Марлен Дитрих, Пастернак, перебравшись после Первой мировой войны в Америку, воплотил мечту любого эмигранта. Поднимаясь по шаткой лестнице успеха, Джо успел поработать кондуктором в
Из книги автораПастернак и Ивинская Ольга Ивинская - редактор, переводчица, писательница. Подруга и муза поэта Бориса Пастернака в 1946–1960 годах.Когда они познакомились, ей было 34, ему - 56, она работала младшим редактором в журнале «Новый мир», он был известнейшим поэтом. Она - дважды
Из книги автораПастернак Галина Лонгиновна Козловская:К Пастернаку было особое отношение, очень дружественное, с оттенком порой, я бы сказала, восхищенного изумления. Она неизменно радовалась его стихам, часто вспоминала их как музыку. Они всегда были при ней, в ее памяти. И если жизнь
Из книги автораПАСТЕРНАК Среди многих обстоятельств и положений, постоянно мешавших Марине, заставлявших ее негодовать, разочаровываться и попросту страдать - особенно в эмиграции - наипервейшим препятствием был тот речевой барьер, та языковая преграда, которая отделяла ее от
Из книги автораБ. Л. Пастернак 1Уже в двадцатых годах я был глубоко заинтересован не только поэзией Б. Пастернака, но и независимостью жизненной позиции, резко выделявшей его из литературного круга. Однажды, разговаривая с И. Груздевым, старшим из Серапионовых братьев, о позиции писателя
И Борис Пастернак, и Анна Ахматова относятся к великим людям, которые оставили заметный след в истории русской литературы. С одной стороны, отношения этих творческих людей складывались тепло и дружно. Они отправляли друг другу литературные подарки с надписями и пожеланиями, писали стихотворения – посвящения, дружественно смотрелись на фотоснимках.
Однако, находясь по отдельности, Ахматова говорила о Пастернаке в снисходительных тонах, даже с определенным пренебрежением. А Пастернак, в обществе с Анной не мог чувствовать себя свободно и комфортно. Он пытался привлечь внимание поэтессы, однако, она лишь «изображала» свою воспитанность.
В 1929 году Борис Леонидович публикует свое стихотворение «Анне Ахматовой». Как известно, главным объектом ее творчества всегда выступал Петербург. Читатель видит образ, портрет Ахматовой, который расположился над Нивой. Это был силуэт поэтессы с высоко и гордо поднятой головой. Таким литературным приемом Борис Леонидович хотел помочь, подбодрить Анну Ахматову, которая испытывала тяжкие душевные переживания.
Несколько лет до этого, из-под пера поэтессы в свет вышло стихотворение «Лотова жена», в котором Ахматова высказывала свое сожаление и разочарование в прожитых годах жизни.
В своих рифмованных строках, Пастернак старается изобразить и передать особенность творчества Ахматовой. Поэтесса неимоверно точно и четко могла передавать прозаические особенности окружающей жизни. Именно эта черта могла вернуть Анну Ахматову к прежней, продуктивной творческой жизни.
После написания своего стихотворения, Борис Леонидович еще неоднократно писал Анне Ахматовой подбадривающие письма, в которых уверял поэтессу в ее силе и таланте.
