Нас было двадцать шесть человек — двадцать шесть живых машин, запертых в сыром подвале, где мы с утра до вечера месили тесто, делая крендели и сушки. Окна нашего подвала упирались в яму, вырытую пред ними и выложенную кирпичом, зеленым от сырости; рамы были заграждены снаружи частой железной сеткой, и свет солнца не мог пробиться к нам сквозь стекла, покрытые мучной пылью. Наш хозяин забил окна железом для того, чтобы мы не могли дать кусок его хлеба нищим и тем из наших товарищей, которые, живя без работы, голодали, — наш хозяин называл нас жуликами и давал нам на обед вместо мяса — тухлую требушину... Нам было душно и тесно жить в каменной коробке под низким и тяжелым потолком, покрытым копотью и паутиной. Нам было тяжело и тошно в толстых стенах, разрисованных пятнами грязи и плесени... Мы вставали в пять часов утра, не успев выспаться, и — тупые, равнодушные — в шесть уже садились за стол делать крендели из теста, приготовленного для нас товарищами в то время, когда мы еще спали. И целый день с утра до десяти часов вечера одни из нас сидели за столом, рассучивая руками упругое тесто и покачиваясь, чтоб не одеревенеть, а другие в это время месили муку с водой. И целый день задумчиво и грустно мурлыкала кипящая вода в котле, где крендели варились, лопата пекаря зло и быстро шаркала о под печи, сбрасывая скользкие вареные куски теста на горячий кирпич. С утра до вечера в одной стороне печи горели дрова и красный отблеск пламени трепетал на стене мастерской, как будто безмолвно смеялся над нами. Огромная печь была похожа на уродливую голову сказочного чудовища, — она как бы высунулась из-под пола, открыла широкую пасть, полную яркого огня, дышала на нас жаром и смотрела на бесконечную работу нашу двумя черными впадинами отдушин над челом. Эти две глубокие впадины были как глаза — безжалостные и бесстрастные очи чудовища: они смотрели всегда одинаково темным взглядом, как будто устав смотреть на рабов, и, не ожидая от них ничего человеческого, презирали их холодным презрением мудрости. Изо дня в день в мучной пыли, в грязи, натасканной нашими ногами со двора, в густой пахучей духоте мы рассучивали тесто и делали крендели, смачивая их нашим потом, и мы ненавидели нашу работу острой ненавистью, мы никогда не ели того, что выходило из-под наших рук, предпочитая кренделям черный хлеб. Сидя за длинным столом друг против друга, — девять против девяти, — мы в продолжение длинных часов механически двигали руками и пальцами и так привыкли к своей работе, что никогда уже и не следили за движениями своими. И мы до того присмотрелись друг к другу, что каждый из нас знал все морщины на лицах товарищей. Нам не о чем было говорить, мы к этому привыкли и все время молчали, если не ругались, — ибо всегда есть за что обругать человека, а особенно товарища. Но и ругались мы редко — в чем может быть виновен человек, если он полумертв, если он — как истукан, если все чувства его подавлены тяжестью труда? Но молчание страшно и мучительно лишь для тех, которые всё уже сказали и нечего им больше говорить; для людей же, которые не начинали своих речей, — для них молчанье просто и легко... Иногда мы пели, и песня наша начиналась так: среди работы вдруг кто-нибудь вздыхал тяжелым вздохом усталой лошади и запевал тихонько одну из тех протяжных песен, жалобно-ласковый мотив которых всегда облегчает тяжесть на душе поющего. Поет один из нас, а мы сначала молча слушаем его одинокую песню, и она гаснет и глохнет под тяжелым потолком подвала, как маленький огонь костра в степи сырой осенней ночью, когда серое небо висит над землей, как свинцовая крыша. Потом к певцу пристает другой, и — вот уже два голоса тихо и тоскливо плавают в духоте нашей тесной ямы. И вдруг сразу несколько голосов подхватят песню, — она вскипает как волна, становится сильнее, громче и точно раздвигает сырые, тяжелые стены нашей каменной тюрьмы... Поют все двадцать шесть; громкие, давно спевшиеся голоса наполняют мастерскую; песне тесно в ней: она бьется о камень стен, стонет, плачет и оживляет сердце тихой щекочущей болью, бередит в нем старые раны и будит тоску... Певцы глубоко и тяжко вздыхают; иной неожиданно оборвет песню и долго слушает, как поют товарищи, и снова вливает свой голос в общую волну. Иной, тоскливо крикнув: «Эх!» — поет, закрыв глаза, и, может быть, густая, широкая волна звуков представляется ему дорогой куда-то вдаль, освещенной ярким солнцем, — широкой дорогой, и он видит себя идущим по ней... Пламя в печи все трепещет, все шаркает по кирпичу лопата пекаря, мурлыкает вода в котле, и отблеск огня на стене все так же дрожит, безмолвно смеясь... А мы выпеваем чужими словами свое тупое горе, тяжелую тоску живых людей, лишенных солнца, тоску рабов. Так-то жили мы, двадцать шесть, в подвале большого каменного дома, и нам было до того тяжело жить, точно все три этажа этого дома были построены прямо на плечах наших... Но, кроме песен, у нас было еще нечто хорошее, нечто любимое нами и, может быть, заменявшее нам солнце. Во втором этаже нашего дома помещалась золотошвейня, и в ней, среди многих девушек-мастериц, жила шестнадцатилетняя горничная Таня. Каждое утро к стеклу окошечка, прорезанного в двери из сеней к нам в мастерскую, — прислонялось маленькое, розовое личико с голубыми, веселыми глазами и звонкий, ласковый голос кричал нам: — Арестантики! дайте кренделечков! Мы все оборачивались на этот ясный звук и радостно, добродушно смотрели на чистое девичье лицо, словно улыбавшееся нам. Нам было приятно видеть приплюснутый к стеклу нос и мелкие, белые зубы, блестевшие из-под розовых губ, открытых улыбкой. Мы бросались открыть ей дверь, толкая друг друга, и— вот она, — веселая такая, милая, — входит к нам, подставляя свой передник, стоит пред нами, склонив немного набок свою головку, стоит и все улыбается. Длинная и толстая коса каштановых волос, спускаясь через плечо, лежит на груди ее. Мы, грязные, темные, уродливые люди, смотрим на нее снизу вверх, — порог двери выше пола на четыре ступеньки, — мы смотрим на нее, подняв головы кверху, и поздравляем ее с добрым утром, говорим ей какне-то особые слова, — они находятся у нас только для нее. У нас в разговоре с ней и голоса мягче и шутки легче. У нас для нее — все особое. Пекарь вынимает из печи лопату кренделей самых поджаристых и румяных и ловко сбрасывает их в передник Тани. — Смотри, хозяину не попадись! — предупреждаем мы ее. Она плутовато смеется, весело кричит нам: — Прощайте, арестантики! — и исчезает быстро, как мышонок. Только... Но долго после ее ухода мы приятно говорим о ней друг с другом — все то же самое говорим, что говорили вчера и раньше, потому что и она, и мы, и все вокруг нас такое же, каким оно было и вчера и раньше... Это очень тяжело и мучительно, когда человек живет, а вокруг него ничто не изменяется, и если это не убьет насмерть души его, то чем дольше он живет, тем мучительнее ему неподвижность окружающего... Мы всегда говорили о женщинах так, что порой нам самим противно было слушать наши грубо бесстыдные речи, и это понятно, ибо те женщины, которых мы знали, может быть, и не стоили иных речей. Но о Тане мы никогда не говорили худо; никогда и никто из нас не позволял себе не только дотронуться рукою до нее, но даже вольной шутки не слыхала она от нас никогда. Быть может, это потому так было, что она не оставалась подолгу с нами: мелькнет у нас в глазах, как звезда, падающая с неба, и исчезнет, а может быть — потому, что она была маленькая и очень красивая, а все красивое возбуждает уважение к себе даже и у грубых людей. И еще — хотя каторжный наш труд и делал нас тупыми волами, мы все-таки оставались людьми и, как все люди, не могли жить без того, чтобы не поклоняться чему бы то ни было. Лучше ее — никого не было у нас, и никто, кроме нее, не обращал внимания на нас, живших в подвале, — никто, хотя в доме обитали десятки людей. И наконец — наверно, это главное — все мы считали ее чем-то своим, чем-то таким, что существует как бы только благодаря нашим кренделям; мы вменили себе в обязанность давать ей горячие крендели, и это стало для нас ежедневной жертвой идолу, это стало почти священным обрядом и с каждым днем все более прикрепляло нас к ней. Кроме кренделей, мы давали Тане много советов — теплее одеваться, не бегать быстро по лестнице, не носить тяжелых вязанок дров. Она слушала наши советы с улыбкой, отвечала на них смехом и никогда не слушалась нас, но мы не обижались на это: нам нужно было только показать, что мы заботимся о ней. Часто она обращалась к нам с разными просьбами, просила, например, открыть тяжелую дверь в погреб, наколоть дров, — мы с радостью и даже с гордостью какой-то делали ей это и все другое, чего она хотела. Но когда один из нас попросил ее починить ему его единственную рубаху, она, презрительно фыркнув, сказала: — Вот еще! Стану я, как же!.. Мы очень посмеялись над чудаком и — никогда ни о чем больше не просили ее. Мы ее любили, — этим все сказано. Человек всегда хочет возложить свою любовь на кого-нибудь, хотя иногда он ею давит, иногда пачкает, он может отравить жизнь ближнего своей любовью, потому что, любя, не уважает любимого. Мы должны были любить Таню, ибо больше было некого нам любить. Порой кто-нибудь из нас вдруг почему-то начинал рассуждать так: — И что это мы балуем девчонку? Что в ней такого? а? Очень мы с ней что-то возимся! Человека, который решался говорить такие речи, мы скоро и грубо укрощали — нам нужно было что-нибудь любить: мы нашли себе это и любили, а то, что любим мы, двадцать шесть, должно быть незыблемо для каждого, как наша святыня, и всякий, кто идет против нас в этом, — враг наш. Мы любим, может быть, и не то, что действительно хорошо, но ведь нас — двадцать шесть, и поэтому мы всегда хотим дорогое нам — видеть священным для других. Любовь наша не менее тяжела, чем ненависть... и, может быть, именно поэтому некоторые гордецы утверждают, что наша ненависть более лестна, чем любовь... Но почему же они не бегут от нас, если это так? Кроме крендельной, у нашего хозяина была еще и булочная; она помещалась в том же доме, отделенная от нашей ямы только стеной; но булочники — их было четверо — держались в стороне от нас, считая свою работу чище нашей, и поэтому, считая себя лучше нас, они не ходили к нам в мастерскую, пренебрежительно подсмеивались над нами, когда встречали нас на дворе; мы тоже не ходили к ним: нам запрещал это хозяин из боязни, что мы станем красть сдобные булки. Мы не любили булочников, потому что завидовали им: их работа была легче нашей, они получали больше нас, их кормили лучше, у них была просторная, светлая мастерская, и все они были такие чистые, здоровые — противные нам. Мы же все — какие-то желтые и серые; трое из нас болели сифилисом, некоторые — чесоткой, один был совершенно искривлен ревматизмом. Они по праздникам и в свободное от работы время одевались в пиджаки и сапоги со скрипом, двое из них имели гармоники, и все они ходили гулять в городской сад, — мы же носили какие-то грязные лохмотья и опорки или лапти на ногах, нас не пускала в городской сад полиция — могли ли мы любить булочников? И вот однажды мы узнали, что у них запил пекарь, хозяин рассчитал его и уже нанял другого и что этот другой — солдат, ходит в атласной жилетке и при часах с золотой цепочкой. Нам было любопытно посмотреть на такого щеголя, и в надежде увидеть его мы, один за другим, то и дело стали выбегать на двор. Но он сам явился в нашу мастерскую. Пинком ноги ударив в дверь, он отворил ее и, оставив открытой, стал на пороге, улыбаясь, и сказал нам: — Бог на помощь! Здорово, ребята! Морозный воздух, врываясь в дверь густым дымчатым облаком, крутился у его ног, он же стоял на пороге, смотрел на нас сверху вниз, и из-под его белокурых, ловко закрученных усов блестели крупные, желтые зубы. Жилетка на нем была действительно какая-то особенная — синяя, расшитая цветами, она вся как-то сияла, а пуговицы на ней были из каких-то красных камешков. И цепочка была... Красив он был, этот солдат, высокий такой, здоровый, с румяными щеками, и большие, светлые глаза его смотрели хорошо — ласково и ясно. На голове у него был надет белый, туго накрахмаленный колпак, а из-под чистого, без единого пятнышка, передника выглядывали острые носки модных, ярко вычищенных сапог. Наш пекарь почтительно попросил его затворить дверь; он не торопясь сделал это и начал расспрашивать нас о хозяине. Мы наперебой друг перед другом сказали ему, что хозяин наш выжига, жулик, злодей и мучитель, — все, что можно и нужно было сказать о хозяине, но нельзя написать здесь. Солдат слушал, шевелил усами и рассматривал нас мягким, светлым взглядом. — А у вас тут девчонок много... — вдруг сказал он. Некоторые из нас почтительно засмеялись, иные скорчили сладкие рожи, кто-то пояснил солдату, что тут девчонок — девять штук. — Пользуетесь? — спросил солдат, подмигивая глазом. Опять мы засмеялись, не очень громко и сконфуженным смехом... Многим бы из нас хотелось показаться солдату такими же удалыми молодцами, как и он, но никто не умел сделать этого, ни один не мог. Кто-то сознался в этом, тихо сказав: — Где уж нам... — Н-да, вам это трудно! — уверенно молвил солдат, пристально рассматривая нас. — Вы чего-то... не того... Выдержки у вас нет... порядочного образа... вида, значит! А женщина — она любит вид в человеке! Ей чтобы корпус был настоящий... чтобы все — аккуратно! И притом она уважает силу... Рука чтобы — во! Солдат выдернул из кармана правую руку с засученным рукавом рубахи, по локоть голую, и показал ее нам... Рука была белая, сильная, поросшая блестящей, золотистой шерстью. — Нога, грудь — во всем нужна твердость... И опять же — чтобы одет был человек по форме... как того требует красота вещей... Меня вот — бабы любят. Я их не зову, не маню, — сами по пяти сразу на шею лезут... Он присел на мешок с мукой и долго рассказывал о том, как любят его бабы и как он храбро обращается с ними. Потом он ушел, и, когда дверь, взвизгнув, затворилась за ним, мы долго молчали, думая о нем и о его рассказах. А потом как-то вдруг все заговорили, и сразу выяснилось, что он всем нам понравился. Такой простой и славный — пришел, посидел, поговорил. К нам никто не ходил, никто не разговаривал с нами так, дружески... И мы всё говорили о нем и о будущих его успехах у золотошвеек, которые, встречаясь с нами на дворе, или обидно поджимая губы, обходили нас сторонкой, или шли прямо на нас, как будто нас и не было на их дороге. А мы всегда только любовались ими и на дворе, и когда они проходили мимо наших окон — зимой одетые в какие-то особые шапочки и шубки, а летом — в шляпках с цветами и с разноцветными зонтиками в руках. Зато между собою мы говорили об этих девушках так, что если б они слышали нас, то все взбесились бы от стыда и обиды. — Однако как бы он и Танюшку... не испортил! — вдруг озабоченно сказал пекарь. Мы все замолчали, пораженные этими словами. Мы как-то забыли о Тане: солдат как бы загородил ее от нас своей крупной, красивой фигурой. Потом начался шумный спор: одни говорили, что Таня не допустит себя до этого, другие утверждали, что ей против солдата не устоять, третьи, наконец, предлагали в случае, если солдат станет привязываться к Тане, — переломать ему ребра. И наконец все решили наблюдать за солдатом и Таней, предупредить девочку, чтобы она опасалась его... Это прекратило споры. Прошло с месяц времени; солдат пек булки, гулял с золотошвейками, часто заходил к нам в мастерскую, но о победах над девицами не рассказывал, а все только усы крутил да смачно облизывался. Таня каждое утро приходила к нам за «кренделечками» и, как всегда, была веселая, милая, ласковая с нами. Мы пробовали заговаривать с нею о солдате, — она называла его «пучеглазым теленком» и другими смешными прозвищами, и это успокоило нас. Мы гордились нашей девочкой, видя, как золотошвейки льнут к солдату; отношение Тани к нему как-то поднимало всех нас, и мы, как бы руководствуясь ее отношением, сами начинали относиться к солдату пренебрежительно. А ее еще больше полюбили, еще более радостно и добродушно встречали ее по утрам. Но однажды солдат пришел к нам немного выпивши, уселся и начал смеяться, а когда мы спросили его, над чем это он смеется? — он объяснил: — Две подрались из-за меня... Лидька с Грушкой... Ка-ак они себя изуродовали, а? Ха-ха! За волосы одна другую, да на пол ее в сенях, да верхом на нее... ха-ха-ха! Рожи поцарапали... порвались... умора! И почему это бабы не могут честно биться? Почему они царапаются? а? Он сидел на лавке, здоровый, чистый такой, радостный, сидел и все хохотал. Мы молчали. Нам он почему-то был неприятен в этот раз. — Н-нет, как мне везет на бабу, а? Умора! Мигнешь, и — готова! Ч-черт! Его белые руки, покрытые блестящей шерстью, поднялись и вновь упали на колени, громко шлепнув по ним. И он смотрел на нас таким приятно удивленным взглядом, точно и сам искренне недоумевал, почему он так счастлив в делах с женщинами. Его толстая, румяная рожа самодовольно и счастливо лоснилась, и он все смачно облизывал губы. Наш пекарь сильно и сердито шаркнул лопатой о шесток печи и вдруг насмешливо сказал: — Не великой силой валят елочки, а ты сосну повали... — То есть — это ты мне говоришь? — спросил солдат. — А тебе... — Что такое? — Ничего... проехало! — Нет, ты погоди! В чем дело? Какая сосна? Наш пекарь не отвечал, быстро работая лопатой в печи: сбросит в нее сваренные крендели, подденет готовые и с шумом швыряет на пол, к мальчишкам, нанизывающим их на мочалки. Он как бы позабыл о солдате и разговоре с ним. Но солдат вдруг впал в какое-то беспокойство. Он поднялся на ноги и пошел к печи, рискуя наткнуться грудью на черенок лопаты, судорожно мелькавший в воздухе. — Нет, ты скажи — кто такая? Ты меня обидел... Я? От меня не отобьется ни одна, не-ет! А ты мне говоришь такие обидные слова... Он действительно казался искренне обиженным. Ему, должно быть, не за что было уважать себя, кроме как за свое уменье совращать женщин; быть может, кроме этой способности, в нем не было ничего живого, и только она позволяла ему чувствовать себя живым человеком. Есть же люди, для которых самым ценным и лучшим в жизни является какая-нибудь болезнь их души или тела. Они носятся с ней все время жизни и лишь ею живы; страдая от нее, они питают себя ею, они на нее жалуются другим и этим обращают на себя внимание ближних. За это взимают с людей сочувствие себе, и, кроме этого, — у них нет ничего. Отнимите у них эту болезнь, вылечите их, и они будут несчастны, потому что лишатся единственного средства к жизни, — они станут пусты тогда. Иногда жизнь человека бывает до того бедна, что он невольно принужден ценить свой порок и им жить; и можно сказать, что часто люди бывают порочны от скуки. Солдат обиделся, лез на нашего пекаря и выл: — Нет, ты скажи — кто? — Сказать? — вдруг повернулся к нему пекарь. — Ну? — Таню знаешь? — Ну? — Ну и вот! Попробуй... — Я? — Ты! — Ее? Это мне — тьфу! — Поглядим! — Увидишь! Х-ха! — Она тебя... — Месяц сроку! — Экий ты хвальбишка, солдат! — Две недели! Я покажу! Кто такая? Танька! Тьфу!.. — Ну, пошел прочь... мешаешь! — Две недели — и готово! Ах ты... — Пошел, говорю! Наш пекарь вдруг освирепел и замахнулся лопатой. Солдат удивленно попятился от него, посмотрел на нас, помолчал и, тихо, зловеще сказав: «Хорошо же!» — ушел от нас. Во время спора мы все молчали, заинтересованные им. Но когда солдат ушел, среди нас поднялся оживленный, громкий говор и шум. Кто-то крикнул пекарю: — Не дело ты затеял, Павел! — Работай, знай! — свирепо ответил пекарь. Мы чувствовали, что солдат задет за живое и что Тане грозит опасность. Мы чувствовали это, и в то же время всех нас охватило жгучее, приятное нам любопытство — что будет? Устоит ли Таня против солдата? И почти все уверенно кричали: — Танька? Она устоит! Ее голыми руками не возьмешь! Нам страшно хотелось испробовать крепость нашего божка; мы напряженно доказывали друг другу, что наш божок — крепкий божок и выйдет победителем из этого столкновения. Нам, наконец, стало казаться, что мы мало раззадорили солдата, что он забудет о споре и что нам нужно хорошенько разбередить его самолюбие. Мы с этого дня начали жить какой-то особенной, напряженно нервной жизнью, — так еще не жили мы. Мы целые дни спорили друг с другом, как-то поумнели все, стали больше и лучше говорить. Нам казалось, что мы играем в какую-то игру с чертом и ставка с нашей стороны — Таня. И когда мы узнали от булочников, что солдат начал «приударять за нашей Танькой», нам сделалось жутко хорошо и до того любопытно жить, что мы даже не заметили, как хозяин, пользуясь нашим возбуждением, набавил нам работы на четырнадцать пудов теста в сутки. Мы как будто даже и не уставали от работы. Имя Тани целый день не сходило у нас с языка. И каждое утро мы ждали ее с каким-то особенным нетерпением. Иногда нам представлялось, что она войдет к нам, — и уже это будет не та, прежняя Таня, а какая-то другая. Мы, однако, ничего не говорили ей о происшедшем споре. Ни о чем не спрашивали ее и по-прежнему относились к ней любовно и хорошо. Но уже в это отношение вкралось что-то новое и чуждое прежним нашим чувствам к Тане — и это новое было острым любопытством, острым и холодным, как стальной нож... — Братцы! Сегодня срок! — сказал однажды утром пекарь, становясь к работе. Мы хорошо знали это и без его напоминания, но все-таки встрепенулись. — Глядите на нее... сейчас придет! — предложил пекарь. Кто-то с сожалением воскликнул: — Да ведь разве глазами что увидишь! И снова между нами разгорелся живой, шумный спор. Сегодня мы узнаем наконец, насколько чист и недоступен для грязи тот сосуд, в который мы вложили наше лучшее. В это утро мы как-то сразу и впервые почувствовали, что действительно играем большую игру, что эта проба чистоты нашего божка может уничтожить его для нас. Мы все эти дни слышали, что солдат упорно и неотвязно преследует Таню, но почему-то никто из нас не спросил ее, как она относится к нему? А она продолжала аккуратно каждое утро являться к нам за крендельками и была все такая же, как всегда. И в этот день мы скоро услыхали ее голос. — Арестантики! Я пришла... Мы поторопились впустить ее, и когда она вошла, то, против обыкновения, встретили ее молчанием. Глядя на нее во все глаза, мы не знали, о чем нам говорить с ней, о чем спросить ее. И стояли мы пред нею темной, молчаливой толпой. Она, видимо, удивилась непривычной для нее встрече, — и вдруг мы увидели, что она побледнела, забеспокоилась, как-то завозилась на месте и сдавленным голосом спросила: — Что это вы... какие? — А ты? — угрюмо бросил ей пекарь, не сводя с нее глаз. — Что — я? — Н-ничего... — Ну, давайте скорее крендельки... Никогда раньше она не торопила нас... — Поспеешь! — сказал пекарь, не двигаясь и не отрывая глаз от ее лица. Тогда она вдруг повернулась и исчезла в двери. Пекарь взялся за лопату и спокойно молвил, отворотясь к печке: — Значит — готово!.. Ай да солдат!.. Подлец!.. Мы, как стадо баранов, толкая друг друга, пошли к столу, молча уселись и вяло начали работать. Вскоре кто-то сказал: — А может, еще... — Ну-ну! Разговаривай! — закричал пекарь. Мы все знали, что он человек умный, умнее нас. И окрик его мы поняли, как уверенность в победе солдата... Нам было грустно и неспокойно... В двенадцать часов, во время обеда, пришел солдат. Он был, как всегда, чистый и щеголеватый и, как всегда, смотрел нам прямо в глаза. А нам неловко было смотреть на него. — Ну-с, господа честные, хотите, я вам покажу солдатскую удаль? — сказал он, гордо усмехаясь. — Так вы выходите в сени и смотрите в щели... поняли? Мы вышли и, навалившись друг на друга, прильнули к щелям в дощатой стене сеней, выходившей на двор. Мы недолго ждали... Скоро спешной походкой, с озабоченным лицом, по двору прошла Таня, перепрыгивая через лужи талого снега и грязи. Она скрылась за дверью на погреб. Потом, не торопясь и посвистывая, туда прошел солдат. Руки у него были засунуты в карманы, а усы шевелились... Шел дождь, и мы видели, как его капли падали в лужи и лужи морщились под их ударами. День был сырой, серый — очень скучный день. На крышах еще лежал снег, а на земле уже появились темные пятна грязи. И снег на крышах тоже был покрыт бурым, грязноватым налетом. Дождь шел медленно, звучал он уныло. Нам было холодно и неприятно ждать... Первым вышел с погреба солдат; он пошел по двору медленно, шевеля усами, засунув руки в карманы, — такой же, как всегда. Потом — вышла и Таня. Глаза у нее... глаза у нее сияли радостью и счастьем, а губы — улыбались. И шла она, как во сне, пошатываясь, неверными шагами... Мы не могли перенести этого спокойно. Все сразу мы бросились к двери, выскочили на двор и засвистали, заорали на нее злобно, громко, дико. Она вздрогнула, увидав нас, и встала как вкопанная в грязь под ее ногами. Мы окружили ее и злорадно, без удержу, ругали ее похабными словами, говорили ей бесстыдные вещи. Мы делали это не громко, не торопясь, видя, что ей некуда идти, что она окружена нами и мы можем издеваться над ней, сколько хотим. Не знаю почему, но мы не били ее. Она стояла среди нас и вертела головой то туда, то сюда, слушая наши оскорбления. А мы — все больше, все сильнее бросали в нее грязью и ядом наших слов. Краска сошла с ее лица. Ее голубые глаза, за минуту пред этим счастливые, широко раскрылись, грудь дышала тяжело, и губы вздрагивали. А мы, окружив ее, мстили ей, ибо она ограбила нас. Она принадлежала нам, мы на нее расходовали наше лучшее, и хотя это лучшее — крохи нищих, но нас — двадцать шесть, она — одна, и поэтому нет ей муки от нас, достойной вины ее! Как мы ее оскорбляли!.. Она все молчала, все смотрела на нас дикими глазами, и всю ее била дрожь. Мы смеялись, ревели, рычали... К нам откуда-то подбегали еще люди... Кто-то из нас дернул Таню за рукав кофты... Вдруг глаза ее сверкнули; она не торопясь подняла руки к голове и, поправляя волосы, громко, но спокойно сказала прямо в лицо нам: — Ах вы, арестанты несчастные!.. И она пошла прямо на нас, так просто пошла, как будто нас и не было пред ней, точно мы не преграждали ей дороги. Поэтому никого из нас действительно не оказалось на ее пути. А выйдя из нашего круга, она, не оборачиваясь к нам, так же громко, гордо и презрительно еще сказала: — Ах вы, сво-олочь... га-ады... И — ушла, прямая, красивая, гордая. Мы же остались среди двора, в грязи, под дождем и серым небом без солнца... Потом и мы молча ушли в свою сырую каменную яму. Как раньше — солнце никогда не заглядывало к нам в окна, и Таня не приходила больше никогда!..

Между однородными определениями, не связанными союзами, ставится запятая.

Определения являются однородными:

а) если обозначают отличительные признаки разных предметов, например: На огромном расстоянии разлёгся город и тихо пламенел и сверкал синими, белыми, жёлтыми огнями (Короленко);

б) если обозначают различные признаки одного и того же предмета, характеризуя его с одной стороны, например: Любил Чапаев сильное, решительное, твёрдое слово (Фурманов).

Каждое из однородных определений непосредственно относится к определяемому существительному, между определениями можно вставить сочинительный союз. Ср.: пустой, безлюдный берег (Серафимович); тяжёлое, суровое время (Эренбург).

Однородные определения могут характеризовать предмет также с разных сторон, если в условиях контекста они объединяются каким-либо общим признаком (внешним видом, сходством производимого ими впечатления, причинной связью и т. д.), например: В небе таяло одно маленькое, золотистое облачко (Горький) (внешний вид); …Вода струится по камешкам и прядёт нитчатые, изумрудно-зелёные водоросли (Солоухин) (общее внешнее впечатление); весенний, утренний, тоненький ледок (Твардовский) (общий признак – «слабый, хрупкий»); красные, воспалённые веки («красные, потому что воспалённые»); лунная, ясная ночь («лунная, а потому ясная»).

Как правило, однородными являются художественные определения (эпитеты), например: Старуха закрыла свинцовые, погасшие глаза (Горький);

в) если в условиях контекста между ними создаются синонимические отношения, например: Настали тёмные, тяжёлые дни… (Тургенев).

Ср. также: сплошная, беспросветная тьма; прозрачный, чистый воздух; красное, злое лицо; робкий, апатический характер; густое, тяжёлое масло; тихая, скромная жизнь; ровный, монотонный голос; белые, крепкие зубы; весёлая, добродушная жизнь; гордый, независимый вид; отдалённый, пустынный переулок; сухая, потрескавшаяся земля; суровая, упрямая старуха и т. п.;

г) если образуют смысловую градацию (каждое последующее усиливает выражаемый определениями признак), например: Осенью ковыльные степи совершенно изменяются и получают свой особенный, самобытный, ни с чем не сходный вид (Аксаков); Радостное, праздничное, лучезарное настроение распирало, и мундир, казалось, становился тесен (Серафимович);

Однородными обычно являются одиночное определение и следующее за ним определение, выраженное причастным оборотом, например: В сундуке я нашёл пожелтевшую, написанную по-латыни гетманскую грамоту (Паустовский); То была первая, не замутнённая никакими опасениями радость открытия (Гранин); На белой, тщательно отглаженной скатерти появилось медвежье мясо, вяленая сохатина, рыба, голубица (Ажаев); Сквозь маленькое, затянутое льдом оконце… пробивался лунный свет (Закруткин).

Как правило, однородны согласованные определения, стоящие после определяемого существительного, так как в этом положении каждое из них непосредственно связано с определяемым словом и обладает одинаковой смысловой самостоятельностью, например: …Я видел женщину молодую, прекрасную, добрую, интеллигентную, обаятельную (Чехов). Отступления от правила встречаются в стихотворной речи, что связано с ритмомелодикой стиха, а также в сочетаниях терминологического характера, где по условиям лексико-семантическим определения даже в положении после определяемого существительного могут быть неоднородными. Например:

– Здравствуйте, дни голубые осенние… (Брюсов); Кровью праведной алой наша дружба навек скреплена (Ошанин);

– груша зимняя позднеспелая; трубы тонкостенные электросварные нержавеющие; кран мостовой электрический дрейферный.

Однородными являются определения, противопоставляемые сочетанию других определений при том же определяемом слове, например: Недавно ещё в этом районе были низкие, деревянные дома, а теперь – высокие, каменные. Между неоднородными определениями запятая не ставится.

Определения являются неоднородными, если предшествующее относится не непосредственно к определяемому существительному, а к сочетанию последующего определения и определяемого существительного, например: Алёша подал ему маленькое складное кругленькое зеркальце, стоявшее на комоде (Достоевский) (ср.: кругленькое зеркальце – складное кругленькое зеркальце – маленькое складное кругленькое зеркальце); …Представляете ли вы себе скверный южный уездный городишко? (Куприн).

Неоднородные определения характеризуют предмет с разных сторон, в разных отношениях, т. е. выражают признаки, относящиеся к различным родовым (общим) понятиям, например: В углу гостиной стояло пузатое ореховое бюро (Гоголь) – форма и материал; Волшебными подводными островами тихо наплывают и тихо проходят белые круглые облака (Тургенев) – цвет и форма; Мы жили в подвале большого каменного дома (Горький) – размер и материал; Как-то давно довелось мне плыть по угрюмой сибирской реке (Короленко) – качество и местонахождение и т. д. При возможности подвести такие признаки под общее родовое понятие подобные определения могут стать однородными, например: Для туристской базы отведён большой, каменный дом (объединяющее понятие – «благоустроенный»). В зависимости от стиля речи некоторые примеры допускают разное понимание, а в связи с этим – различную пунктуацию. Ср.: Вдали виднелись крошечные, неподвижные огоньки (в художественном описании; определения передают признаки предмета и выступают как однородные). – Вдали виднелись крошечные неподвижные огоньки (в точном описании; не однородные).

Неоднородные определения обычно выражаются сочетанием качественного и относительного прилагательных, поскольку они обозначают разнородные признаки, например: Яркое зимнее солнце заглянуло в наши окна (Аксаков); Снежные сугробы подёрнулись тонкой ледяной корой (Чехов). Реже неоднородные определения образуются сочетанием качественных прилагательных, например: Лёгкий сдержанный шёпот разбудил меня (Тургенев); молочник с густыми жёлтыми сливками (Куприн); огромные удивительные тёмно-синие махаоны (Пришвин). Не вызывает затруднения пунктуация при определениях, выраженных одними относительными прилагательными или причастиями и относительными прилагательными, например: летний туристский лагерь, витая железная лестница, запущенный фруктовый сад, мраморные четырёхугольные колонны, неизданные авторские черновые наброски.

Двоякое толкование и двоякую пунктуацию допускают сочетания типа: другие проверенные методы (до этого уже имелись проверенные методы) – другие, проверенные методы (до этого имелись методы, еще не проверенные). В последнем случае второе определение выступает не как однородное, а как п о я с н и т е л ь н о е (перед такими определениями можно вставить не сочинительный союз и, а пояснительные союзы а именно, то есть), например: Быстрыми шагами прошёл я длинную «площадь» кустов, взобрался на холм и… увидел совершенно другие, мне неизвестные места (Тургенев); С добрым чувством надежды на новую, лучшую жизнь он подъехал к своему дому (Л. Толстой); Приближался вечер, и в воздухе стояла та особенная, тяжёлая духота, которая предвещает грозу (Горький). О пояснительных членах предложения и знаках препинания при них см. § 97.

1. Определения являются однородными, если каждое из них непосредственно связано с определяемым существительным и находится в одинаковых отношениях к нему. Между однородными определениями стоит или может быть поставлен сочинительный союз и.

Однородные определения употребляются в двух случаях: 1) для обозначения отличительных признаков разных предметов и 2) для обозначения признаков одного и того же предмета.
В первом случае перечисляются разновидности предметов. Например: На огромном расстоянии разлегся город и тихо пламенел и сверкал синими, белыми, желтыми огнями (Кор.).
Во втором случае перечисляются признаки предмета, характеризующие его с одной стороны. Например: Все спало крепким, неподвижным, здоровым сном (Т.).
Между однородными определениями (несвязанными союзами или при повторении союза) ставится запятая.

1. Определения являются неоднородными, если пред* шествующее определение относится не непосредственно к определяемому существительному, а к сочетанию последующего определения и определяемого существительного. Например: Старуха мать раскладывала виноград на низеньком круглом татарском столике (JI. Т.). (ср.: татарский столик - круглый татарский столик - низенький круглый татарский столик).

Неоднородные определения характеризуют предмет с разных сторон, в разных отношениях, например: большой каменный дом (размер и материал), круглые белые камешки (форма и цвет), теплое шерстяное одеяло (качество и материал), широкие московские бульвары (размер и местонахождение) и т. д.
Между неоднородными определениями запятая не ставится.
Неоднородные определения могут стать однородными, если их объединяет какой-нибудь общий признак. Например: Для туристской базы отвели большой, каменный дом (объединяющий признак - «благоустроенный»).
Двоякое толкование допускают сочетания типа: Был приглашен другой опытный врач (до этого уже был опытный врач) - Был приглашен другой, опытный врач (до этого был неопытный врач). В последнем примере второе определение имеет пояснительный характер (между обоими определениями можно вставить слова а именно, то есть). В этих случаях между определениями ставится запятая. Например: Совсем другие, городские звуки слышались снаружи и внутри квартиры (Кат.).
Упражнение 569. Выпишите однородные и неоднородные определения вместе с определяемым существительным. Укажите в каждом случае признаки однородности и неоднородности определений.
1. Наступила дождливая, грязная, темная осень (Ч.). 2. Осенью ковыльные травы совершенно изменяются и получают свой особенный, самобытный, ни с чем не сходный вид (Акс.). 3. Как-то давно случилось мне плыть по угрюмой сибирской реке (Кор.). 4. По широкой большой бесшоссейной дороге шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом (Л. Т.). 5. Солнце выглянуло давно на расчищенном небе и живительным, теплотворным светом облило степь (Г.). 6. Мать слушала его слабый, вздрагивающий и ломкий голос (М. Г.). 7. Были в конторе старые висячие стенные часы (Л. Т.).

1. Все серые, карие, синие глазки смешались, как в поле цветы (Н.).
2. Вдруг раздался со двора громкий мужской голос (Т.). 10. Был жаркий августовский день (Ч.). 11. Наконец приходит долгая, скучная, буранная зима (Акс.). 12. Направо была сплошная, беспросветная тьма (Ч.). 13. Под одним из платанов стояла ветхая скамья на заржавленных чугунных лапах (Пауст.). 14. Представляете ли вы себе скверный южный уездный городишко? (Купр.). 15. Город дышит навстречу людям тяжелым пахучим дыханием (М. Г.).

Упражнение 570. Подберите однородные определения к данным в приводимых ниже словосочетаниях. Составьте предложения с полученными сочетаниями.
Сухие листья. Гордый вид. Пустынное место. Густой дым. Широкая улица. Ласковые слова. Непрерывный дождь. Крепкий сон. Холодный день. Заброшенный сад. Яркий свет. Красивое лицо.
Упражнение 571. Перепишите, ставя нужные знаки препинания.
1. Стал накрапывать редкий мелкий дождь (Ч.). 2. Я повернул в длинную липовую аллею (Ч.). 3. С добрым чувством надежды на новую лучшую жизнь он подъехал к своему дому (Л. Т.). 4. На острове стоял заброшенный стружечный завод (Пауст.). 5. Забавно пестрели своими розовыми лиловыми палевыми шляпочками приземистые сыроежки (Т.). 6. Она действительно походила на молодую белую стройную гибкую березу (Б. Пол.). 7. По дороге зимней скучной тройка борзая бежит (П.). 8. В ворота гостиницы губернского города въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка (Г.).

1. Родина Макара затерялась в далекой якутской тайге (Кор.).
2. Князь Андрей подошел к Пьеру, и Пьер заметил новое молодое выражение на лице своего друга (Л. Т.). 11. Старый черный шелковый платок окутывал огромную шею Дикого Барина (Т.). 12. У нее были большие черные глаза, теперь - обиженные грустные и влажные (М. Г.).

Двадцать шесть и одна

Поэма

Нас было двадцать шесть человек -- двадцать шесть живых машин, запертых в сыром подвале, где мы с утра до вечера месили тесто, делая крендели и сушки. Окна нашего подвала упирались в яму, вырытую пред ними и выложенную кирпичом, зеленым от сырости; рамы были заграждены снаружи частой железной сеткой, и свет солнца не мог пробиться к нам сквозь стекла, покрытые мучной пылью. Наш хозяин забил окна железом для того, чтоб мы не могли дать кусок его хлеба нищим и тем из наших товарищей, которые, живя без работы, голодали, -- наш хозяин называл нас жуликами и давал нам на обед вместо мяса -- тухлую требушину... Нам было душно и тесно жить в каменной коробке под низким и тяжелым потолком, покрытым копотью и паутиной. Нам было тяжело и тошно в толстых стенах, разрисованных пятнами грязи и плесени... Мы вставали в пять часов утра, не успев выспаться, и -- тупые, равнодушные -- в шесть уже садились за стол делать крендели из теста, приготовленного для нас товарищами в то время, когда мы еще спали. И целый день с утра до десяти часов вечера одни из нас сидели за столом, рассучивая руками упругое тесто и покачиваясь, чтоб не одеревенеть, а другие в это время месили муку с водой. И целый день задумчиво и грустно мурлыкала кипящая вода в котле, где крендели варились, лопата пекаря зло и быстро шаркала о под печи, сбрасывая скользкие вареные куски теста на горячий кирпич. С утра до вечера в одной стороне печи горели дрова и красный отблеск пламени трепетал на стене мастерской, как будто безмолвно смеялся над нами. Огромная печь была похожа на уродливую голову сказочного чудовища, -- она как бы высунулась из-под пола, открыла широкую пасть, полную яркого огня, дышала на нас жаром и смотрела на бесконечную работу нашу двумя черными впадинами отдушин над челом. Эти две глубокие впадины были как глаза -- безжалостные и бесстрастные очи чудовища: они смотрели всегда одинаково темным взглядом, как будто устав смотреть на рабов, и, не ожидая от них ничего человеческого, презирали их холодным презрением мудрости. Изо дня в день в мучной пыли, в грязи, натасканной нашими ногами со двора, в густой пахучей духоте мы рассучивали тесто и делали крендели, смачивая их нашим потом, и мы ненавидели нашу работу острой ненавистью, мы никогда не ели того, что выходило из-под наших рук, предпочитая кренделям черный хлеб. Сидя за длинным столом друг против друга, -- девять против девяти, -- мы в продолжение длинных часов механически двигали руками и пальцами и так привыкли к своей работе, что никогда уже и не следили за движениями своими. И мы до того присмотрелись друг к другу, что каждый из нас знал псе морщины на лицах товарищей. Нам не о чем было говорить, мы к этому привыкли и всё время молчали, если не ругались, -- ибо всегда есть за что обругать человека, а особенно товарища. Но и ругались мы редко -- в чем может быть виновен человек, если он полумертв, если он -- как истукан, если все чувства его подавлены тяжестью труда? Но молчание страшно и мучительно лишь для тех, которые все уже сказали и нечего им больше говорить; для людей же, которые не начинали своих речей, -- для них молчанье просто и легко... Иногда мы пели, и песня наша начиналась так: среди работы вдруг кто-нибудь вздыхал тяжелым вздохом усталой лошади и запевал тихонько одну из тех протяжных песен, жалобно-ласковый мотив которых всегда облегчает тяжесть на душе поющего. Поет один из нас, а мы сначала молча слушаем его одинокую песню, и она гаснет и глохнет под тяжелым потолком подвала, как маленький огонь костра в степи сырой осенней ночью, когда серое небо висит над землей, как свинцовая крыша. Потом к певцу пристает другой, и -- вот уже два голоса тихо и тоскливо плавают в духоте нашей тесной ямы. И вдруг сразу несколько голосов подхватят песню, -- она вскипает, как волна, становится сильнее, громче и точно раздвигает сырые, тяжелые стены нашей каменной тюрьмы... Поют асе двадцать шесть; громкие, давно спевшиеся голоса наполняют мастерскую; песне тесно в ней; она бьется о камень стен, стонет, плачет и оживляет сердце тихой щекочущей болью, бередит в нем старые раны и будит тоску... Певцы глубоко и тяжко вздыхают; иной неожиданно оборвет песню и долго слушает, как поют товарищи, и снова вливает свой голос в общую волну. Иной, тоскливо крикнув: "эх!" -- поет, закрыв глаза, и, может быть, густая, широкая волна звуков представляется ему дорогой куда-то вдаль, освещенной ярким солнцем, -- широкой дорогой, и он видит себя идущим по ней... Пламя в печи всё трепещет, всё шаркает по кирпичу лопата пекаря, мурлыкает вода в котле, и отблеск огня на стене всё так же дрожит, безмолвно смеясь... А мы выпеваем чужими словами свое тупое горе, тяжелую тоску живых людей, лишенных солнца, тоску рабов. Так-то жили мы, двадцать шесть, в подвале большого каменного дома, и нам было до того тяжело жить, точно все три этажа этого дома были построены прямо на плечах наших... Но, кроме песен, у нас было еще нечто хорошее, нечто любимое нами и, может быть, заменявшее нам солнце. Во втором этаже нашего дома помещалась золотошвейня, и в ней, среди многих девушек-мастериц, жила шестнадцатилетняя горничная Таня. Каждое утро к стеклу окошечка, прорезанного в двери из сеней к нам в мастерскую, прислонялось маленькое розовое личико с голубыми веселыми глазами и звонкий ласковый голос кричал нам: -- Арестантики! дайте кренделечков! Мы все оборачивались на этот ясный звук и радостно, добродушно смотрели на чистое девичье лицо, славно улыбавшееся нам. Нам было приятно видеть приплюснутый к стеклу нос и мелкие белые зубы, блестевшие из-под розовых губ, открытых улыбкой. Мы бросались открыть ей дверь, толкая друг друга, и -- вот она -- веселая такая, милая -- входит к нам, подставляя свои передник, стоит пред нами, склонив немного набок свою головку, стоит и всё улыбается. Длинная и толстая коса каштановых волос, спускаясь через плечо, лежит на груди ее. Мы, грязные, темные, уродливые люди, смотрим на нее снизу вверх, -- порог двери выше пола на четыре ступеньки, -- мы смотрим на нее, подняв головы кверху, и поздравляем ее с добрым утром, говорим ей какие-то особые слова, -- они находятся у нас только для нее. У нас в разговоре с ней и голоса мягче и шутки легче. У нас для нее-всё особое. Пекарь вынимает из печи лопату кренделей самых поджаристых и румяных и ловко сбрасывает их в передник Тани. -- Смотри, хозяину не попадись! -- предупреждаем мы ее. Она плутовато смеется, весело кричит нам: -- Прощайте, арестантики! -- и исчезает быстро, как мышонок. Только... Но долго после ее ухода мы приятно говорим о ней друг с другом -- всё то же самое говорим, что говорили вчера и раньше, потому что и она, и мы, и всё вокруг нас такое же, каким оно было и вчера и раньше... Это очень тяжело и мучительно, когда человек живет, а вокруг него ничто не изменяется, и если это не убьет насмерть души его, то чем дольше он живет, тем мучительнее ему неподвижность окружающего... Мы всегда говорили о женщинах так, что порой нам самим противно было слушать наши грубо бесстыдные речи, и это понятно, ибо те женщины, которых мы знали, может быть, и не стоили иных речей. Но о Тане мы никогда не говорили худо; никогда и никто из нас не позволял себе не только дотронуться рукою до нее, но даже вольной шутки не слыхала она от нас никогда. Быть может, это потому так было, что она не оставалась подолгу с нами: мелькнет у нас в глазах, как звезда, падающая с неба, и исчезнет, а может быть -- потому, что она была маленькая и очень красивая, а всё красивое возбуждает уважение к себе даже и у грубых людей. И еще -- хотя каторжный наш труд и делал нас тупыми волами, мы все-таки оставались людьми и, как все люди, не могли жить без того, чтобы не поклоняться чему бы то ни было. Лучше ее -- никого не было у нас, и никто, кроме нее, не обращал внимания на нас, живших в подвале, никто, хотя в доме обитали десятки людей. И наконец -- наверно, это главное-все мы считали ее чем-то своим, чем-то таким, что существует как бы только благодаря нашим кренделям; мы вменили себе в обязанность давать ей горячие крендели, и это стало для нас ежедневной жертвой идолу, это стало почти священным обрядом и с каждым днем всё более прикрепляло нас к ней. Кроме кренделей, мы давали Тане много советов -- теплее одеваться, не бегать быстро по лестнице, не носить тяжелых вязанок дров. Она слушала наши советы с улыбкой, отвечала на них смехом и никогда не слушалась нас, но мы не обижались на это: нам нужно было только показать, что мы заботимся о ней. Часто она обращалась к нам с разными просьбами, просила, например, открыть тяжелую дверь в погреб, наколоть дров, -- мы с радостью и даже с гордостью какой-то делали ей это и всё другое, чего она хотела. Но когда один из нас попросил ее починить ему его единственную рубаху, она, презрительно фыркнув, сказала: -- Вот еще! Стану я, как же!.. Мы очень посмеялись над чудаком и -- никогда ни о чем больше не просили ее. Мы ее любили, -- этим всё сказано. Человек всегда хочет возложить свою любовь на кого-нибудь, хотя иногда он ею давит, иногда пачкает, он может отравить жизнь ближнего своей любовью, потому что, любя, не уважает любимого. Мы должны были любить Таню, ибо больше было некого нам любить. Порой кто-нибудь из нас вдруг почему-то начинал рассуждать так: -- И что это мы балуем девчонку? Что в ней такого? а? Очень мы с ней что-то возимся! Человека, который решался говорить такие речи, мы скоро и грубо укрощали -- нам нужно было что-нибудь любить: мы нашли себе это и любили, а то, что любим мы, двадцать шесть, должно быть незыблемо для каждого, как наша святыня, и всякий, кто идет против нас в этом, -- враг наш. Мы любим, может быть, и не то, что действительно хорошо, но ведь нас -- двадцать шесть, и поэтому мы всегда хотим дорогое нам -- видеть священным для других. Любовь наша не менее тяжела, чем ненависть... и, может быть, именно поэтому некоторые гордецы утверждают, что наша ненависть более лестна, чем любовь... Но почему же они не бегут от нас, если это так? Кроме крендельной, у нашего хозяина была еще и булочная; она помещалась в том же доме, отделанная от нашей ямы только стеной; но булочники -- их было четверо -- держались в стороне от нас, считая свою работу чище нашей, и поэтому, считал себя лучше нас, они не ходили к нам в мастерскую, пренебрежительно подсмеивались над нами, когда встречали нас на дворе; мы тоже не ходили к ним: нам запрещал это хозяин из боязни, что мы станем красть сдобные булки. Мы не любили булочников, потому что завидовали им: их работа была легче нашей, они получали больше нас, их кормили лучше, у них была просторная, светлая мастерская, и все они были такие чистые, здоровые -- противные нам. Мы же все-какие-то желтые и серые; трое из нас болели сифилисом, некоторые -- чесоткой, один был совершенно искривлен ревматизмом. Они по праздникам и в свободное от работы время одевались в пиджаки и сапоги со скрипом, двое из них имели гармоники, и все они ходили гулять в городской сад, -- мы же носили какие-то грязные лохмотья и опорки или лапти на ногах, нас не пускала в городской сад полиция -- могли ли мы любить булочников? И вот однажды мы узнали, что у них запил пекарь, хозяин рассчитал его и уже нанял другого и что этот другой -- солдат, ходит в атласной жилетке и при часах с золотой цепочкой. Нам было любопытно посмотреть на такого щеголя, и в надежде увидеть его мы, один за другим, то и дело стали выбегать на двор. Но он сам явился в нашу мастерскую. Пинком ноги ударив в дверь, он отворил ее и, оставив открытой, стал на пороге, улыбаясь, и сказал нам: -- Бог на помощь! Здорово, ребята! Морозный воздух, врываясь в дверь густым дымчатым облаком, крутился у его ног, он же стоял на пороге, смотрел на нас сверху вниз, и из-под его белокурых, ловко закрученных усов блестели крупные желтые зубы. Жилетка на нем была действительно -- какая-то особенная -- синяя, расшитая цветами, она вся как-то сияла, а пуговицы на ней были из каких-то красных камешков. И цепочка была... Красив он был, этот солдат, высокий такой, здоровый, с румяными щеками, и большие светлые глаза его смотрели хорошо -- ласково и ясно. На голове у него был надет белый туго накрахмаленный колпак, а из-под чистого, без единого пятнышка, передника выглядывали острые носки модных, ярко вычищенных сапог. Наш пекарь почтительно попросил его затворить дверь; он не торопясь сделал это и начал расспрашивать нас о хозяине. Мы наперебой друг перед другом сказали ему, что хозяин наш выжига, жулик, злодей и мучитель, -- всё, что можно и нужно было сказать о хозяине, но нельзя написать здесь. Солдат слушал, шевелил усами и рассматривал нас мягким, светлым взглядом. -- А у вас тут девчонок много... -- вдруг сказал он. Некоторые из нас почтительно засмеялись, иные скорчили сладкие рожи, кто-то пояснил солдату, что тут девчонок -- девять штук, -- Пользуетесь? -- спросил солдат, подмигивая глазом. Опять мы засмеялись, не очень громко и сконфуженным смехом... Многим бы из нас хотелось показаться солдату такими же удалыми молодцами, как и он, но никто не умел сделать этого, ни один не мог. Кто-то сознался в этом, тихо сказав: -- Где уж нам... -- Н-да, вам это трудно! -- уверенно молвил солдат, пристально рассматривая нас. -- Вы чего-то... не того... Выдержки у вас нет... порядочного образа... вида, значит! А женщина -- она любит вид в человеке! Ей чтобы корпус был настоящий... чтобы всё-аккуратно! И притом она уважает силу... Рука чтобы -- во! Солдат выдернул из кармана правую руку с засученным рукавом рубахи, по локоть голую, и показал ее нам... Рука была белая, сильная, поросшая блестящей, золотистой шерстью. -- Нога, грудь-во всем нужна твердость... И опять же -- чтобы одет был человек по форме... как того требует красота вещей... Меня вот -- бабы любят. Я их не зову, не маню, -- сами по пяти сразу на шею лезут... Он присел на мешок с мукой и долго рассказывал о том, как любят его бабы и как он храбро обращается с ними. Потом он ушел, и, когда дверь, взвизгнув, затворилась за ним, мы долго молчали, думая о нем и о его рассказах. А потом как-то вдруг все заговорили, и сразу выяснилось, что он всем нам понравился. Такой простой и славный -- пришел, посидел, поговорил. К нам никто не ходил, никто не разговаривал с нами так, дружески... И мы всё говорили о нем и о будущих его успехах у золотошвеек, которые, встречаясь с нами на дворе, или, обидно поджимая губы, обходили нас сторонкой, или шли прямо на нас, как будто нас и не было на их дороге. А мы всегда только любовались ими и на дворе, и когда они проходили мимо наших окон -- зимой одетые в какие-то особые шапочки и шубки, а летом -- в шляпках с цветами и с разноцветными зонтиками в руках. Зато между собою мы говорили об этих девушках так, что если б они слышали нас, то все взбесились бы от стыда и обиды. -- Однако как бы он и Танюшку... не испортил! -- вдруг озабоченно сказал пекарь. Мы все замолчали, пораженные этими словами. Мы как-то забыли о Тане: солдат как бы загородил ее от нас своей крупной красивой фигурой. Потом начался шумный спор: одни говорили, что Таня не допустит себя до этого, другие утверждали, что ей против солдата не устоять, третьи, наконец, предлагали в случае, если солдат станет привязываться к Тане, -- переломать ему ребра. И наконец все решили наблюдать за солдатом и Таней, предупредить девочку, чтобы она опасалась его... Это прекратило споры. Прошло с месяц времени; солдат пек булки, гулял с золотошвейками, часто заходил к нам в мастерскую, но о победах над девицами не рассказывал, а все только усы крутил да смачно облизывался. Таня каждое утро приходила к нам за "кренделечками" и, как всегда, была веселая, милая, ласковая с нами. Мы пробовали заговаривать с нею о солдате, -- она называла его "пучеглазым теленком" и другими смешными прозвищами, и это успокоило нас. Мы гордились нашей девочкой, видя, как золотошвейки льнут к солдату; отношение Тани к нему как-то поднимало всех нас, и мы, как бы руководствуясь ее отношением, сами начинали относиться к солдату пренебрежительно. А ее еще больше полюбили, еще более радостно и добродушно встречали ее по утрам. Но однажды солдат пришел к нам немного выпивши, уселся и начал смеяться, а когда мы спросили его: над чем это он смеется? -- он объяснил: -- Две подрались из-за меня... Лидька с Грушкой... Ка-ак они себя изуродовали, а? Ха-ха! За волосы одна другую, да на пол ее в сенях, да верхом на нее... ха-ха-ха! Рожи поцарапали... порвались... умора! И почему это бабы не могут честно биться? Почему они царапаются? а? Он сидел на лавке, здоровый, чистый такой, радостный, сидел и всё хохотал. Мы молчали. Нам он почему-то был неприятен в этот раз. -- Н-нет, как мне везет на бабу, а? Умора! Мигнешь, и -- готова! Ч-чёрт! Его белые руки, покрытые блестящей шерстью, поднялись и вновь упали на колени, громко шлепнув по ним, И он смотрел на нас таким приятно удивленным взглядом, точно и сам искренно недоумевал, почему он так счастлив в делах с женщинами. Его толстая, румяная рожа самодовольно и счастливо лоснилась, и он все смачно облизывал губы. Наш пекарь сильно и сердито шаркнул лопатой о шесток печи и вдруг насмешливо сказал: -- Не великой силой валят елочки, а ты сосну повали... -- То есть -- это ты мне говоришь? -- спросил солдат. -- А тебе... -- Что такое? -- Ничего... проехало! -- Нет, ты погоди! В чем дело? Какая сосна? Наш пекарь не отвечал, быстро работая лопатой в печи: сбросит в нее сваренные крендели, подденет готовые и с шумом швыряет на пол, к мальчишкам, нанизывающим их на мочалки. Он как бы позабыл о солдате и разговоре с ним. Но солдат вдруг впал в какое-то беспокойство. Он поднялся на ноги и пошел к печи, рискуя наткнуться грудью на черенок лопаты, судорожно мелькавший в воздухе. -- Нет, ты скажи -- кто такая? Ты меня обидел... Я? От меня не отобьется ни одна, не-ет! А ты мне говоришь такие обидные слова... Он действительно казался искренно обиженным. Ему, должно быть, не за что было уважать себя, кроме как за свое уменье совращать женщин; быть может, кроме этой способности, в нем не было ничего живого, и только она позволяла ему чувствовать себя живым человеком. Есть же люди, для которых самым ценным и лучшим в жизни является какая-нибудь болезнь их души или тела. Они носятся с ней всё время жизни и лишь ею живы; страдая от нее, они питают себя ею, они на нее жалуются другим и этим обращают на себя внимание ближних. За это взимают с людей сочувствие себе, и, кроме этого, -- у них нет ничего. Отнимите у них эту болезнь, вылечите их, и они будут несчастны, потому что лишатся единственного средства к жизни, -- они станут пусты тогда. Иногда жизнь человека бывает до того бедна, что он невольно принужден ценить свой порок и им жить; и можно сказать, что часто люди бывают порочны от скуки. Солдат обиделся, лез на нашего пекаря и выл: -- Нет, ты скажи -- кто? -- Сказать? -- вдруг повернулся к нему пекарь. -- Ну? -- Таню знаешь? -- Ну? -- Ну и вот! Попробуй... -- Я? -- Ты! -- Ее? Это мне -- тьфу! -- Поглядим! -- Увидишь! Х-ха! -- Она тебя... -- Месяц сроку! -- Экий ты хвальбишка, солдат! -- Две недели! Я покажу! Кто такая? Танька! Тьфу!.. -- Ну, пошел прочь... мешаешь! -- Две недели -- и готово! Ах ты... -- Пошел, говорю! Наш пекарь вдруг освирепел и замахнулся лопатой. Солдат удивленно попятился от него, посмотрел на нас, помолчал и, тихо, зловеще сказав: "Хорошо же!" -- ушел от нас, Во время спора мы все молчали, заинтересованные им. Но когда солдат ушел, среди нас поднялся оживленный, громкий говор и шум. Кто-то крикнул пекарю: -- Не дело ты затеял, Павел! -- Работай знай -- свирепо ответил пекарь. Мы чувствовали, что солдат задет за живое и что Тане грозит опасность. Мы чувствовали это, и в то же время всех нас охватило жгучее, приятное нам любопытство -- что будет? Устоит ли Таня против солдата? И почти все уверенно кричали: -- Танька? Она устоит! Ее голыми руками не возьмешь! Нам страшно хотелось испробовать крепость нашего божка; мы напряженно доказывали друг другу, что наш божок -- крепкий божок и выйдет победителем из этого столкновения. Нам наконец стало казаться, что мы мало раззадорили солдата, что он забудет о споре и что нам нужно хорошенько разбередить его самолюбие. Мы с этого дня начали жить какой-то особенной, напряженно нервной жизнью, -- так еще не жили мы. Мы целые дни спорили друг с другом, как-то поумнели все, стали больше и лучше говорить. Нам казалось, что мы играем в какую-то игру с чёртом и ставка с нашей стороны -- Таня, И когда мы узнали от булочников, что солдат начал "приударять за нашей Танькой", нам сделалось жутко хорошо и до того любопытно жить, что мы даже не заметили, как хозяин, пользуясь нашим возбуждением, набавил нам работы на четырнадцать пудов теста в сутки. Мы как будто даже и не уставали от работы. Имя Тани целый день не сходило у нас с языка. И каждое утро мы ждали ее с каким-то особенным нетерпением. Иногда нам представлялось, что она войдет к нам, -- и уже это будет не та, прежняя Таня, а какая-то другая. Мы, однако, ничего не говорили ей о происшедшем споре. Ни о чем не спрашивали ее и по-прежнему относились к ней любовно и хорошо. Но уже в это отношение вкралось что-то новое и чуждое прежним нашим чувствам к Тане -- и это новое было острым любопытством, острым и холодным, как стальной нож... -- Братцы! Сегодня срок! -- сказал однажды утром пекарь, становясь к работе. Мы хорошо знали это и без его напоминания, но все-таки встрепенулись. -- Глядите на нее... сейчас придет! -- предложил пекарь. Кто-то с сожалением воскликнул: -- Да ведь разве глазами что увидишь! И снова между нами разгорелся живой, шумный спор. Сегодня мы узнаем наконец, насколько чист и недоступен для грязи тот сосуд, в который мы вложили наше лучшее. В это утро мы как-то сразу и впервые почувствовали, что действительно играем большую игру, что эта проба чистоты нашего божка может уничтожить его для нас. Мы все эти дни слышали, что солдат упорно и неотвязно преследует Таню, но почему-то никто из нас не спросил ее, как она относится к нему. А она продолжала аккуратно каждое утро являться к нам за крендельками и была всё такая же, как всегда. И в этот день мы скоро услыхали ее голос: -- Арестантики! Я пришла... Мы поторопились впустить ее, и когда она вошла, то, против обыкновения, встретили ее молчанием. Глядя на нее во все глаза, мы не знали, о чем нам говорить с ней, о чем спросить ее. И стояли мы пред нею темной, молчаливой толпой. Она, видимо, удивилась непривычной для нее встрече, -- и вдруг мы увидели, что она побледнела, забеспокоилась, как-то завозилась на месте и сдавленным голосом спросила: -- Что это вы... какие? -- А ты? -- угрюмо бросил ей пекарь, не сводя с нее глаз. -- Что -- я? -- Н-ничего... -- Ну, давайте скорее крендельки... Никогда раньше она не торопила нас... -- Поспеешь! -- сказал пекарь, не двигаясь и не отрывая глаз от ее лица. Тогда она вдруг повернулась и исчезла в двери. Пекарь взялся за лопату и спокойно молвил, отворотясь к печке: -- Значит-готово!.. Ай да солдат!.. Подлец!.. Мы, как стадо баранов, толкая друг друга, пошли к столу, молча уселись и вяло начали работать. Вскоре кто-то сказал: -- А может, еще... -- Ну-ну! Разговаривай! -- закричал пекарь. Мы все знали, что он человек умный, умнее нас. И окрик его мы поняли, как уверенность в победе солдата... Нам было грустно и неспокойно... В 12 часов, во время обеда, пришел солдат. Он был, как всегда, чистый и щеголеватый и, как всегда, смотрел нам прямо в глаза. А нам неловко было смотреть на него. -- Ну-с. господа честные, хотите, я вам покажу солдатскую удаль? сказал он, гордо усмехаясь. -- Так вы выходите в сени и смотрите в щели... поняли? Мы вышли и, навалившись друг на друга, прильнули к щелям в дощатой стене сеней, выходившей на двор. Мы недолго ждали... Скоро спешной походкой, с озабоченным лицом, по двору прошла Таня, перепрыгивая через лужи талого снега и грязи. Она скрылась за дверью в погреб. Потом, не торопясь и посвистывая, туда прошел солдат. Руки у него были засунуты в карманы, а усы шевелились... Шел дождь, и мы видели, как его капли падали в лужи и лужи морщились под их ударами. День был сырой, серый -- очень скучный день. На крышах еще лежал снег, а на земле уже появились темные пятна грязи, И снег на крышах тоже был покрыт бурым, грязноватым налетом. Дождь шел медленно, звучал он уныло. Нам было холодно и неприятно ждать... Первым вышел из погреба солдат; он пошел по двору медленно, шевеля усами, засунув руки в карманы, -- такой же, как всегда, Потом -- вышла и Таня. Глаза у нее... глаза у нее сияли радостью и счастьем, а губы-улыбались. И шла она. как во сне, пошатываясь, неверными шагами... Мы не могли перенести этого спокойно. Все сразу мы бросились к двери, выскочили на двор и засвистали, заорали на нее злобно, громко, дико, Она вздрогнула, увидав нас, и стала, как вкопанная, в грязь под ее ногами. Мы окружили ее и злорадно, без удержу, ругали ее похабными словами, говорили ей бесстыдные вещи. Мы делали это не громко, не торопясь, видя, что ей некуда идти, что она окружена нами и мы можем издеваться над ней, сколько хотим. Не знаю почему, но мы не били ее. Она стояла среди нас и вертела головой то туда, то сюда, слушая наши оскорбления. А мы -- всё больше, всё сильнее бросали в нее грязью и ядом наших слов. Краска сошла с ее лица. Ее голубые глаза, за минуту пред этим счастливые, широко раскрылись, грудь дышала тяжело, и губы вздрагивали. А мы, окружив ее, мстили ей, ибо она ограбила нас. Она принадлежала нам, мы на нее расходовали наше лучшее, и хотя это лучшее -- крохи нищих, но нас -- двадцать шесть, она -- одна, и поэтому нет ей муки от нас, достойной вины ее! Как мы ее оскорбляли!.. Она всё молчала, всё смотрела на нас дикими глазами, и всю ее била дрожь. Мы смеялись, ревели, рычали... К нам откуда-то подбегали еще люди... Кто-то из нас дернул Таню за рукав кофты... Вдруг глаза ее сверкнули; она, не торопясь, подняла руки к голове и, поправляя волосы, громко, но спокойно сказала прямо в лицо нам: -- Ах вы, арестанты несчастные!.. И она пошла прямо на нас, так просто пошла, как будто нас и не было пред ней, точно мы не преграждали ей дороги. Поэтому никого из нас действительно не оказалось на ее пути. А выйдя из нашего круга, она, не оборачиваясь к нам, так же громко, гордо и презрительно еще сказала: -- Ах вы, сво-олочь... га-ады... И -- ушла, прямая, красивая, гордая. Мы же остались среди двора, в грязи, под дождем и серым небом без солнца... Потом и мы молча ушли в свою сырую каменную яму. Как раньше, солнце никогда не заглядывало к нам в окна, и Таня не приходила больше никогда!..

Справочник по русскому языку. Пунктуация Розенталь Дитмар Эльяшевич

§ 10. Однородные и неоднородные определения

1. Между однородными определениями, не связанными союзами, ставится запятая.

Определения являются однородными:

1) если обозначают отличительные признаки разных предметов: Толпы ребятишек всиних, красных, белых рубашках стоят на берегу (М.Г.);

2) если обозначают различные признаки одного и того же предмета, характеризуя его с одной стороны: Могучий, буйный, оглушительный ливень хлынул на степь (Буб.). В этом случае каждое из определений непосредственно относится к определяемому существительному, между определениями можно вставить сочинительный союз: крепкий, неподвижный, здоровый сон (Т.); дождливая, грязная, тёмная осень (Ч.); пустой, безлюдный берег (Сер.); тяжёлое, суровое дело (Эр.); сильное, решительное, твёрдое слово (Фурм.); жирные, ленивые суслики; чёрные, голые деревья; мрачные, безрассудные, опасные мысли; дерзкое, надменное, гневное лицо; лёгкая, непринуждённая, увлекательная беседа; строгая, резкая, отрывистая команда; тухлая, зелёная вода болота; густая, тяжёлая, непрозрачная жидкость; высокомерное, капризное лицо; вызывающий, непозволительный тон; утончённые, благородные, изящные манеры; весёлый, яркий праздник; великое, гордое, грозное имя; милая, добрая женщина; причудливые, угрожающие тени; морщинистая, дряхлая старушка; жёсткий, колючий, пронзительный взгляд; толстые, бесформенные ноги; грубые, дикие, жестокие нравы средневековья; старое, выцветшее платье; ревностная, исступлённая приверженность к искусству; густая, удушливая пыль; отсталые, тёмные, суеверные люди; добродушный, ласковый старичок; острый, умный взгляд; жаркий, безоблачный день; длинный, узкий коридор; глухое, безлюдное место; добрые, грустные, смущённые глаза; мирная, спокойная жизнь; тёплый, неподвижный, плотный воздух; опрятные, чистые, весёлые детишки; суровое, мужественное лицо; незнакомый, загадочный, великолепный мир джунглей; тяжёлый, мучительный путь; живописная, извилистая речка; свежее, серо-зелёное сено; плотный, крепкий мужчина; сочные, жирные листья кустарника;

3) если, характеризуя предмет с разных сторон, в условиях контекста объединяются каким-либо общим признаком (внешним видом, сходством производимого ими впечатления, отнесением к отдаленному общему понятию, причинно-следственной связью и т. д.): В небе таяло одно маленькое, золотистое облачко (М.Г.) - внешний вид; Вода струится по камешкам и прячет нитчатые, изумрудно-зелёные водоросли (Сол.) - общее внешнее впечатление; С бледным, покривившимся лицом он вдруг вскочил и схватил себя за голову (Ч.) - общее понятие («изменившийся от волнения»); Был лунный, ясный вечер (Ч.) («лунный, а потому ясный»); Раздался страшный, оглушительный удар грома («страшный, потому что оглушительный»); Наступили тяжёлые, мрачные времена («тяжелые, поэтому и мрачные»); Он прикрыл глаза красными, воспалёнными веками («красными, потому что воспаленными»); пустынный, неприветливый дом; душная, гнетущая темнота; серый, непрерывный, мелкий дождик; густой, чёрный дым; бледное, строгое лицо; запылённые, оборванные люди; тяжёлое, злое чувство; старческие, бесцветные глаза; дальний, тёмный угол; гордый, храбрый вид; чистенький, новый костюм.

Тяжёлые, холодные лучи лежали на вершинах окрестных гор (Л.); На небе кое-где виднелись неподвижные, серебристые облака (Т.); Крупные, дутые бусы в три ряда обвились вокруг смуглой, худой шеи (Т.); Он протягивал мне красную, опухшую, грязную руку (Т.); Петя был теперь красивый, румяный, пятнадцатилетний мальчик (Л.Т.); Милые, твёрдые, красные губы её всё так же морщились, как и прежде (Л.Т.); Покажите всем, что эта неподвижная, серая, грязная жизнь надоела вам (Ч.); Его встретила тощая, горбатая старуха (Ч.); Он щипал пальцами тонкие, пушистые усы (М.Г.); В густых, тёмных волосах блестели седые пряди (М.Г.); Серый, маленький дом Власовых всё более притягивал внимание слободки (М.Г.); Ровное, монотонное бормотанье прерывается (Сер.); …Запив розовым, кисленьким, душистым винцом (Кат.);

4) если в условиях контекста между определениями создаются синонимические отношения: Настали тёмные, тяжёлые дни (Т.); Холодный, металлический свет блеснул на тысячах мокрых листьев (Гран.); С чудесной, почти волшебной лёгкостью орудовал он своим инструментом; сплошная, беспросветная тьма; прозрачный, чистый воздух; красное, злое лицо; робкий, апатичный характер; густое, тяжёлое масло; тихая, скромная жизнь; белые, крепкие зубы; весёлая, добродушная улыбка; гордый, независимый вид; отдалённый, пустынный переулок; сухая, потрескавшаяся земля; суровый, упрямый характер; счастливая, озорная, мальчишеская улыбка;

5) если представляют собой художественные определения: Одни кузнечики дружно трещат, и утомителен… этот непрестанный, кислый и сухой звук (Т.); Его бледно-голубые, стеклянные глаза разбегались (Т.); Старуха закрыла свинцовые, погасшие глаза (М.Г.); то же при употреблении определения-прилагательного в переносном значении: круглые, рыбьи глаза мальчика; тонкие, журавлиные ноги;

6) если образуют смысловую градацию (каждое последующее определение усиливает выражаемый им признак): Осенью ковыльные степи совершенно изменяются и получают свой особенный, самобытный, ни с чем не сходный вид (Акс.); Приехав домой, Лаевский и Надежда Фёдоровна вошли в свои тёмные, душные, скучные комнаты (Ч.); Радостное, праздничное, лучезарное настроение распирало (Сер.);

7) если за одиночным определением следует определение, выраженное причастным оборотом: малоизвестные, расположенные на отшибе курганы; древняя, почерневшая от времени деревянная статуэтка; небольшое, устланное коврами возвышение; чёрные, гладко причёсанные волосы; худое, изборождённое глубокими морщинами лицо; пустое, запорошенное снегом поле; ранняя, чуть заигравшая зорька; твёрдый, плохо выбритый подбородок (ср. при другом порядке слов: плохо выбритый твёрдый подбородок).

Ср. в языке художественной литературы: В сундуке я нашёл пожелтевшую, написанную no-латыни гетманскую грамоту (Пауст.); Было как-то no-хорошему грустно в этом маленьком, уже тронутом поздней осенью саду (Горб.); То была первая, не замутнённая никакими опасениями радость открытия (Гран.); На белой, тщательно отглаженной скатерти появились медвежье мясо, вяленая сохатина… (Аж.); Открылся вид на высокий, чуть розовеющий небосвод (Е.М.); Сквозь маленькое, затянутое льдом оконце… пробивался лунный свет (Закр.).

Но: чёрные появившиеся на скатерти пятна; заячий наполовину потёртый воротник; большой собранный автором материал и т. п. - первое определение относится к сочетанию второго определения с существительным;

8) если стоят после определяемого существительного (в этом положении каждое из определений непосредственно связано с существительным и имеет одинаковую смысловую самостоятельность): Я видел женщину молодую, прекрасную, добрую, интеллигентную, обаятельную (Ч.); Я буду тогда обладать истиной вечной, несомненной (Т.).

Возможные отступления:

а) в стихотворной речи, что связано с ритмомелодикой стиха: Здравствуйте, дни голубые осенние (Бр.);

б) в сочетаниях терминологического характера: груша зимняя позднеспелая; трубы тонкостенные электросварные нержавеющие; кран мостовой электрический дрейферный; брюки серые суконные; астра ранняя махровая;

9) если противопоставляются сочетанию других определений при том же определяемом слове: Ещё не давно в нашем районе стояли низенькие, деревянные дома, а теперь - высокие, каменные; В окошечко билетной кассы протягивались то большие, мужские руки, то маленькие, женские;

10) особый случай представляют собой так называемые пояснительные определения, когда запятая между определениями ставится, если второе из них поясняет первое (между ними можно вставить союз то есть или а именно ): Внутри дома комнаты были наполнены заурядною, нехитрой мебелью (Т.); Быстрыми шагами прошёл я длинную «площадь» кустов, взобрался на холм и… увидел совершенно другие, мне незнакомые места (Т.); С добрым чувством надежды на новую, лучшую жизнь он подъехал к своему дому (Л.Т.); Приближался вечер, и в воздухе стояла та особенная, тяжёлая духота, которая предвещает грозу (М.Г.); Совсем другие, городские звуки слышались снаружи и внутри квартиры (Кат.); …Нормальное, мирное сосуществование государств; Представляла интерес и другая, дополнительная работа; Вскоре мы вступим в новое, XXI столетие. В этих случаях второе определение выступает не как однородное, а как пояснительное (см. § 23). Возможность вариантов пунктуации объясняется различным толкованием смысла предложения; ср.: Я хочу купить другой кожаный портфель (у меня уже имеется кожаный портфель). - Я хочу купить другой, кожаный портфель (у меня имеется портфель, но не кожаный).

2. Между неоднородными определениями запятая не ставится.

Определения являются неоднородными, если предшествующее определение относится не непосредственно к определяемому существительному, а к сочетанию последующего определения с этим существительным: Алёша подал ему маленькое складное кругленькое зеркальце (Дост.) (ср.: кругленькое зеркальце - складное кругленькое зеркальце - маленькое складное кругленькое зеркальце); Старуха мать раскладывала виноград на низеньком круглом татарском столике (Л.Т.); …Представляете ли вы себе скверный южный уездный городишко? (Купр.); Ранняя суровая зимняя заря проступала сквозь мертвенную дымку (Ф.).

Неоднородные определения характеризуют предмет с разных сторон, в разных отношениях, т. е. выражают признаки, относящиеся к разным родовым (общим) понятиям: В углу гостиной стояло пузатое ореховое бюро (Г.) - форма и материал; Волшебными подводными островами… тихо проходят белые круглые облака (Т.) - цвет и форма; Мы жили в подвале большого каменного дома (М.Г.) - размер и материал; Как-то давно довелось мне плыть по угрюмой сибирской реке (Кор.) - качество и местонахождение.

Если такие признаки объединены общим родовым понятием, подобные определения могут стать однородными: Для туристской базы отведён большой, каменный дом - объединяющий признак «благоустроенный».

В зависимости от стиля речи некоторые примеры допускают разное понимание, а в связи с этим - разную интонацию и пунктуацию; ср.: Именно эти новые, большие, многоэтажные здания в основном определяли лицо города (Кат.) - в художественной прозе; Построены новые большие многоэтажные дома - в деловой речи. Ср. также: Вдали виднелись крошечные, неподвижные огоньки. - Вдали виднелись крошечные неподвижные огоньки.

Неоднородные определения выражаются:

1) сочетанием относительных прилагательных или причастий и относительных прилагательных: летний оздоровительный лагерь; мраморные четырёхугольные колонны; не изданные авторские черновые наброски; витая железная лестница; запущенный фруктовый сад;

2) сочетанием качественных и относительных прилагательных: высокий редкий прошлогодний камыш; новенькие жёлтые стулья; чистое ситцевое полосатое платье; громадные чёрные дискообразные противотанковые мины; неровный глиняный мазаный пол; неглаженое серое холщовое полотенце; красивое небольшое овальное зеркало; роскошная резная золочёная рама; новые высокие экономические рубежи; интересное продолговатое смуглое лицо; модный пышный завитой парик; толстая выпяченная нижняя губа; густые изогнутые высокие брови.

Ср. в языке художественной литературы: Яркое зимнее солнце заглянуло в наши окна (Акс.); По широкой большой бесшоссейной дороге шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом (Л.Т.); Снежные сугробы подёрнулись тонкой ледяной корой (Ч.); Вдруг конское тревожное ржанье раздалось во тьме (Ф.);

3) реже - сочетанием качественных прилагательных: крохотная белая пушистая собачка; мягкие густые чёрные кудри; огромные удивительные тёмно-синие махаоны (Пришв.); молочник с густыми жёлтыми сливками (Купр.); лёгкий сдержанный шёпот (Т.).

Выше рассматривалась пунктуация при согласованных определениях. Несогласованные определения, как правило, однородны: Вошёл молодой человек лет двадцати пяти, блещущий здоровьем, со смеющимися щеками, губами и глазами (Гонч.).

Из книги Справочник по русскому языку. Пунктуация автора Розенталь Дитмар Эльяшевич

§ 9. Однородные члены предложения, не соединенные союзами 1. Между однородными членами предложения, связанными только интонационно, обычно ставится запятая: Вопросы, восклицания, рассказы посыпались наперерыв (Т.); Зотов нахмурился, перестал писать, закачался на стуле

Из книги Большая Советская Энциклопедия (ОД) автора БСЭ

§ 10. Однородные и неоднородные определения 1. Между однородными определениями, не связанными союзами, ставится запятая.Определения являются однородными:1) если обозначают отличительные признаки разных предметов: Толпы ребятишек всиних, красных, белых рубашках стоят на

Из книги Справочник по правописанию и стилистике автора Розенталь Дитмар Эльяшевич

§ 11. Однородные и неоднородные приложения 1. Между однородными приложениями, не соединенными союзами, ставится запятая.Приложения являются однородными, если характеризуют лицо или предмет с одной стороны, указывают близкие признаки: Обломов, дворянин родом, коллежский

Из книги Справочник по правописанию, произношению, литературному редактированию автора Розенталь Дитмар Эльяшевич

Из книги Правила русской орфографии и пунктуации. Полный академический справочник автора Лопатин Владимир Владимирович

§ 83. Однородные члены, не соединенные союзами 1. Между однородными членами предложения, не соединенными союзами, обычно ставится запятая, например: Я видел его голову, спутанные волосы, оборванный хлястик шинели (Первенцев); Говорил Жухрай ярко, чётко, понятно, простым

Из книги автора

§ 84. Однородные и неоднородные определения 1. Между однородными определениями, не связанными союзами, ставится запятая. Определения являются однородными: а) если обозначают отличительные признаки разных предметов, например: На огромном расстоянии разлёгся город и тихо

Из книги автора

§ 85. Однородные и неоднородные приложения 1. Между однородными приложениями, не соединенными союзами, ставится запятая. Приложения являются однородными, если характеризуют предмет с одной стороны, указывают близкие признаки, например: Верстах в пятнадцати от моего

Из книги автора

Из книги автора

Из книги автора

§ 83. Однородные члены, не соединенные союзами 1. Между однородными членами предложения, не соединенными союзами, обычно ставится запятая, например: В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка, сделала под золотым потолком круг, снизилась, чуть не задела острым

Из книги автора

§ 84. Однородные и неоднородные определения 1. Между однородными определениями, не связанными союзами, ставится запятая.Определения являются однородными:1) если обозначают отличительные признаки разных предметов, например: Толпа ребятишек в синих, красных, белых

Из книги автора

§ 85. Однородные и неоднородные приложения 1. Между однородными приложениями, не соединенными союзами, ставится запятая.Приложения являются однородными, если характеризуют предмет с одной стороны, указывают близкие признаки, например: Верстах в пятнадцати от моего

Из книги автора

§ 86. Однородные члены, соединенные неповторяющимися союзами 1. Между однородными членами предложения, связанными одиночными соединительными союзами и, да (в значении «и»), разделительными союзами или, либо, запятая не ставится, например: Хлопуша и Белобородое не сказали

Из книги автора

§ 87. Однородные члены, соединенные повторяющимися союзами 1. Запятая ставится между однородными членами предложения, соединенными посредством повторяющихся союзов и… и, да… да, ни… ни, или… или, ли… ли, либо… либо, то… то и др., например: Темнота раннего зимнего утра

Из книги автора

§ 88. Однородные члены, соединенные парными союзами 1. Если однородные члены соединены парными (сопоставительными, двойными) союзами как… так и, не так… как, не только… но и, не столько… сколько, насколько… настолько, хотя и… но, если не… то и т. п., то запятая ставится

Из книги автора

Однородные члены предложения запятаямежду однородными членами, не соединенными союзами § 25при повторяющихся союзах (типа и… и, ни… ни). § 26при двукратном повторении союза и § 26при двукратном повторении других союзов, кроме и § 26при попарном объединении членов

Уравнения прямой в пространстве - это уравнения двух пересекающихся плоскостей Как найти прямую пересечения двух плоскостей

Переподготовка увольняемых военнослужащих II