Центральный госпиталь КГБ, новое здание недалеко от станции метро «Щукинская». Отделение кардиологии. Небольшая палата, больничная койка. Непритязательная обстановка. Шепотом говорящие люди. За дверью слышны чьи-то неторопливые шаги. В палате все время горит свет. Это несколько напоминает тюремную камеру. Тем не менее разница огромна. Там можно было только думать, а тут не только думать, но и писать без постоянного контроля над тобой. После августа 1991 года и развала Советского государства как-то по-особому ярко и четко вспоминается то великое и историческое время, когда ценой огромных усилий, человеческих жизней, колоссальным напряжением сил отстаивалась от нашествия фашистско-немецких полчищ шестая часть земли с названием Союз Советских Социалистических Республик.
Из головы все время не выходит катастрофа страшного обвала, потрясающей грызни, предательства военных, предательства чекистов, когда никто не вспомнил ни о присяге, ни о долге, чтобы защитить страну, защитить государство, интересами которого жили все советские люди. Если говорить по большому счету, то никто не стал на пути страшной кровавой драмы, которая развязалась на глазах всего мира. Сейчас огненные языки войны, локальные и этнические конфликты подступают к самому сердцу России со всех сторон. Война протекает то в явной, то в скрытой форме. На душе тревога, что будет впереди? Мы явно вступаем в новый мир.
Память то и дело возвращает к кануну 1941 года, ко времени, когда неуклонно нарастала опасность беспощадного столкновения с враждебным нам миром. Выбор был прост: или мы останемся суверенным государством, или нас уничтожат. Сейчас много выходит различных рассказов из-под пера лиц, допущенных к архивам, к старым секретным документам, освещающим зигзаги и повороты нашей истории. Но полезно все-таки взглянуть на то, о чем мало пишут и не говорят, - каким путем мы шли к созданию великой державы, попытаться разобраться во всем этом с позиций того, что происходило на Лубянке в то время.
Роль органов госбезопасности в Советской истории можно оценить только после того, как не стало Советского Союза, неотъемлемой частью которого они были, вернее были опорой той системы. В журналистике да и в литературе существует утверждение о. том, что с созданием ОГПУ вместо ЧК после гражданской войны менялись главные функции наших разведывательных и контрразведывательных органов. Отчасти это так.
ЧК существовала в условиях чрезвычайных, в условиях гражданской войны. После смерти Ленина главная спецслужба страны была реформирована в объединенное государственное политическое управление. Однако она по-прежнему оставалась аппаратом осуществления политических репрессий как внутри страны, так и за границей. Очень важно при этом понять, что репрессии рассматривались партией и советским руководством как необходимое, вынужденное действие, цель которого - подавление политической оппозиции и укрепление Советского государства. Одновременно ОГПУ стало тем, что было несвойственно ЧК. Оно выполняло важнейшую задачу информационно-аналитического обслуживания руководства страны. В 30-50-е годы без соответствующего заключения ОГПУ-НКВД-МГБ о «фактическом», как говорил Ленин, «положении дел» руководство страны, как правило, не принимало никаких решений по кардинальным вопросам внутренней и внешней политики.
Создание внешней разведки в органах госбезопасности было продиктовано необходимостью проведения прежде всего контрразведывательной работы за рубежом среди эмиграции. Поэтому все операции против эмиграции первоначально осуществлялись контрразведывательным отделом ОГПУ под руководством А. Артузова. И не случайно, что он, руководитель контрразведки в 1930 году, сменил М. Трилиссера на посту начальника внешней разведки. Внешняя разведка вплоть до 1939 года контрразведывательные задачи за границей решала в качестве главного направления своей деятельности.
Лишь в 1941 году после создания наркомата госбезопасности и организации в его структуре 1-го (разведывательного) управления перед разведкой были поставлены главные задачи в получении информации о намерениях правительств ведущих капиталистических стран, выявлении политических планов буржуазных государств, получении агентурным путем новых технологий для советской промышленности.
Разведка также должна была «активно сопровождать» мероприятия внешней политики СССР как крупнейшей державы мира. Но наряду с этим продолжалась и работа, начатая в контрразведывательных отделах VIIV, по выявлению направленных против СССР заговоров и подрывной деятельности иностранных государств, их разведок и генеральных штабов, а также антисоветских политических организаций, по вскрытию шпионской террористической деятельности на территории нашей страны иностранных разведывательных органов.
Смещение задач было связано с тем, что к началу 1941 года, то есть к кануну войны, разгром террористических, повстанческих и других антисоветских эмигрантских организаций в основном был завершен. Можно судить да рядить по поводу методов этой борьбы, однако очевидным является то, что активная оппозиция, жаждавшая войны против СССР и ратующая за сотрудничество с ведущими капиталистическими державами, была обезглавлена. В частности, было ликвидировано руководство Российского общевоинского союза. Он полностью был дезорганизован и никакой заметной политической роли в советско-германской войне уже сыграть не смог. Такой же эффект был получен и после ликвидации верхушки украинского националистического движения.
Нанося последние удары в 30-х годах по руководителям ОУНа и РОВСа, последовательно спецслужбы СССР лишили эмиграцию доверия ведущих капиталистических государств, то есть того подспорья, на которое рассчитывали спецслужбы и военные круги западных стран, планируя будущее военное столкновение с Советским Союзом. Для руководителей западных спецслужб было совершенно очевидно, что ставка на ослабленную нами эмиграцию в борьбе против СССР хотя и важна и может принести ущерб нашей стране, но вместе с тем бесперспективна. В военном противоборстве с Советским Союзом придется рассчитывать только на свои силы.
Ахиллесова пята внешней разведки накануне войны
Создание агентурного аппарата и агентуры влияния за границей, опирающейся на Коминтерн, позволило решить важную задачу получения необходимой информации о намерениях противника. При этом следует иметь в виду, что поскольку дипломатические отношения были ограничены, а права послов - полномочных представителей Советского Союза за границей до 1939 года, в особенности до прихода Молотова, - были огромными, несопоставимыми с правами послов 40-50-х годов, важность каналов разведки приобретала особое значение для предварительной проработки ряда крупных внешнеполитических акций, осуществляемых Советским правительством по усилению роли СССР как великой державы.
Надо сказать, что координация деятельности органов внешней разведки и спецслужб всегда являлась ахиллесовой пятой в Советском государстве. Первоначально роль координатора работы военной разведки, ОГПУ, Наркомата иностранных дел, Коминтерна и зарубежной разведки выполнял М. Розенберг, работник ЦК РКП(б), известный как первый представитель Советского Союза в Лиге Наций в качестве заместителя ее генерального секретаря, первый посол СССР в республиканской Испании. Но вопрос координации деятельности спецслужб заключался не в том, чтобы ставить перед кем-то какие-то задачи, дополнявшие функции военной разведки, ОГПУ и дипломатии или чтобы поддерживать конкуренцию между спецслужбами. Реальность тогда состояла в том, что в главных капиталистических странах в 20-30-е годы действовали объединенные резидентуры ОГПУ и Разведупра Красной Армии, тесно взаимодействовавшие с отделом международной связи - нелегальным аппаратом Коминтерна. На первом этапе это помогло создать мощный агентурный зарубежный аппарат. Однако объединенные резидентуры Разведупра и НКВД в канун войны и когда она началась оказались очень уязвимыми. Связники и курьеры зачастую знали агентов, принадлежавших к различным советским спецслужбам. А провалы советской разведки в конце 20-х - начале 30-х годов в Польше и Китае вообще заставили в 1939 году отказаться от работы в рамках объединенных резидентур военной и политической разведки.
Важный момент для понимания событий того времени - соотношение деятельности Разведупра и разведки органов госбезопасности. Возьмем судьбу знаменитого руководителя советской разведки, вышедшего из контрразведки А. Артузова. Пишут как-то вскользь о том, что Артур Христианович Артузов, в оперативной переписке «Алексеев», возглавлял одновременно и Разведупр Красной Армии, и ИНО ОГПУ. Почему это произошло? Потому что руководство страны после провалов в Европе и Китае искало наиболее приемлемую для себя форму координации разведывательной деятельности.
В 1930 году Бюро по координации деятельности разведки во главе с Розенбергом было упразднено. Тогда же на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) деятельность советской внешней разведки подверглась всестороннему критическому анализу, причем закордонная работа ОГПУ получила неудовлетворительную оценку. После вскрытия предательства Блюмкина Трилиссер был заменен Артузовым. В свете изменения внешнеполитической обстановки было принято решение пересмотреть приоритеты в работе разведки. Белоэмигрантское движение, противостояние которому являлось основной задачей ОГПУ в течение 20-х годов, перестало представлять первостепенную угрозу для СССР.
Важнейшими направлениями работы Иностранного отдела (ИНО) были признаны создание надежной агентуры, внедрение ее на жизненно важных объектах буржуазных государств, способной добывать достоверную информацию политического, экономического и научно-технического характера. В 1933 году была определена структура центрального аппарата Иностранного отдела ОГПУ
В 1934 году на Политбюро ЦК ВКП(б) был вновь поднят вопрос о закордонной работе советских спецслужб: Разведупра Красной Армии и Иностранного отдела ОГПУ. Для разработки плана специальных операций за границей была образована постоянная комиссия, в составе руководителей этих служб. Начальник ИНО ОГПУ А Артузов был назначен по совместительству заместителем начальника Разведупра Красной Армии.
В 1934 году в СССР существовало четыре самостоятельные разведывательные службы. Это Иностранный отдел НКВД, Разведуправление Красной Армии, отдел международной связи Коминтерна и Специальная группа особого назначения при наркоме внутренних дел (СГОН) Я. Серебрянского («Группа Яши»). В этих условиях Артузов по совместительству был назначен заместителем начальника военной разведки. Почему? Потому что речь шла о необходимости кардинального укрепления контрразведывательного обеспечения закордонной работы нашей разведки. Опыт Артузова, знание им русской эмиграции, которая была одним из основных источников формирования агентуры, больше всего нужны были в этот период. Вскоре Артузова в качестве начальника ИНО сменяет А. Слуцкий. Артузов возвращается вновь в НКВД в 1937 году в качестве консультанта, рядового сотрудника.
Возьмем период репрессий. Ведь не случайно в 1937 году Разведупром Красной Армии руководил старший майор госбезопасности Гендин. Дело в том, что, возглавляя одно время военную контрразведку, Гендин имел довольно хорошее представление о работе аппарата военной разведки, знал компрометирующие материалы на его основных сотрудников. В годы войны мы также искали формы организационного взаимодействия в работе разведывательных органов как по линии госбезопасности, так и по линии военной разведки.
Мне довелось возглавлять не только 4-е управление НКВД-НКГБ, известное как диверсионно-разведывательное управление, но по совместительству в течение всей войны, за исключением, кажется, шести месяцев 1942 года, вплоть до июня 1946 года быть заместителем начальника всей внешней разведки госбезопасности. Этого требовала необходимость координации деятельности спецслужб, ибо зафронтовая работа против противника базировалась на использовании всего потенциала агентурных, оперативных и технических возможностей НКВД-НКГБ как внутри страны, так и за рубежом.
Персонификация внешней политики
В канун войны произошло очень важное, мало кем замеченное событие - персонификация внешней политики. Она замкнулась на конкретных руководителей Советского государства: Сталина и Молотова. Разведка, как правило, не посвящалась в те внешнеполитические стратегические задачи, которые рассматривались высшим руководством страны. Только по мимолетным суждениям Молотова, Берии, Микояна и Вышинского можно было иногда судить о мотивах принятых решений. Поскольку соображения «за» и «против» обсуждались на самом верху, для разведки была определена главная задача - поставлять руководству не анализ разведданных, а информацию о жизни советского общества и об обстановке за рубежом. Разведка, в дополнение к излагаемым данным, должна была докладывать «наверх» лишь соображения о том, заслуживает ли источник информации и его сведения доверия. Сообщения, касающиеся необходимости корректировки внешней политики государства по линии НКВД-НКГБ, Сталину в 1939-1941 годах не представлялись. Очень важно отметить, что эта традиция, установленная еще в советское время, продолжается зачастую и сейчас.
Если мы почитаем докладные записки того времени, направленные руководством наркоматов внутренних дел и государственной безопасности руководству страны, то увидим, что в них содержатся просьбы получить согласие на проведение очередной крупной операции, которая в военно-политическом плане означала новые нюансы в отношениях с иностранным государством либо касались вербовки особо важных сотрудников и использования определенных финансовых средств.
А с какими инициативами выступало руководство Наркомата внутренних дел или Наркомата госбезопасности в канун и во время войны, по каким вопросам государственного строительства? Чаще всего речь шла о расстановке кадров, о получении санкций на проведение агентурно-оперативных мероприятий, имеющих существенное политическое или международное значение. Но чаще всего предложения НКВД и Наркомата госбезопасности накануне и в годы войны касались реализации директив правительства.
Иерархическая пирамида представления информации тех лет выглядела так. «Наверх» выходил народный комиссар, министр. Он докладывал и формулировал вопрос. Когда существовал Комитет информации под руководством члена Политбюро ЦК ВКП(б), 1-го заместителя председателя Совмина СССР, министра иностранных дел В. Молотова с 1947 по 1949 годы, то Молотов имел самостоятельный выход на Сталина. Начальник разведки выходил или на наркома, или на его заместителя. Такими людьми в канун и в годы войны были В. Меркулов и Б. Кобулов. Кобулов - заместитель Берии по НКВД в 1939-1941 годах, был единственный заместитель наркома госбезопасности в разгар войны, в 1943-1945 годах. Других заместителей, курировавших агентурную работу в НКГБ в тот период, не было. И это при громадном ее значении.
Важно и то, что начальник Разведупра Красной Армии имел в отличие от начальника разведки НКВД-НКГБ в ряде случаев право самостоятельного выхода на высшее руководство, то есть на Сталина. Сталин регулярно принимал у себя в Кремле и на даче руководителей военной разведки, причем зачастую без участия в беседе начальника Генерального штаба. Однако руководителей внешней разведки органов госбезопасности и закордонных резидентов НКВД-НКГБ он всегда принимал вместе с их непосредственными руководителями - Берией, Меркуловым и Кобуловым.
Главное из главных
Главными подразделениями в НКВД накануне войны были: 1-е разведывательное управление, 2-е управление, 3-е, недолго просуществовавшее, секретно-политическое управление (СПО) и управление особых отделов.
Основным направлением в работе органов разведки и контрразведки являлось немецкое.
Главным направлением в работе особых отделов и военной контрразведки также было немецкое.
Главным направлением в работе секретно-политического направления по-прежнему было разгром антисоветских политических партий, остатков «троцкистского подполья» и тому подобных оппозиционных организаций внутри страны.
Первый отдел контрразведывательного аппарата был самым важным. Он разрабатывал агентуру немецкой и польской разведок. Второе направление было нацелено на Японию, которая считалась одним из главных наших противников. Третье направление - занималось отслеживанием действий английской и американской резидентур. Разрабатывали контрразведчики и наших неактивных противников - главным образом действия спецслужб нейтральных стран на нашей территории. Очень важно отметить, что в составе контрразведывательного отдела было специальное подразделение, которое занималось охраной дипломатического корпуса.
В организации разведывательной работы за границей опять-таки ведущее направление было немецкое.
Второе - связано с Францией, Италией, странами, оккупированными немцами. Третье - нацелено на США. Оно также включало в себя научно-техническую разведку. Четвертое направление касалось Японии, Маньчжурии, Кореи и Китая. Специальным направлением считались Синцдзян, Монголия и другие территории на Дальнем Востоке.
Наряду с этими обстоятельствами следует отметить, что контрразведывательное управление и управление военной контрразведки, а также транспортное управление имели самостоятельные выходы за границу через соответствующую агентуру. Большую разведывательную работу проводило управление пограничных войск, которое имело свои собственные разведывательные отделы и в соответствии с положением о нем также отвечало за разведку театра военных действий в прифронтовой полосе. Это смешение функций очень отчетливо себя проявило в том, что информация, поступавшая по различным источникам, нуждалась в правильной координации деятельности основных оперативных разведывательных подразделений. Зачастую это не удавалось осуществить. Скажем, управление пограничных войск вообще вышло в 1941 году из структуры органов госбезопасности и перешло в НКВД. Это удлинило сроки ознакомления с материалами разведки погранвойск руководства органов безопасности. Усложнилась реализация этих материалов. Курирование основных направлений работы также усложнилось, например транспортное управление в канун войны осуществлялось в большой степени по линии НКВД, так как его начальник С. Мильштейн имел личный выход на Берию как на наркома внутренних дел, хотя формально работал в аппарате Наркомата госбезопасности.
Контрразведывательную и разведывательную работу курировал заместитель наркома госбезопасности Б. Кобулов. К нему стекалась вся информация.
Эта структура НКВД - НКГБ дает нам основания понять два момента. Во-первых, не было никаких иллюзий, что главным противником является Германия, и, во-вторых, что источник войны находится в пределах Европейского театра военных действий. Работа Секретно-политического управления (СПУ) заключалась в том, чтобы парализовать во время войны, в особых обстоятельствах использование остатков антисоветских политических партий и организаций - основного резерва вражеских спецслужб в противоборстве с Советским государством. Еще одно направление в работе СПУ, перешедшее из иностранного отдела, - недопущение вооруженных выступлений националистических организаций в поддержку главного вероятного противника. Главная нацеленность на оперативно-розыскные мероприятия всего аппарата госбезопасности сыграла очень большую роль в будущей войне. Никаких организованных групп, которые бы выступили в поддержку немцев, в нашем тылу не могло возникнуть. Так было всюду, за исключением Прибалтики и Западной Украины. По учетам НКВД, основные лица, которые могли сотрудничать с противником, были известны.
Но тем не менее масштаб содействия немцам в годы войны был все равно значительным. Во власовской армии и вспомогательных формированиях служило свыше 250 тысяч человек. После разгрома фашистской Германии у нас был создан мощный учетный аппарат. С его помощью мы хорошо знали участников формирований, оставшихся в эмиграции, а также тех, кто был захвачен в плен. После войны мы обладали всеми реальными возможностями не допустить использование этой силы в массовом порядке против Советского государства. Мы знали людей, которых могли бы завербовать для своих целей западные спецслужбы. И это обеспечило локализацию так называемых повстанческих выступлений в Прибалтике и на Западной Украине в 1944-1950 гг. Исключена была возможность перехода вооруженной борьбы на внутренние районы страны.
Кто руководил контрразведкой?
Так совпало, что мое назначение заместителем начальника иностранного отдела в мае 1939 года связано было со значительными кадровыми перестановками, проведенными в аппарате органов госбезопасности и военной разведки.
Кто возглавлял главные направления работы госбезопасности в предвоенный период и во время войны в области контрразведки? Прежде всего следует отметить смену руководителей оперативных подразделений. 1-й отдел ГУГБ, отвечавший за охрану Сталина, в 1939 году возглавлял Власик, который от рядового работника охраны дошел до поста начальника охраны Сталина. Но, думаю, следует остановиться на тех, кто непосредственно руководил разведывательной и контрразведывательной работой. Среди деятелей этого направления того времени следует выделить прежде всего П. Федотова, первоначально возглавлявшего секретно-политический отдел ГУГБ НКВД, то есть 2-й отдел, как он тогда именовался, и позднее тот же Федотов возглавлял 3-й отдел ГУГБ - контрольно-разведывательный. Первым заместителем его был Л. Райхман.
Петр Васильевич Федотов - кадровый работник органов безопасности, очень взвешенный человек, отличительной чертой его характера была медлительность в принятии решений. Тандем его инициативного заместителя Леонида Райхмана и медлительного Федотова, скрупулезно выполнявших все установки, шедшие сверху, просуществовал довольно долго и содружество этих людей, начавшееся в 1939 году, продолжалось вплоть до 1946 года, когда Федотов возглавил уже внешнюю разведку, первоначально в МГБ СССР, а потом в Комитете информации.
Надо сказать, что Райхман в 1946-1951 гг. продолжал руководить контрразведывательной работой, став первым заместителем Е. Питовранова, начальника контрразведывательного управления с 1946 года, а позднее заместителя министра госбезопасности. Фактически всю эту работу инициативно направлял Райхман вплоть до своего ареста в октябре 1951 года. Он был незаурядным, очень хорошо знающим агентурную работу человеком, совершенно искренне считавшим свою деятельность специальным направлением партийной работы. Райхман сам провел ряд важных агентурных комбинаций, в его распоряжении был мощный аппарат.
Первоначально особый отдел, т. е. военную контрразведку, возглавлял В. Бочков - выпускник военной академии имени Фрунзе, пришедший по партийному набору. Он обладал довольно широким военным кругозором. В 1940 году он неожиданно был выдвинут на должность Генерального прокурора. Дело в том, что М. Панкратьев, сменив Вышинского, обвинил Берию в прекращении дел против «врагов народа», в освобождении лиц, по которым прокурор не усматривал оснований прекращения уголовного преследования. Было создано две комиссии по этим вопросам. Почему две? Панкратьев писал на Берию заявления дважды. Одно заявление было написано в 1939 году, сразу как Панкратьев стал Генеральным прокурором. По этому заявлению работала комиссия, которая не нашла злоупотреблений служебным положением и халатности по прекращенным делам. В 1940 году Панкратьев вновь написал заявление, в котором утверждал, что опять прекращаются дела, возбужденные в отношении врагов народа, и их прекращение, на его взгляд, является необоснованным, недостаточно согласованным с прокуратурой. Вторая комиссия также осуществила проверку и снова не нашла подтверждений. После этого Панкратьев был снят с должности Генерального прокурора, а на его должность был выдвинут Бочков, юридически совершенно неподготовленный человек, окончивший военную академию. Но тем не менее считалось, что он может провести в жизнь все необходимые директивы по правоохранительной деятельности.
С обстоятельствами отставки В. Бочкова с поста Генерального прокурора связаны трагические события, а именно убийство дочери посла СССР в Мексике К. Уманского и самоубийство сына министра авиационной промышленности Шахурина. Было возбуждено уголовное дело. Следствие по нему вел лично заместитель наркома ГБ Б. Кобулов и начальник секретно-политического управления, предшественника идеологической контрразведки КГБ, Н. Сазыкин. Бочков стремился замять его. Но Сталин приказал дать ему ход и рассматривать его как пример бытового разложения членов семей советского руководства. Дело быстро приняло политическую подоплеку. В него оказались втянутыми дети других ответственных работников, в частности члена Политбюро А. Микояна. Семьи Микояна, Шахурина и других наркомов жили в атмосфере постоянного напряжения и страха. Дети ответственных работников, принадлежавшие к «золотой молодежи» того времени, были осуждены за незаконное хранение и использование чужого огнестрельного оружия. Пытавшийся замять это дело Бочков был снят с должности Генерального прокурора и вернулся на службу в конвойные войска.
Значительно больший след в военной контрразведке оставил В. Михеев. Он запомнился мне инициативным работником, понимавшим, что главная задача военной контрразведки заключалась в ограждении наших вооруженных сил от проникновения вражеской агентуры и срыве разведывательно-диверсионных операций в ближнем тылу наших пограничных военных округов. Однако реализовывать эту задачу было не просто, так как за военной контрразведкой тянулся очень большой след старых дел 1936-1937 годов. Целые направления работы нацеливались «на разработку остатков троцкистско-бухаринского подполья и военных заговорщиков - сторонников Тухачевского в армии и на флоте».
Военная контрразведка в ущерб отслеживанию боеготовности Красной Армии интенсивно занималась перепроверкой показаний соучастников и свидетельств так называемого военного заговора 1937-1938 годов. Михеев не раз говорил мне и Фитину об удручающей картине компрометирующих показаний на большую часть командного состава Красной Армии, запрашивая заграничные материалы на наших военных руководителей.
Много раз встречавшийся со мной сотрудник отдела политических репрессий администрации президента Российской Федерации Л. Решин показывал мне ряд материалов о том, что после массовых арестов 1937-1938 годов советское руководство в индивидуальном порядке решало вопрос о достоверности и серьезности этих материалов. По существовавшей тогда жесткой практике выписки из компрометирующих показаний на командный состав Красной Армии докладывались ЦК ВКП(б) в обязательном порядке. А вот «наверху», похоже, отдавали себе отчет в том, что достоверность этих материалов вызывала сомнения.
Практика докладов о компрометирующих сигналах на высоких военных существует во все времена. В военном аппарате об этом прекрасно знают, так же как и то, что используют эти документы лишь из соображений политической целесообразности, за исключением случаев очевидных провалов в работе или конкретной вины за чрезвычайные происшествия. На среднем уровне НКВД существовало некоторое недоумение, что материалы уходили «наверх», как в песок. Так было не только с военными, но и группой видных деятелей нашей творческой и технической интеллигенции. Несмотря на «компрометирующие», по данным НКВД, факты, их награждали орденами и медалями за заслуги перед Родиной, за вклад в развитие науки, литературы и искусства.
Говоря о работе Райхмана, Федотова, Михеева, нельзя не остановиться на тех структурных направлениях, которые обеспечивали функционирование аппарата госбезопасности. В системе НКВД и МГБ была еще одна организация, обычно ассоциирующаяся с самыми темными делами, которые осуществлялись в период, условно можно сказать, сталинской эпохи ВЧК-НКВД. Речь идет о так называемом Особом бюро при наркоме внутренних дел СССР.
Многие отмечают, что в системе НКВД и в органах разведки и контрразведки в начале войны не существовало информационно-аналитических подразделений, поэтому информация агентуры очень часто получала субъективную оценку Сталина и Молотова. Но это не совсем так. Особое бюро при наркоме внутренних дел как раз и было центром информационно-аналитической работы. В его состав входило специальное отделение по систематизации и обобщению информации, направляемой в правительство. Эту большую работу возглавлял заместитель начальника Особого бюро А. Коссой, ставший позднее видным советским экономистом. На завершающем этапе войны и вплоть до конца 1946 года мне пришлось по совместительству возглавлять Особое бюро. Мы занимались подготовкой методических пособий, рассылкой указаний, обобщением информации о работе разведывательных и контрразведывательных органов противника, обобщением опыта чекистской работы. Справочная картотека Особого бюро на государственных деятелей зарубежных стран была важным подспорьем для оперативных отделов разведки и контрразведки. Информационная работа аналитиков велась четко и зачастую материалы Особого бюро по запросу правительства представлялись в более короткие сроки, нежели справки, которые получались из разведывательных и контрразведывательных подразделений НКВД-НКГБ.
Транспортное управление, обеспечивающее контрразведку на транспорте, возглавлял С. Мильштейн, который одно время руководил секретно-политическим управлением НКВД. Это был довольно грамотный человек, необычной работоспособности, имевший опыт работы не только в органах государственной безопасности, но и в сельском хозяйстве и железнодорожном транспорте. Некоторое время он возглавлял сельскохозяйственный отдел ЦК партии Грузии. Мильштейн был одним из немногих, кто во время оперативных совещаний мог позволить себе разговаривать с Берией на «ты». Надо отдать должное аппарату, который возглавлял Мильштейн. Ни одной крупной диверсии не удалось совершить противнику на транспорте в канун и во время войны. Оперативная работа Мильштейна была построена очень эффективно, система функционировала безотказно.
Мощным подспорьем в деятельности ведущих оперативных подразделений стала получившая значительное развитие шифровальная и дешифровальная работа и радиоконтрразведка, возглавляемая Копытцевым, Шевелевым и Блиндерманом. В канун войны мы читали шифропереписку японского посольства в Москве и японского МИД. Связано это было с двумя мероприятиями, которые мы успешно осуществили. Японский МИД свою диппочту в Москву отправлял нашими поездами без сопровождения. Во Владивосток она доставлялась в специальных вализах. 3-й специальный отдел НКВД сумел так наладить дело, что прямо в почтовом вагоне была создана небольшая лаборатория, сотрудники которой вскрывали японскую диппочту, фотографировали ее, вновь запечатывали так, что никаких следов вскрытия не оставалось.
Не могу не отметить, насколько скромно в количественном отношении формировался штат руководящих работников госбезопасности. Высшее руководство НКВД в 1939 году состояло из четырех заместителей наркома внутренних дел. Один из них - Меркулов. Он вел Главное управление госбезопасности. Первым замом Меркулова короткое время числился И. Серов, а затем Б. Кобулов. В феврале 1941 года было, как известно, принято важное решение о создании НКГБ, который должен был выполнять функции госбезопасности и охраны правительства. Его выделили из Наркомата внутренних дел. Наркомом был Меркулов, первыми замами Серов и Кобулов. Надо учесть и то, что в самый пик работы с 1943 по 1945 годы Меркулов имел только двух заместителей, причем один из них был замом по кадрам. Все это говорит о том, что штаты руководящих работников не раздувались. Работали сверх человеческих сил.
Спецагенты из иностранцев
Когда мы говорим о кадрах советской разведки и ее нелегального аппарата, важно выделить следующее обстоятельство. Что такое были для нее 20-30-е годы? Становление Советского государства с использованием кадров Коминтерна неизбежно ставило вопрос о том, что иностранные граждане и подданные в качестве спецагентов и источников информации зачастую превращались в штатных оперативных сотрудников Разведупра Красной Армии, ИНО ОГПУ-НКВД и Особой группы Серебрянского. Достаточно припомнить такие фигуры, как бывшие польские офицеры в контрразведывательном и позднее в разведывательном отделах ОГПУ - Сосновский и Бодеско. Яркими личностями были нелегальные резиденты, ныне широко известные венгр Теодор Мали, австриец Ст. Дейч. Заметную роль в становлении советской разведки органов безопасности сыграл австриец подполковник Георг Миллер - участник рабочего движения, организатор и создатель «паспортного стола» - документов прикрытия для советских нелегалов в 30-40-е годы. Репрессии его не коснулись, так как он был уникальным специалистом. Он дал путевку в жизнь советским офицерам - мастерам паспортного дела, в частности полковнику П. Громушкину, изготовившему в годы войны прекрасные документы прикрытия для известного всей стране Пауля Зиберта - Героя Советского Союза Николая Кузнецова. Наконец, начальник иностранного отдела Артузов также был советским гражданином иностранного происхождения.
Нельзя не отметить, что в штатах ОГПУ и Разведупра Красной Армии на положении граждан иностранного происхождения оказалось много высокопоставленных сотрудников. Однако в 30-е годы в связи с провозглашенным Сталиным «освежением кадров» началась закономерная проверка обстоятельств зачисления их в кадры советской разведки. На положении лиц, подлежащих тщательной проверке, оказалось подавляющее большинство спецагентов ОГПУ за границей, ставших штатными сотрудниками аппаратов разведки в центре и на периферии. Среди них оказались те, кто сыграл громадную роль в становлении разведывательной службы. Но после того, как Советское государство укрепило свои позиции, как произошел разгром троцкистской оппозиции внутри страны и за рубежом, изменились отношения с ведущими капиталистическими странами и появились, наконец, свои кадры, получившие профессиональную подготовку и высшее образование, вопрос был поставлен руководством страны по-другому. Лица иностранного происхождения и имеющие родственников за границей не имели права состоять на действительной службе в советских органах военной и внешнеполитической разведки и в системе органов безопасности. Это позволяет нам понять, почему, скажем, Теодор Мали, погибший в 1937 году, ряд видных работников разведки иностранного происхождения и т. д., будучи кадровыми сотрудниками, подвели под собой своеобразную черту. Ни Филби, ни Маклейн, приехавшие в СССР позднее, ни Кэтрин Гариссон, она же Кэти Харрис, кроме агентов и источников, будучи иностранцами, несмотря на получение советского гражданства, кадровыми сотрудниками не стали. И дело не в том, что кто-то бежал сюда, пройдя тюрьму, кто-то был более удачлив и оказался в Советском Союзе не будучи формально засвеченным иностранной контрразведкой. Дело в том, что совершенно по-новому подбирались руководящие и оперативные кадры. Отбор происходил через систему специальных учебных заведений, появившуюся еще в 30-е годы и которая применительно к разведке оформилась по указанию Сталина в Школу особого назначения. Поэтому прекращение существования Коминтерна в 1943 году было логичным прежде всего с точки зрения создания совершенно нового кадрового наполнения как Народного комиссариата иностранных дел, так и аппарата военной разведки и аппарата органов государственной безопасности.
Еще один важный вопрос, который заслуживает специального освещения. Это источники информации. Очень много пишется о том, что репрессии парализовали работу советской разведки. Это верно. Но они имели и другие далеко идущие последствия. Дело в том, что многие не отдают себе отчета в том, что в работе советской разведки было два этапа. Вначале была автономность, самостоятельность как за кордоном, так и внутри страны, когда резиденты и крупные работники имели право вербовки людей в ряде случаев без одобрения Центра. Этот период начал завершаться при Артузове в середине 30-х годов. Если появлялся источник информации, то оформлялись соответствующие учеты, автоматически заводили дело, в котором подшивались все материалы по агенту. Но идеальных агентов не бывает. В любом деле накапливаются положительные и компрометирующие материалы. Переход к бюрократизации в середине 30-х годов связан был с заведением пространных дел.
И арест, и увольнение из органов разведки довольно видных людей автоматически ставили вопрос о доверии к источникам информации и приобретенной агентуре.
Кроме того, сейчас, когда рассуждают о том, как можно было бросать тень недоверия на такие важнейшие источники информации, как Филби, Маклейн, Берджес, Арвид Харнак и Харро Шульце-Бойзен, ставить под вопрос существование преданных нам кадров, которые в условиях подполья поставляли исключительно важную информацию? Здесь следует отметить важнейшее обстоятельство. Помимо репрессий и сфальсифицированных дел против сотрудников внешней разведки, применительно к группе Кембриджской пятерки, временное недоверие к ним было обусловлено наличием реального перебежчика В. Кривицкого, которого пытаются поднять на щит «борьбы со сталинизмом» и невозвращенца Орлова-Никольского. В. Кривицкий, сотрудничавший с английскими и американскими спецслужбами, дал им общую наводку на Филби и Маклейна. Орлов-Никольский знал подробности об их работе. И никто не мог поручиться, что, сбежав на Запад, он не предал этих людей. Не исключалось также, что Орлов-Никольский мог стать на путь сотрудничества с противником и спровоцировать перевербовку этих источников. Для любого имеющего опыт разведывательной работы является аксиомой прекращение контактов с агентами, если они находились на связи у оперативного работника, который исчез, а потом объявился на Западе. Не следует забывать и о том, что Филби, Маклейн, Берджес лишь в годы войны и в последний период своей деятельности выросли в исключительно ценных агентов.
Наконец, есть еще одно очень важное обстоятельство. О разведывательной работе и сотрудничестве с нами знаменитой Кембриджской пятерки имел более или менее ясное представление один из близких этим людям человек, широко известный у нас в стране и за рубежом - Виктор Ротшильд. Занимая видное положение в английской разведке он фактически действовал как «двойник» - мы получали от него важную информацию. Близость к Ротшильду бросала тень подозрений на характер этой информации, поступавшей в Москву от Филби и Берджеса. Ротшильда как источника информации и как канал дезинформации через наших резидентов в Лондоне А. Горского, И. Чичаева, К. Кукина мы использовали в течение всей войны. Покинувшего службу в английской разведке, В. Ротшильда, как мне говорили, вплоть до 80-х годов регулярно приглашали на все официальные приемы в советское посольство в Лондоне.
Знаковое событие
В февраля 1941 года произошло разделение Наркомата внутренних дел на Наркомат госбезопасности и Наркомат внутренних дел. Военная контрразведка тогда же формально была передана в подчинение Наркомата обороны. Это событие можно считать знаковым. Видимо, у Сталина, как мне представляется, созрело решение о разделении функций спецслужб с целью выведения из-под контроля одного человека - Берии и непосредственное подчинение лично себе разных аспектов деятельности в области госбезопасности и охраны правопорядка. Что лежало в основе того, что военная контрразведка стала специальным органом, который был придан Наркому обороны? Насколько мне известно (мне говорил об этом В. Меркулов), главной причиной такого решения было то, что Ворошилов - нарком обороны - мало получал документов непосредственно о реальной боеготовности войск, о реальном положении дел в округах. Почему? Да потому, что главными потребителями информации были ЦК ВКП(б)и управление кадров Наркомата обороны. Причем их интересовала довольно своеобразная информация - наличие компрометирующих материалов и проверки руководящего состава офицерского корпуса. Как ни странно, информацией о боеготовности в округах, их мобилизационной готовности, о реальном состоянии дел в Красной Армии больше интересовался не Ворошилов, а Сталин и Молотов как Председатель Совета Народных Комиссаров.
НКВД возглавлял Ежов, секретарь ЦК, кандидат в члены политбюро. Свои доклады Ежов и его предшественник Ягода строили как переписку со Сталиным. Административная цепочка доведения информации до наркома обороны, проверенной через агентуру, о фактической боеготовности войск автоматически удлинялась. Когда Берия стал наркомом, порядок не изменился. Берия тоже был кандидатом в члены политбюро. И опять-таки переписка по этим вопросам, даже доклады по боеготовности и т. д. представлялись прежде всего Сталину и Молотову и только во вторую очередь доходили до Ворошилова. Ведь только Сталин, а позднее Хрущев, Брежнев лично принимали решение, следует ли рассылать поступавшую к ним от органов госбезопасности информацию «вкруговую» среди других членов Политбюро. Кроме того, в перечне докладов, которые направлялись НКВД «наверх», вопросы боеготовности Красной Армии не стояли как приоритетные. Руководство страны искало после неудач в зимней войне с Финляндией наиболее рациональные варианты того, чтобы подкрепить деятельность Наркомата обороны необходимой оперативной информацией.
Но, думается, тут дело в другом. Было принято половинчатое решение - фактически о двойном подчинении органов военной контрразведки. Во-первых, они подчинялись непосредственно наркому обороны, минуя Генштаб, т. е. это был канал информации о реальном положении дел, в том числе в Наркомате и в Генштабе. Во-вторых, существовал так называемый межведомственный совет, который регулировал взаимодействие военной контрразведки с другими органами безопасности - с территориальными и центральным аппаратом.
Военная контрразведка сама по себе работать самостоятельно не могла. Почему? У нее не было своих следственных изоляторов и оперативно-технической поддержки. Для успешной работы она должна была заимствовать подразделения наружного наблюдения, оперативного и слухового контроля. Она имела весьма и весьма ограниченную базу. Вместе с тем выделение военной контрразведки вскрыло необходимость дополнительных инструкций, нормативных актов о порядке взаимодействия всех оперативных служб органов госбезопасности. К сожалению, сделать это до войны не удалось. Организационные изменения в структуре органов госбезопасности, если они предварительно не проработаны в плане оперативного взаимодействия отдельных служб, пагубно сказываются на эффективности работы разведки и контрразведки.
Однако выделение военной контрразведки из НКВД-НКГБ накануне войны было кратковременным - с февраля 1941 по июль 1941 года. Но и этого времени оказалось достаточно, чтобы можно было понять, что такого рода реорганизация пагубно отразилась на выполнении военной контрразведкой ее функции и взаимодействии с внешнеполитической и военной разведкой.
Мне как руководящему работнику не помнится, чтобы военная контрразведка, будучи подчиненной наркому обороны Тимошенко, ставила какие-либо принципиальные вопросы перед ним, за исключением вопросов кадровой проверки. Между тем поступавшие руководству страны данные о том, что происходило в округах, об изменениях штатного расписания Красной Армии, ее пополнении, о развертывании дополнительных армий, реорганизации механизированных корпусов, строительстве аэродромов, хранении боеприпасов, нуждались в тщательной агентурной проверке. К сожалению, это делалось лишь эпизодически. И руководство страны - Сталин, Молотов, да и сам нарком обороны - не имело реальной информации о боеготовности войск приграничных округов.
Самая, пожалуй, трагичная глава в этой части истории связана с особыми отделами Красной Армии. Оглядываясь назад, можно предъявить огромные претензии военной контрразведке. До сих пор белым пятном остается роль материалов военной контрразведки в проведении тех репрессий, которые впоследствии были признаны необоснованными и преступными по отношению к руководящему составу армии непосредственно перед войной и в самом ее начале. Однако надо сказать, что те материалы, в которых шла речь о боеготовности Военно-Воздушных Сил, об авариях самолетов, использование только при вынесении взысканий руководству ВВС, не только для смещения должностных лиц, но для обвинений политического характера, обвинений во вредительстве в ВВС Красной Армии. В какой степени эти материалы были связаны с соперничеством в среде командиров Красной Армии, сказать трудно, поскольку прошло очень много времени. Однако они явились формальным поводом для ареста и расстрелов командования ВВС и ПВО Смушкевича, Штерна, Рычагова и других, для ареста и расправы над руководящими работниками Главного артиллерийского управления Красной Армии.
Новое время - новые задачи
Что собой представлял фон, на котором весной 1939 года резко активизировалась деятельность советской разведки? Благодаря закрытости общества все попытки разведывательной работы против нас Германии, Англии, Польши с использованием национальных кадров - поляков, немцев и других иностранцев и членов их семей - находились под неослабным наблюдением советских органов безопасности. Почему хотелось мне выделить - и правомерно - 1939 год, важный год кануна войны и важный год перестройки в работе органов безопасности. Именно в этом году страна вступила в явный предвоенный период и перед разведывательными и контрразведывательными органами были впервые поставлены новые активные задачи.
Из беседы, состоявшейся в кабинете Сталина весной 1939 года, во время которой шла речь о необходимости развертывания операции «Утка» по ликвидации Троцкого, Сталин говорил и об изменении в приоритетах работы в целом. С чем были связаны эти изменения? Тут есть смысл вспомнить миф о том, что назначение Молотова народным комиссаром иностранных дел означало якобы «переворот» во внешнеполитической ориентации советского руководства, которая означала переход от попытки противодействовать германской агрессии к сговору с Гитлером. В частности, И. Эренбург и другие публицисты во время так называемой перестройки в 1988-1991 годах безосновательно писали о том, что Литвинов последовательно противился этой линии и был сторонником сохранения сотрудничества с ведущими западными державами, которые должны быть якобы нашими партнерами по обеспечению безопасности в Европе. Но все было несколько иначе. В январе 1939 года, когда наша резидентура фактически прекратила работу в Германии, оттуда поступили сигналы о том, что в немецком руководстве имеются влиятельные сторонники развития нормальных отношений с СССР, что, несмотря на глубокие идеологические разногласия и расхождения, советско-германское сотрудничество возможно. Кстати, подобные высказывания, например, влиятельного промышленника Шахта были известны в Кремле и Литвинову еще в 1935 году. Мне представляется, что обстановка того времени предполагала взаимное маневрирование всех крупных держав мира, а также взаимное прощупывание позиций в предстоящей схватке за передел мира.
Много путаницы в оценке зондажных бесед, подходов друг к другу политиков и видных дипломатов, разговоров того времени. В связи с этим вспоминается новогодний прием 1939 года в Берлине. Тогда Гитлер оказал определенные знаки внимания советской стороне. Беседуя с нашим послом Мерикаловым, он дал понять, что немецкая сторона отнюдь не блокирует какое-либо экономическое сотрудничество с Советским Союзом, она готова обсуждать даже политические вопросы отношений между странами и будущее Европы.
Затем уже весной 1939 года с довольно откровенным прощупыванием возможностей урегулирования разногласий между СССР и Германией выступили авторитетные немецкие деятели. Некоторые историки считают, что в этом велика роль чиновников немецкого МИД, в частности заведующего экономическим департаментом Шнурре. Но при этом недооценивают роль бывшего немецкого канцлера фон Папена, назначенного Гитлером послом в Турцию. Именно он впервые выступил с программой урегулирования советско-германских отношений в апреле-мае 1939 года и это было предметом соответствующих докладов наверх, в том числе это породило специальный запрос в НКВД о том, какую роль играет фон Папен в формировании немецкой политики и выражении мыслей правящих кругов Германии.
Фон Папен выступил с широкой программой германо-советского сотрудничества, построенного на базе долгосрочных интересов. В их основе лежало, по его мнению, противодействие англо-французскому диктату в Европе. Сама по себе эта информация, пришедшая из Германии и Турции, заслуживала самого пристального внимания.
Фон Папен, несомненно, действовал по поручению Гитлера. Немцы не случайно избрали Турцию местом зондажных бесед. Вплоть до 1938 года турецкие руководители брали на себя выполнение ряда деликатных поручений советского руководства по выяснению важных для Кремля намерений руководителей стран Запада в отношении Советского Союза. Через Турцию мы провели ряд важных внешнеторговых операций на Западе, в которых нам нежелательно было «засвечиваться» напрямую. Немцы, имея сильные позиции в Турции, несомненно, об этом знали. И хотя наши отношения с Турцией с 1938 года стали ухудшаться, немцы предпочли именно в этой стране через авторитетного своего представителя предпринять в отношении нас первые зондажные шаги по установлению доверительного обмена мнениями.
Нельзя представлять себе ситуацию таким образом, что Советское правительство с весны 1939 года ориентировалось на соглашение с Гитлером против Англии и Франции в той обстановке, которая складывалась в Европе. Ситуация была совершенно иной. Наша дипломатия и разведка в глубокой тайне действовали на два фронта. Сейчас на фоне распространения всяких версий о политике Сталина накануне войны упускается из виду главное. Для СССР участие в военном конфликте, вспыхнувшем в Европе в 1939 году, было неприемлемо. И не потому, что мы боялись Гитлера или англо-французов. Военное столкновение было исключительно опасным для нас, если бы Запад выступил против СССР сплоченным.
Как начальник подразделения не только в годы войны, руководивший разведывательно-диверсионной работой, но уже и после войны возглавлявший аппарат, который был специально создан для действий в особый период, могу со всей ответственностью утверждать, что советское руководство всегда ставило перед собой цель - не допустить втягивание страны в крупный военный конфликт с ведущими капиталистическими странами. При этом главной проблемой было не переступить опасную грань «большой войны», когда могло иметь место перерастание локальных конфликтов и наших операций по дестабилизации обстановки в ряде важных для капиталистического мира районах в масштабные военные действия. Такая опасность существовала в ходе операций в Западной Украине, Польше, Финляндии и Молдавии в 1939-1940 годах, в Иране в 1946 году, в Корее и Маньчжурии в 1950-1953 годах.
Советская военная и политическая разведка, начиная с 30-х годов, поддерживая антианглийские, антияпонские и антигерманские силы на Балканах и Дальнем Востоке, решала важную задачу по отвлечению внимания от Советского Союза, что заставляло правящие круги Запада ввязываться в затяжные локальные конфликты. Это не позволяло Англии, США, Японии бросить против нас все свои ресурсы и резервы. Сталин никогда не был теоретиком и организатором мировой революции. Наоборот, наша поддержка революционного движения в капиталистических и колониальных странах целиком строилась на геополитических соображениях укрепления позиций Советского Союза как ведущей мировой державы. Иными словами, советская дипломатия и разведка в 30-40-е годы должны были успешно решить исключительно трудную задачу - использовать во благо страны страх правящих кругов Запада перед военной опасностью в Европе и на Дальнем Востоке вследствие агрессивной политики Гитлера и Японии.
Недостигнутые цели
Мало кто знает о попытке Сталина и Молотова создать три «буферные зоны» отношений с капиталистическим миром. Советская разведка и дипломатия действовала по трем направлениям ведения тайных переговоров о разделе сфер влияния и противодействию агрессии Германии и Японии - в Центральной Европе, Скандинавии и Китае.
В Финляндии мы активно поддерживали политические партии, в частности мелких хозяев, которые выступали за то, чтобы Финляндия и Швеция стали посредниками между странами Запада и Советским Союзом в открытии постоянного коридора для поставок советского сырья в Европу. Наш посол в Швеции А. Коллонтай неоднократно высказывалась в доверительных беседах о необходимости установления особых отношений между СССР и Скандинавией. В обмен на гарантированный благожелательный нейтралитет наша страна готова была предоставить серьезные экономические льготы для Швеции и Финляндии, включая даже право реэкспорта древесины, нефтепродуктов из СССР в третьи страны.
Кроме каналов Иностранного отдела НКВД, имевшего сильные агентурные позиции в Скандинавии, не было иной возможности выйти на неофициальные и неформальные переговоры с финским руководством. Знаменательно, что резидент в Финляндии Б. Ярцев-Рыбкин (Кин) вел секретные переговоры с финским руководством в тайне от советского посла в Финляндии Деревянко, который после их неудачного завершения о зондажных выходах на финнов вместе с наркомом иностранных дел Литвиновым был поставлен об этом в известность.
Другое направление - чехословацкое. Первый координатор деятельности советских спецслужб М. Розенберг, используя свои доверительные отношения с крупнейшим и авторитетным публицистом Западной Европы Женевьевой Табуи, добился серьезнейшего перелома в советско-французских отношениях - подписания в 1935 году в Париже советско-французского соглашения о сотрудничестве и взаимопомощи. Однако широкой общественности до сих пор неизвестно, что локомотивом этого соглашения выступил президент Чехословакии Э. Бенеш. Именно Чехословакия выступила инициатором вступления СССР в Лигу Наций.
Мы нашли особые подходы и плодотворно сотрудничали с президентом Бенешем. Сейчас многие пишут и существует масса иллюзий и мифов о том, что Бенеш поддался на немецкую уловку о заговоре в Красной Армии против Сталина, предупреждал Кремль о «предательстве» Тухачевского и будто бы вошел в контакты с Ежовым для этого. Упускается из виду, что господину Бенешу не было смысла входить в тайные переговоры со Сталиным в 1937 году, ибо еще в 1935 году было подписано беспрецедентное секретное соглашение о сотрудничестве разведок Чехословакии и Советского Союза о совместном осуществлении ряда внешнеполитических акций и обмене информацией в связи с возрастанием военной опасности в Европе.
Конкретно это сотрудничество привело к тому, что нам удалось использовать чешские каналы для поставок оружия республиканской Испании, через чехословацкого представителя Розенберг договорился о том, чтоб чехи поставили вопрос о нашем вступлении в Лигу Наций. Советско-французское соглашение с П. Лавалем было подписано в противовес Германии, усилению влияния Гитлера. В планы Бенеша входило в опоре на советско-французское соглашение укрепить позиции Балканских стран в противостоянии Гитлеру.
Наша разведка проводила специальные мероприятия по проверке лояльности Бенеша. Ближайшему окружению Бенеша, завербованному НКВД, Людмиле Каспариковой и Яромиру Смутному был устроен побег из Чехословакии. Для этого были выделены деньги, при этом мы вывезли из Праги в Москву значительную часть чехословацкого архива и специальной переписки, в том числе об особых отношениях Бенеша с руководителями Запада.
После того как немцы оккупировали Чехословакию, Бенеш бежал первоначально в Америку, затем в Англию. Советский посол в США Уманский по указанию Москвы принимал Бенеша и вел с ним доверительные беседы. Потому что он в условиях временного свертывания нашей разведывательной работы в Вашингтоне в 1939 году по указанию Москвы взял на себя выполнение ряда функций главного резидента НКВД в Америке. На должность посла его назначили после успешной работы как корреспондента ТАСС и в отделе печати НКИД. Уманского я хорошо знал лично. Его часто можно было встретить в 1941 - 1942 году в коридоре 7-го этажа здания НКВД на Лубянке, где размещалось Разведывательное управление, и в приемной Берии и Меркулова. Это был очень способный, эрудированный человек, значение которого прекрасно понимало американское правительство, некоторые представители которого позволяли себе вести с ним неофициальные беседы. Любопытно, когда министр финансов США Моргентау принимал его, то удалял стенографисток и переводчиков и обсуждение деликатных вопросов совместного американо-советского противодействия японской агрессии в Китае в 1939-1941 годах шло один на один.
Уманский не только беседовал с Бенешем в США, но и докладывал об этом сразу в две инстанции - в Наркомат иностранных дел и НКВД. Какие же вопросы обсуждали они? Речь прежде всего шла о будущем Европы. Бенеш выражал благодарность за нашу позицию, потому как мы не признали оккупацию немцами Чехословакии. Бенеш просил неофициально подтвердить, получена ли чехословацкая переписка и архив советской стороной. Он также ставил вопросы о будущей роли Чехословакии в надвигающейся войне, говорил и о чехословацкой армии, которая будет участвовать в войне, о том, что она будет формироваться в Англии. Заметьте, все это говорилось еще до того, как началась война, до того, как немцы предъявили свой ультиматум Польше. Бенеш говорил также о необходимости сохранения «иностранного легиона Чехословацкой армии», который будет находиться в Польше или в СССР. Война еще не началась, а ему уже ясно, что будущая война будет обязательно между Германией и Советским Союзом. В качестве союзников, считал он, выступят США и Англия. Он говорил и о Восточном фронте, о том, что там будет развернуто две-три чехословацких дивизии. Знаменитый Людвиг Свобода, тогда еще никому не известный подполковник, вместе с чехословацким легионом был отправлен в Польшу, где его интернировали поляки. Легион держался на всякий случай. Когда советские войска заняли Польшу, чехословацкий легион оказался интернированным, и мы единственно что сделали - его разоружили. Никаким репрессиям никто подвергнут не был.
Со Свободой непосредственно работал начальник отделения контрразведывательного управления НКВД М. Маклярский. Свободу поселили на даче НКВД и держали в особом резерве. Держали не потому, что к нему было какое-то особое внимание, а потому, что он был человеком Бенеша, а к людям Бенеша относились по указанию Сталина с очень большим вниманием и тактом.
Потом плодотворное сотрудничество, активный обмен разведывательной информацией осуществлялись нами с полковником, позднее генералом, Моравцем, начальником чешской разведки. Но не как с завербованным агентом, а как с человеком, целиком выполнявшим приказания и поручения Бенеша.
До сих пор история тайных советско-чешских отношений продолжает скрываться, хотя в этом нет ничего секретного, если смотреть на вещи трезво, после распада СССР и краха социализма в Чехословакии. Возможно, открытие архивов невыгодно только для тех, кто идеализирует и превозносит Бенеша, Масарика и других деятелей либерально-демократической Чехословакии. Обнажение их тайных связей с советским руководством в реализации целей советской внешней политики подтверждает очевидную истину. Малые страны Европы обязательно попадают в чью-либо сферу влияния и активно стремятся использовать свое положение посредника в больших политических играх, но только с выгодой для себя вне зависимости от идеологических симпатий.
Среди советских дипломатов предвоенной поры К. Уманский, наш посол в США, был сравнительно молодым выдвиженцем. Ранее важные зондажные поручения выполняли дипломаты первого поколения - Я. Суриц, Б. Штейн, И. Майский. Зарубежных представительств СССР было сравнительно немного, и значение советского посла за границей, его полномочия были неизмеримо шире, нежели те, которые давались нашим дипломатам высокого ранга во время войны, не говоря уже о послевоенном периоде. На ключевых направлениях, там, где необходимо было вести зондаж, были расставлены не профессиональные дипломаты, а представители разведки НКВД или тесно связанные с ней лица, такие, например, как Уманский в США, комкор Красной Армии Луганец-Орельский и пришедший ему на смену в 1939 году посол-резидент НКВД А. Панюшкин в Китае.
Туда, где речь шла о временном замораживании отношений, а не о проработке каких-то вопросов, посылались люди, не имевшие никакого дипломатического опыта. Взять хотя бы ситуацию с руководством нашего посольства в Германии в 1939 году, когда Мерикалов, простой директор завода, оказался в роли посла в Германии. Судьба Мерикалова уникальна. Он закончил свою жизнь директором завода, так и не опубликовав своих воспоминаний об интереснейшем периоде 1939 года.
Чем связаны были дипломатия и разведка? Их взаимодействие характеризуется, по моему мнению, двумя этапами. До 1939 года можно говорить об особом периоде советской внешней политики и разведывательной деятельности, обусловленном в значительной мере внешнеполитической изоляцией Советского Союза. Это не являлось только следствием политики западных держав. Англия, Франция, Германия, США, Италия, Япония блокировали Советский Союз, стремясь лишить нас возможности использовать международные экономические связи для создания промышленности за счет вырученных средств от продажи сырья на мировом рынке. Но изоляция нас от мира была обусловлена также нашей сознательной линией на сохранение закрытости советского общества.
Провозглашенный Лениным новый курс в Генуе на отказ от выплаты царских долгов важно понять с точки зрения добровольного отказа от внешнеэкономического сотрудничества с нашей стороны с враждебными СССР мощными экономическими группировками Запада. Руководство Советского Союза опасалось в 20-30-е годы, что широкие экономические связи с капиталистическим миром в сочетании с наличием в СССР сильной антисоциалистической оппозиции, остатков белого движения и обострением борьбы за власть в верхних эшелонах партии таят в себе громадную потенциальную угрозу для советского государства. Разведка и дипломатия ориентировались лишь на «локальные» прорывы в обеспечении экономических связей СССР не со всеми странами Запада, а с теми государствами, которые активно конфликтовали с главными державами капиталистического мира или играли в нем подчиненную роль недавно проигравших войну государств. Хорошие экономические отношения складывались у нас с Германией и Турцией.
Прежде всего разведка нацеливалась на использование раскола среди держав Запада и противоречий, которые существовали между ними. В условиях внешней политической изоляции рассчитывали мы и на активную дипломатическую деятельность, настойчиво добивались признания со стороны ведущих стран Запада. Важное значение в этой связи придавалось работе разведки и сотрудничавших с ней дипломатов по выяснению предварительных условий дипломатического признания СССР. Этот период завершился к началу 1939 года.
Угроза войны ставила Советский Союз в исключительное положение. Отсюда суть нашей позиции - поддержка Афганистана, Турции, наше участие в гражданской войне в Испании и т. д. Мы прощупывали, расшатывали слабые звенья в капиталистической системе. Но никогда не позволяли себе напрямую ввязаться в военный конфликт, который бы выходил за рамки локального. Руководство страны решало прежде всего внутренние задачи экономического и политического характера.
Молотов, Вышинский, Потемкин, с одной стороны, Берия, Меркулов - с другой, стали непосредственно у руля дипломатии и разведки тогда, когда Советский Союз, подписав известный пакт о ненападении с Германией и секретные протоколы к нему, превратился в крупнейшую мировую державу, чьи действия с 1939 года на международной арене предопределили исход второй мировой войны и весь характер мирового развития в 40-50-е годы. Два этапа советской политики за рубежом и людей, которые обслуживали эти этапы, следует трезво оценивать.
(«Вопросы истории». 1992. 11. С. 161-169. )
Полет Рудольфа Гесса, заместителя Гитлера, с миссией мира в Англию 10 мая 1941 г. остается одним из самых причудливых эпизодов второй мировой войны. То постоянное внимание, которое уделял Гессу в течение войны Сталин, ставило в тупик наблюдателей, считавших это капризом. Но если рассматривать это событие в более широких политических и стратегических рамках, то оно по-иному освещает просчеты Советского Союза в оценке британских и германских намерений накануне 22 июня 1941 года.
Историки, рассматривавшие вопросы германо-советского сотрудничества в 1933-1941 гг., не учитывали другого важного фактора — страха Сталина перед заключением сепаратного англо-германского мирного договора. Между тем этот страх постоянно присутствовал в советской внешней политике еще со времени гражданской войны. События, которые не имели непосредственного отношения к СССР, такие, как Локарнский договор 1925 г., вступление Германии в Лигу наций на следующий год и Мюнхенская конференция, интерпретировались лишь как шаги к тому, что Германия и Великобритания могут сблизиться и соединиться в походе против СССР. Во время «странной войны», зимой 1939-1940 гг., перспектива сепаратного мира, который мог остановить германскую военную машину, продвигающуюся на восток, заставила русских предпринять некоторые усилия в качестве посредника для прекращения войны. В то же время были приняты меры по созданию буферной зоны после неудачи обеспечить безопасность путем дипломатических переговоров в 30-х годах. Предполагалось, что пока Германия и Англия втянуты в военные действия, СССР сможет лучше подготовиться к войне .
Ошибочность этого предположения впервые обнаружилась тогда, когда Польша была раздавлена прежде, чем Великобритания смогла вооружить свои экспедиционные войска. Еще более сокрушительной была молниеносная немецкая кампания во Франции. В своих мемуарах Хрущев живо описывает панику, которая охватила Сталина после известия о взятии Парижа: Сталин «разразился отборными ругательствами и сказал, что Гитлер теперь наверняка выбьет из нас мозги» .
Сокрушительное поражение Франции подтолкнуло русских добиваться назначения британского посла в Москву. Они надеялись, что это будет истолковано как продолжающееся вовлечение Великобритании в войну . В конце мая 1940 г. послом в Москве был назначен Стаффорд Криппс. Угроза сепаратного мира казалась особенно острой весной 1941 г., в свете немецкого вторжения на Балканы, тяжелых поражений, которые понесли британские войска в Греции и Северной Африке, усилившегося в Лондоне недовольства правительством. Еще большая тревога наблюдалась в Москве, когда германский посол граф Шуленбург, который должен был возобновить германо-советские переговоры, начатые Молотовым предыдущей осенью в Берлине, вернулся с пустыми руками после консультаций в Берлине.
Сталин, имевший обширную информацию о намерениях Германии и расстановке ее сил, в равной степени был осведомлен о слабости Красной Армии, серьезно покалеченной чистками 1937-1938 годов. Более того, хотя советская военная промышленность сделала значительные шаги в своем развитии, была несравнима с немецкой — Германия к тому времени контролировала большинство промышленных ресурсов Европы. К концу апреля, после падения Югославии и Греции, Сталин, должно быть, осознал острую необходимость в передышке, что вынуждало его на дальнейшие уступки Германии .
Но это решение оказалось недолговременным в связи с неожиданным ухудшением англо-советских отношений, что возродило опасения Советского Союза о заключении сепаратного мира. Эти опасения усиливались той схемой отношений, которая существовала между СССР и Великобританией с момента начала войны. Пакт Риббентропа — Молотова поддерживал политическую концепцию, которая постоянно культивировалась в Форин оффис и которая исключала возможность сотрудничества с СССР на весь период войны. Великобритания даже была на грани войны с Советским Союзом во время «зимней войны» в Финляндии и в марте 1941 г, когда рассматривалась возможность бомбардировки нефтепромыслов на Кавказе . Таким образом, в Лондоне вплоть до первой недели июня считали (и это противоречит последующим утверждениям Черчилля), что массированное сосредоточение немецких войск на востоке является лишь способом воздействия, чтобы обеспечить положительные результаты переговоров, которые (как думали в Великобритании) должны были начаться с СССР .
Известное предупреждение Черчилля о намерениях Германии , которое было передано Сталину 21 апреля, совпало с неофициальным обращением Криппса к Молотову. Криппс, который не был согласен с концепцией своего правительства, полагал, что единственный эффективный, хотя явно «щекотливый», способ привлечь русских на сторону Великобритании — сыграть на их страхе перед сепаратным миром. Как скоро показали события, в Форин оффис были правы, возражая против использования этого «обоюдоострого оружия, которое могло побудить Сталина еще более цепко держаться за политику умиротворения» .
Не посоветовавшись с Лондоном, Криппс вручил Молотову длинный меморандум, в котором описывал трудности, стоящие перед русскими. За этим следовали уговоры и угрозы как последнее средство, чтобы вовлечь их в орбиту союзников. Если прочитать все это вместе с загадочным, кратким и любопытным предупреждением Черчилля, которое Криппс представил через несколько дней, то достигался обратный эффект и с серьезными последствиями — усиление подозрений с советской стороны, что Великобритания в отчаянии стремилась втянуть СССР в войну. Казалось, больше всего русских тревожило предупреждение Криппса: «Я уже говорил Вашему превосходительству, что если война продлится долго, то в Великобритании (и особенно в определенных кругах Великобритании) могло бы возникнуть искушение заключить соглашение об окончании войны на определенной основе, что недавно предполагалось в некоторых влиятельных сферах Германии, а именно — Западная Европа будет возвращена к своему прежнему положению, в то время как Германия будет беспрепятственно вести экспансию за свое «жизненное пространство» на востоке. Такое предложение могло бы также получить отклик в Соединенных Штатах Америки. В этой связи необходимо вспомнить, что целостность Советского Союза не является прямой заботой британского правительства, в отличие от поддержания целостности границ Франции и других западноевропейских стран» .
Эти угрозы были достаточно зловещими, хотя возможно, с точки зрения Криппса, эффективными, поскольку они использовали тайный страх русских. После падения Франции они казались особенно обеспокоенными продолжающимся включением в кабинет министров Черчилля «людей Мюнхена», которые могли склонить весы в сторону мира с Германией. После разгрома британских войск в Греции и на Крите, который вызвал рост недовольства в Англии, Майский был проинструктирован о необходимости бдительного наблюдения за «мюнхенскими» элементами в правительстве . Как он признался Беатрисе Вебб, он не исключал, что Великобритания потерпит поражение из-за «предательства правящего класса, нечто вроде Петена и его группы» .
Эти опасения усиливал Криппс, который в некотором отчаянии убедил Галифакса, что Майского надо заставить поверить, что ответ Великобритании на мирные предложения Гитлера после поражения Франции будет зависеть от успеха переговоров между СССР и Великобританией . Таким образом, советское правительство были поставлено в незавидное положение: оно было полно решимости наладить отношения с Великобританией и в то же время делало шаги навстречу Германии. Если проанализировать полет Гесса в свете изложенных событий, то мы поймем позицию Советского Союза в надвигающемся конфликте, Гесс помогал Гитлеру в составлении антибольшевистских разделов «Майн Кампф» и был известен своими контактами и симпатиями к Великобритании. Подозрительность русских, естественно, усилилась, когда британское правительство, застигнутое врасплох появлением Гесса, хранило молчание и не заботилось о том, как это может быть воспринято в Москве . Немцы первые заговорили об этом вечером 12 мая. Только после этого Черчилль подтвердил новости в парламенте, обещая впоследствии дать полный отчет о «полете очень высокопоставленного и важного нацистского лидера». Публика осталась в нетерпеливом ожидании новостей, которые так никогда и не появились, Форин оффис убедило Черчилля, что было бы лучше оставить Германию в неведении и добиться побольше от Гесса «притворными переговорами и избегая создавать из него героя» .
Отсутствие информации возбудило в Москве дикие предположения и подозрения, Хрущев вспоминал, что он сказал Сталину: «Я думаю, что Гесс действительно прибыл с секретной миссией от Гитлера для ведения переговоров с Англией о прекращении войны на Западе, чтобы развязать Гитлеру руки для натиска на восток». Сталин выслушал меня и затем сказал: «Да, это так, Вы понимаете правильно». Когда Майский, ошеломленный, бросился в Форин оффис за информацией, он встретил Р. А. Батдера, заместителя министра, который выполняя правительственный запрет, был «скрытен» и отказался предоставить какую-либо информацию . Майский интерпретировал это молчание как знак того, что Кабинет действительно серьезно рассматривал предложение о мире. Наличие лишь искаженной информации и первоначальные восторженные сообщения в прессе вместе с сообщениями, что герцог Гамильтон намерен поддерживать постоянный контакт с Гессом, а лорд Саймон и Ивен Киркпатрик, бывший советник британского посольства в Берлине, ведут переговоры с посланником Гитлера — все это подкрепило выводы Майского .
Казалось, что импровизированное предупреждение Криппса внезапно обрело реальность. Во время дружеского обеда у Веббов 23 мая Майский пожаловался на длинный меморандум Криппса, который вызвал раздражение его правительства. Затем он продолжал говорить о войне, пытаясь выявить их реакцию на идеи Криппса, которые его явно беспокоили: «Будет ли Англия держаться, не выступит ли значительная часть правящего класса за мир путем переговоров с Гитлером? Он сообщил то, что, как он полагал, было правдой о деле Гесса. Гесс совершенно откровенно говорил о цели своей миссии, хотя и отказался подтвердить, что это было совершено с согласия Гитлера. Он хотел убедить британское правительство уступить; Великобритания и союзники будут разбиты в войне за господство в Европе, хотя эта война и обессилит Германию. Германия должна остаться доминирующей силой в Европе, Великобритания должна сохранить империю, за исключением нескольких незначительных потерь в Африке. Затем Германия и Великобритания смогли бы остановить распространение большевизма» .
После этого Майский пришел к ошибочному мнению и телеграфировал в Москву: «Борьба началась за кулисами британской политики». Черчилль, Иден, Бевин и все министры лейбористской партии в общем сразу же недвусмысленно высказались против любых переговоров». Но среди министров находились такие люди, как Саймон, которые, поддерживаемые бывшими «клайвденцами» считали, что правительству следует использовать такую неожиданную возможность прозондировать Гитлера о вероятных условиях мирного договора» . Впечатление Майского было не единственным доказательством того, что может означать миссия Гесса и меморандум Криппса. Советские разведывательные источники подтверждали этот вывод, Рихард Зорге, знаменитый советский агент в Японии, сообщал, что полет Гесса был последней попыткой, санкционированной Гитлером, для ведения переговоров о мире . Из посольства в Берлине В. М. Бережков сообщал, что при посещении Вильгельмштрассе в начале мая он был невероятно удивлен, заметив среди литературы в комнате ожидания довоенные памфлеты, озаглавленные «Германо-британская дружба». Естественно, обеспокоенные русские, как и Криппс, должны были ожидать заявления Черчилля с нетерпением, но тщетно.
Криппс постоянно информировал Форин оффис о том интересе, который проявляли русские к Гессу. Тем не менее он ошибочно предположил, что его угрозы Молотову «были по всей видимости проигнорированы». Но, сознавая всю взрывоопасную силу дела Гесса, он предложил использовать полученную информацию против русских — либо усилить их страх перед сепаратным миром, либо успокоить их.
«Инцидент с Гессом, несомненно, заинтриговал Советское правительство столь же сильно, как и другие, и, вероятно, возбудил прежние страхи о заключении мирной сделки за их счет. Я, конечно, не осведомлен, до какой степени Гесс готов к переговорам, если готов вообще. Но предположив, что он действительно готов, я очень надеюсь, что вы срочно рассмотрите возможность, как использовать его откровенность, чтобы укрепить советское сопротивление давлению Германии либо а) усилив их страх перед перспективой остаться одним и расхлебывать всю эту заварушку, либо б) подталкивая их к мысли, что заварушка будет не такой страшной, если ее встретить сейчас и в компании, или лучше всего оба варианта» . В следующей телеграмме он продолжал объяснять, что при правильном подходе к делу «эта информация могла бы удержать русских от догадок и убедить их, что сейчас у них есть, за что держаться, но возможно позже ничто их не удержит».
Таким образом, опасения советской стороны, без сомнения, усилились в начале июня, когда было принято решение Форин оффис «использовать Гесса в своих интересах, распространяя ложную информацию». «Мы передали через тайные каналы связи, что полет Гесса — свидетельство растущего раскола из-за политики Гитлера по сотрудничеству с Советским Союзом, и что в случае давления он настоит на заключении краткосрочных выгодных сделок, зная при этом, что будет вынужден их отбросить и нарушить любые обещания, какие могли быть сделаны Советскому Союзу, поэтому в конце концов их положение окажется хуже, чем вначале. Они потеряют потенциальных друзей, и сделают жизненно важные уступки, и будут оставлены одни перед Германией, в ослабленном состоянии» .
Эта дезинформация совпала с внезапным вызовом Криппса в Лондон в начале июня для консультаций. Его отъезд сопровождался эвакуацией служащих посольства и их семей на фоне растущих слухов о немедленном столкновении. Пытаясь последний раз удержать русских от уступок якобы имеющимся немецким требованиям, Криппс заявил в неофициальной форме Вышинскому, заместителю министра иностранных дел, что хотя он и вызван для консультаций, но может не вернуться в Москву. Его заявление вызвало «значительное удивление» в Москве. Более того, как бы подтверждая его намерения, жена Криппса вернулась вместе с ним в Лондон, в то время как дочь была эвакуирована в Тегеран . В Форин оффис было отмечено, что известие об отъезде Криппса «было подхвачено почти всеми агентствами новостей 6 июня. Известие вызвало сенсацию среди журналистов всех национальностей в Лондоне, и причины этой поездки назывались самые невероятные. Существовала общая тенденция «говорить об ухудшении англо-русских отношений» .
Вскоре после этого Майский узнал, что Саймон, поборник «умиротворения», получил задание дать дезинформацию . При тех подозрениях, которые преобладали в Москве, отзыв Криппса вместе с дезинформацией, распространенной Форин оффис о характере его поездки, казалось, подкрепили гипотезу о том, что за кулисами была действительно выработана какая-то договоренность, дающая Гитлеру свободу действий на востоке. Таким же тревожным было косвенное свидетельство, что на Черчилля и Идена было оказано давление со стороны США с тем, чтобы принести СССР в жертву в обмен на мирные предложения.
Почти в тот же день, когда Криппс покинул Москву, Джон Вайнант, недавно назначенный американский посол в Лондоне, отбыл в Вашингтон для консультаций. Его отъезд вновь оживил распространенные в прессе предположения, которым дало толчок дело Гесса, что обсуждается вопрос о сепаратном мире . Эти слухи, полученные из таких авторитетных источников, как бывший президент Герберт Гувер, продолжали распространяться в результате молчания, которое хранили британцы. Русские забеспокоились, что приезд Вайнанта в Вашингтон предвещает ухудшение американо-советских отношений. К 10 июня двум советским помощникам военного атташе было приказано покинуть Соединенные Штаты . Наконец, в своей гипотезе об англо-американских переговорах советская сторона рассматривала и такой вариант, что Великобритания может дать понять немцам, что хочет сохранить нейтралитет, когда начнется война с Советским Союзом. Более того, немцев можно было бы спровоцировать и отвлечь на восток, если бы они заподозрили, что отзыв Криппса связан с консультациями о возможном англо-советском сближении на фоне постоянных слухов о неминуемой войне. Еще было свежо воспоминание о наказании, примененном к Югославии за ее обращение к СССР .
Именно в этом контексте следует оценить знаменитое тассовское коммюнике от 13 июня, в котором отрицались слухи о приближающейся войне. В своих мемуарах Майский остановился особенно подробно на собственных предупреждениях Сталину. Он намеренно обманывает читателей, уверяя, что 10 июня он передал в Москву «срочную шифрованную телеграмму» со специальными данными разведки, которыми его снабдил А. Кадоган, заместитель министра иностранных дел, о намерениях немцев. Впоследствии Майский писал о «чрезвычайном изумлении», с которым он прочел коммюнике ТАСС.
Три раза в мемуарах, которые в остальном довольно приглаженно описывают этот бурный период, Майский подводит читателя к выводу, что «указание на Великобританию, с которого начиналось это тассовское коммюнике, не оставляло места для сомнений, что это был ответ на предупреждение Кадогана» . Доказательством очевидной противоречивости версии Майского служит факт, что важная встреча с Кадоганом, во время которой он получил детальное свидетельство о концентрации сил немцев, произошла не 10 июня, как он утверждает, а скорее 15 июня, после публикации коммюнике. Откровенная дезинформация Майского связана с его попыткой свалить всю вину за неверную оценку ситуации накануне войны на Сталина. Если же учитывать его оценку британской внутренней обстановки, то Майский, без сомнения, за многое должен был бы ответить. Ссылки, которые обрамляют коммюнике и его чрезвычайно осторожный выбор слов, могут служить подтверждением этого искажения. «Указание на Великобританию», которое должно было озадачить Майского, звучало так: «Даже до приезда Криппса в Лондон и особенно после того, как он туда приехал (курсив мой. — Г. Г.), появлялось все больше и больше слухов о «скорой войне» между Советским Союзом и Германией… Это все не больше, чем неуклюжая пропаганда тех сил, которые заинтересованы в расширении войны».
Криппс добрался до Лондона лишь ночью 11 июня, и коммюнике ссылалось на заголовки в британской прессе от 12 июня, которые указывали, что «некоторое обострение германо-советских отношений было заметным» . Под заголовком «Сэр С. Криппс возвращается; Возможные переговоры с Россией; Надежда на лучшие отношения» «The Sunday Times», например, отмечала, что Россия стремится к улучшению отношений с Великобританией, чтобы воспрепятствовать агрессии Германии . Только Майский мог дать информацию и оценить высказывания британской прессы. Действительно, в беседах с корреспондентом «The Times» по внешней политике вечером 12 июня Майский горько сожалел о том, что было, как он полагал, «трюком Форин оффис во всех газетах вчера утром… Такая официальная кампания. .. должна оказать наихудший возможный эффект на Москву» .
На следующий день, все еще до выпуска официального опровержения, Майский выразил Идену свою озабоченность тем «типом публикаций», которые вряд ли его правительство воспримет как независимое мнение . Как ни странно, в этом предположении было зерно правды. Криппсу и, возможно, Идену не было известно, что пресса получила инструктаж по этому вопросу из Форин оффис . Можно лишь догадываться о мотивах, но Кадоган еще продолжал надеяться, о чем он и пишет в своем дневнике, что русские не подпишут договора во время предполагаемых переговоров с немцами, «так как я страшно хочу увидеть, как Германия будет тратить там свои силы» .
Несмотря на декларативный характер, официальное опровержение было предназначено прежде всего для немцев. Надеялись получить реакцию Германии на советское признание, что они осведомлены о концентрации немецких войск. Также важна была попытка не дать Германии неверно истолковать отзыв Криппса как признак того, что ведутся переговоры, на что намекала британская пресса. Действительно, русские очень быстро пожаловались, что официальному опровержению не придали значительного внимания в британской прессе, подразумевая под этим определенное правительственное вмешательство . Майский явно примирился с теми действиями, которые обдумывали в Москве и которые основывались на его сообщениях. Ничто не говорит о том, что до 15 июня он расходился с Москвой в оценке расположения немецких войск .
Предчувствие Майского, что Великобритания отчаянно стремилась втянуть СССР в войну, казалось, подтвердила его беседа с Иденом 13 июня, после возвращения Криппса, в день, когда было опубликовано коммюнике. Майский совершенно определенно «не выказал никакой личной реакции» и отверг предупреждение Идена, общее по своему характеру, о развертывании сил немцев. Он «был уверен, что [Англия] преувеличивала концентрацию сил немцев. Он не верил в возможность нападения немцев на Россию». Майский открыто обвинил Идена в распространении «сенсационных заявлений» в прессе о неминуемом германо-советском конфликте. Такая деятельность, предупредил он Идена, «не будет понята его правительством». Человек чрезвычайно осторожный, тем не менее он бросил вызов Идену — потребовал немедленно указать источник и детали данных разведки .
Необходимость действовать срочно не вызвала реакции у Идена и должно быть усилила подозрения Майского о провокации. Лишь поздно вечером в воскресенье 15 июня было окончательно санкционировано Черчиллем решение расстаться с важным доказательством, полученным от ультра. Майский поэтому был потрясен, когда его вызвали в Форин оффис в понедельник утром и представили бесстрастное и монотонное изложение Кадоганом «точных и конкретных» свидетельств, Майского обеспокоил не столько факт, что «этот огнедышащий поток смерти в любой момент должен был опуститься» на СССР, но скорее успокаивающее содержание его предыдущих сообщений. Поэтому он поспешил телеграфировать в Москву и отказаться от своих прежних оценок .
Как известно из доклада Хрущева в 1956 г., Майский дополнил свою телеграмму от 18 июня новыми деталями о развертывании немецких войск, цитируя Криппса как человека «глубоко убежденного» в неизбежности вооруженного конфликта. 18 июня Криппс встретил Майского и его жену на завтраке. Kpиппс пожаловался Майскому, что коммюнике было оценено дипломатическим корпусом в Москве как «прямая личная атака на меня». Майский не пытался этого отрицать. По сравнению с их встречей несколькими днями раньше, после возвращения Криппса в Англию, Майский «казался гораздо менее уверенным, что войны не будет». Его запоздалая последняя попытка обеспечить британскую поддержку не была успешной. Очень небрежно Криппс высказал мнение, что «русские, не обладающие способностью четкой организации, сами нанесут себе поражение». Если учесть подозрения Советского Союза, что Великобритания попустительствует возможному нападению немцев, неудивительно, что результатом беседы посла с Криппсом был «полный упадок духа советского посла, который теперь казался очень угнетенным» . То же самое впечатление было у редактора «The Times», который нашел Майского внезапно убежденным в немецком вторжении. 21 июня в субботу Крипс сообщил Майскому самые важные из последних данных ультра о том, что ожидалось на следующий день .
Отношение британского правительства к развивающемуся кризису было центральным в оценке Кремля. Атмосфера отчаяния, которая царила в Кремле, твердая вера Сталина в провокацию, с одной стороны, и ультиматум Германии, предшествовавший нападению, — с другой, — все это мешало окружению Сталина, людям, обладающим развединформацией, таким, как Майский, представить ясную и четкую оценку положения. Поэтому оценки Майского между 10 и 15 июня подыгрывали мании Сталина о провокации, что отозвалось эхом в знаменитом коммюнике, и отвлекли его от реальной опасности, которая таилась в военной сфере.
В ночь с 13 на 14 июня, после публикации коммюнике, адмирал Н. Г. Кузнецов, главнокомандующий ВМФ, потерпел неудачу, пытаясь получить разрешение Сталина привести в боевую готовность флот. Кузнецов нашел, что Сталин, только что получивший информацию от Майского о реакции на отзыв Криппса, не исключал возможность нападения, но был одержим идеей, что Великобритания находилась в заговоре, чтобы вовлечь Россию в войну. Генерал Жуков, глава Генерального штаба, и нарком обороны маршал С. К. Тимошенко подошли с тем же, что вызвало соответствующую реакцию: «Вы предлагаете осуществить мобилизацию; привести войска в боевую готовность и двинуть их к западным границам? Это означает войну!» .
Как теперь стало очевидным, целью коммюнике, опубликованного 14 июня, было предупредить провокацию. В нем недвусмысленно сообщалось, что никакого советско-британского соглашения нет, после чего, предполагала советская сторона, должно последовать подтверждение со стороны Великобритании, а со стороны Германии — отрицание своих воинственных намерений, возможно, и согласие Гитлера на переговоры. Однако коммюнике даже не было опубликовано в Берлине. Размышляя вместе со своими советниками над отсутствием реакции, Сталин ознакомился 16 июня с новой оценкой положения, сделанной Майским после беседы с Кадоганом. Последствия были быстрыми. Вечером 16 июня британский поверенный в делах приехал с визитом в Кремль, в первый раз после отъезда Криппса. Пытаясь свести до минимума действие коммюнике, ему сказали, что оно «лишь отметило факт и сделало это в осторожных выражениях». Было даже признано, что появление коммюнике подтолкнула реакция прессы на отзыв Криппса.
Во время завтрака 18 июня Криппс подчеркнул, что его возвращение в Москву будет «очень зависеть» от того, как советская сторона объяснит ссылки в коммюнике на его, Криппса, действия. Майский немедленно заверил его в «огромном личном уважении» к нему русских . Через несколько часов Майский обратился к Идену с примирительным посланием, почти идентичным по содержанию тому, что было сказано в Москве. Оно ясно показывало связь между возвращением Криппса в Англию и коммюнике: «Действительно, это неопровержимый факт, что британская пресса, после возвращения сэра Стаффорда Криппса в Лондон, придала большую важность слухам, касающимся будто бы предстоящего нападения на СССР со стороны Германии, и особенно в связи с сообщением прессы, что в беседе с премьер-министром сэр Стаффорд выразил мнение, что война между СССР и Германией неизбежна в ближайшем будущем. В моем разговоре с вами 13 июня, то есть до того, как было опубликовано коммюнике ТАСС, я привлёк ваше внимание к этой неудачной газетной кампании, которая, к моему сожалению, велась, хотя во время нашего предыдущего разговора 5 июня вы намекнули, что хотели бы, чтобы пресса не слишком «спекулировала» на политике и позиции СССР в связи с возвращением сэра Стаффорда Криппса» .
Еще более разоблачительной была внезапная активная деятельность в Кремле. Хотя свежая информация не исключала возможности провокации со стороны Великобритании, но вероятность войны она увеличивала, независимо от того, что происходило в Лондоне. Следовательно, прежде всего были предприняты попытки предотвратить провокацию. Это может объяснить ту чрезвычайную секретность, с которой войска были передвинуты к фронту. Лишь 18 и 19 июня были даны инструкции воздушным и наземным силам принять меры предосторожности. Прежние инструкции были отменены, и командирам Балтийского и Северного флотов было приказано привести свои команды в боевую готовность. 19 июня генералу Еременко было приказано передать командование на Дальнем Востоке и прибыть в Москву без промедления.
21 июня Сталин ясно признал неопределенность ситуации. Подобным же образом Молотов признался турецкому послу, что положение стало «запутанным и неопределенным». Жуков вспоминает, что Сталин метался между беспокойством и страхом развязать ненужную войну. По настоянию Генерального штаба он издал директиву № 1, указывая на возможность войны и выполнение необходимых мер обороны; боевые командиры также предупреждались против «любых провокационных действий, которые могут повлечь серьезные осложнения» .
Наконец-то русские осознали величину опасности, перед которой они оказались. Предохранительные и скрытые военные действия сопровождались отчаянными дипломатическими усилиями, чтобы внушить немцам то, что не смогло сделать коммюнике. В воскресенье 22 июня была подана срочная личная жалоба Риббентропу на увеличение полетов немецких разведчиков над советской территорией. Еще более важными были инструкции советскому посольству в Берлине о готовности советской стороны приступить к переговорам .
Сталин в своей патологической подозрительности, которая еще больше возросла после перелета Гесса и различных предупреждений Криппса и Черчилля, продолжая считать, что Великобритания молча согласится на войну, все-таки не исключал возможности, даже поздно утром 22 июня, что СССР запугивают, чтобы привести его к политическому подчинению. Как признался Молотов Криппсу 27 июня, никак не ожидалось, что война «начнется без всякого обсуждения или ультиматума» . Все еще предполагалось, что Гитлер не начнет широкомасштабного наступления, если на это не будет смотреть сквозь пальцы британское правительство. Поэтому сохраняли силу прежние инструкции для воинских частей, полученные до того, как была понята политическая ситуация, — не открывать огня и избегать провокаций .
Когда британский поверенный в делах нанес визит в Кремль рано утром 22 июня по своей собственной инициативе и без особых указаний, он нашел русских не только, как могло ожидаться «чрезвычайно нервными», но также и «чрезмерно осторожными» . Точно так же Майский в Лондоне, до получения инструкций от своего правительства, задал ряд вопросов Идену, в которых была та же озабоченность: «Мог ли он заверить свое правительство, что наше положение и наша политика не изменились? Он был уверен, что Германия будет стремиться соединить наступательные действия на Россию с мирными акциями по отношению к западным державам. Могло ли Советское правительство быть уверенным, что наши военные усилия не ослабнут?»
В среде профессиональных историков бывший сотрудник внешней разведки КГБ СССР, ветеран Службы Внешней разведки России Арсен МАРТИРОСЯН имеет неоднозначную репутацию. Чаще всего «профессионалы» его ругают, называя выдвигаемые им исторические концепции и версии «надуманными» и не имеющими к действительности никакого отношения.
Однако книги Мартиросяна пользуются у читателей большим успехом. А его исследования по началу Великой Отечественной войны – книги «22 июня. Блицкриг предательства: от истоков до кануна» и «22 июня. Детальная анатомия предательства» – в последнее время стали настоящим бестселлером у тех, кто интересуется историей Великой Отечественной. В этих исследованиях Мартиросян доказывает, что главной причиной наших поражений 1941 года стало предательство советской военной верхушки...
Мы встретились с писателем и попросили ответить на ряд вопросов.
Разведка доложила точно
– Арсен Беникович, вы как профессионал, наверное, должны понимать, что во многом готовность страны к войне определяется уровнем её разведки. По поводу наших разведслужб в предвоенный период существуют две версии.
Первая – разведка всё знала и доложила даже точную дату германского нападения, но вот подозрительный до маниакальности Сталин не поверил, и потому война случилась неожиданно.
Версия вторая – наша разведка работала очень плохо, она постоянно путала даты начала агрессии, в результате чего Сталин не доверял её информации. И это нас подвело. Какая из этих версий верна?
– И та и другая являются мифами, не имеющими к действительности никакого отношения... Начну с того, что здравые элементы недоверия к разведывательным данным всегда должны быть у любого руководителя государства. Ведь разведка всегда работает в двух неблагоприятных условиях – крайнего дефицита времени, за которое добытые сведения должны попасть на стол руководству, и крайнего дефицита так называемой эталонной информации, с которой руководство может сверить полученные данные. Поэтому элемент недоверия для принятия правильного решения просто обязан присутствовать, если, конечно же, он не приобретает форму маниакальности.
У Сталина такой маниакальности как раз и не было. Он требовал максимальной точности. И потому его разведка по праву считается лучшей в мировой истории...
Вопреки некоторым сложившимся мифам, Сталин нисколько не сомневался в том, что война с Гитлером неизбежна. Но его критическое отношение к получаемым разведданным во многом было вызвано сложнейшей обстановкой, сложившейся в Европе. С одной стороны, Германия активно проводила кампанию по дезинформации, дабы усыпить нашу бдительность. И, надо сказать, проводила, увы, блестяще. В результате, исходя уже из своих неадекватных реалиям того времени соображений, наш генералитет впал в опасное заблуждение относительно направления главного удара вермахта. Немецкому абверу (военная разведка и контрразведка) удалось ввести в заблуждение наших военных относительно направления главного немецкого удара – в реальности он намечался в Белоруссии, а наши предполагали украинское направление. Потом приписали это Сталину.
И целенаправленный вброс такого рода дезинформации начался задолго до принятия плана «Барбаросса» – примерно с сентября 1940 года...
С другой стороны, шли постоянные интриги со стороны Англии и США, которые изо всех сил пытались столкнуть СССР с Германией. Хуже того, они сами в любой момент могли начать с нами войну, заключив с Гитлером тайное соглашение. Соответствующие переговоры ими активно велись, а Гитлер окончательно решился на нападение на нашу страну лишь после того, когда 14 июня 1941 года получил от англичан заверение в том, что они не откроют второго фронта в Европе до 1944 года!
В этом плане критическая ситуация сложилась ещё на завершающем этапе советско-финской войны, весной 1940 года. Англичане тогда проводили регулярные разведывательные полёты над нашим Закавказьем. Для бомбардировок советских нефтяных месторождений в Баку британцами был даже разработан тяжёлый бомбардировщик типа «Галифакс». Страшно представить себе, что было бы, решись британцы на такие бомбардировки. Ведь свыше 80% нашей нефти и нефтепродуктов в те времена производились именно на Кавказе...
В общем, любая ошибка Сталина, любое необоснованное доверие к непроверенной информации могли привести к трагическим последствиям. Тем более что немцы не раз и не два подбрасывали нашей разведке опасную «дезу».
Так, они довели до нас с полтора десятка различных календарных дат, когда якобы должно было последовать нападение, вплоть до 10 июня 1941 года. Но проходила одна дата, а войны не было, приходила другая – войны опять нет, потом третья, четвёртая, пятая...
Сталину было о чём задуматься.
– А у Сталина было в распоряжении то, что вы называете эталонной, то есть проверочной информацией?
– Безусловно. Это информация разведывательной сети наших пограничников. Речь идёт о польских и немецких коммунистах, простых рабочих и крестьянах, работавших в немецкой приграничной зоне и сочувствовавших нашей стране. Именно от этих людей Сталин и нарком внутренних дел Лаврентий Берия получали достоверную и исчерпывающую информацию о скоплении огромного количества немецких войск на наших рубежах.
К началу лета 1941 года стало ясно, что война начнётся в самое ближайшее время...
Первыми о точной дате агрессии – 22 июня – узнали британцы. В своё время им удалось расшифровать секретные немецкие шифры. Они перехватили радиограмму, из которой стало известно, что 10 июня 1941 года был подписан приказ начальника германского штаба Сухопутных войск генерала Гальдера о начале атаки на Советский Союз 22 июня.
Наши, в свою очередь, узнали об этом от своих британских агентов – знаменитой «Кембриджской пятёрки», руководимой великим советским разведчиком Кимом Филби. Ещё раньше, в мае, Кремль получил информацию от своего агента в германском абвере Курта Велкиша, который указал, что нападение произойдёт в 20-х числах июня. Информация из Британии в общем-то подтвердила и уточнила эти данные. Получали мы и информацию от чехословацкой военной разведки, а также и из других источников.
Чуть позже пришла информация из Финляндии, из которой стало известно, что Гитлер подписал с финнами секретный договор о сотрудничестве против Советского Союза и что нападение случится именно 22-го. А 17 июня финны даже провели всеобщую мобилизацию...
Лично я насчитал 47 документально подтверждённых разведывательных сводок, где указывалась эта роковая дата. А всего их было, по некоторым данным, свыше 50.
– И что Сталин?
– А вы поставьте себя на его место. Мало того, что он прекрасно знал о дезинформационных мероприятиях, проводимых немцами и британцами, ему, как и любому другому нормальному человеку, было чрезвычайно сложно психологически перейти рубеж, который отделяет руководителя мирного времени от военного вождя. Это ведь огромнейшая ответственность, и не только за себя, но и за всю страну.
Поэтому Сталин не был бы Сталиным, если бы ещё раз всё как следует не проверил.
18 июня по его личному приказу командир одной из авиационных дивизий, опытный боевой лётчик полковник Захаров пролетел вдоль всей западной границы, внимательно наблюдая за немецкими передвижениями. Им был подготовлен ряд донесений, суть которых можно свести к одной фразе: «Начнётся со дня на день!».
В тот же день нарком иностранных дел Молотов обратился в Берлин с просьбой организовать ему официальный визит. И когда немцы ответили отказом, стало окончательно ясно, что 22 июня агрессия действительно начнётся.
Проспал ли Сталин войну?
– Хочу уточнить – когда именно Сталин убедился в этой дате?
– Скорее всего к середине дня 18 июня. В тот же день в войска западных военных округов ушла Директива Генерального штаба и наркомата обороны о приведении войск первого эшелона в боевую готовность. А за несколько дней до этого было санкционировано выдвижение дивизий второго эшелона из глубины округов. Ещё раньше, в середине мая, началась скрытая переброска наших воинских подразделений из внутренних округов центра страны. Об этом сохранилось немало свидетельств очевидцев.
– Но если Сталин всё прекрасно знал, то почему в ту роковую ночь на 22 июня он мирно спал на своей даче...
– Это очередной миф, который выдумал маршал Жуков. Точно известно, что Сталин всю ночь находился на своём рабочем месте, активно общаясь с военными, включая и самого Жукова, в ожидании начала агрессии. К Молотову же – наркому иностранных дел – безуспешно пытался прорваться германский посол граф Шуленбург, чтобы вручить ноту об объявлении войны. Это потом исходя из чисто политических и идеологических целей нам будут говорить о «неожиданной агрессии без объявления войны». На самом деле немцы пытались официально объявить войну в момент начала агрессии с тем, чтобы не дать Москве ни малейшего шанса отреагировать мирными средствами.
Но Сталин специально запретил Молотову принимать посла, чтобы поставить Германию в неудобное международное положение «вероломного агрессора». Шуленбурга приняли только после того, когда немцы уже вовсю бомбили наши города.
Миф о репрессиях
– И всё же Красная Армия в первых боях потерпела страшное поражение. Отчего, если Сталин всё знал? Может, правы те историки, вроде небезызвестного Виктора Суворова-Резуна, которые утверждают, что Красная Армия сама готовилась напасть на Германию, потому как следует и не подготовилась к обороне.
– Это неправда. Я уже говорил о попытке Молотова 18 июня приехать в Берлин с официальным визитом. Так вот, из дневниковых записей нацистских бонз, вроде доктора Геббельса, видно, что они правильно оценили этот поступок советского руководства. Геббельс прямо пишет – русские делают всё, чтобы избежать войны, чтобы убрать всякую почву для оправдания нападения на Советский Союз. Спрашивается, разве так может вести себя потенциальный агрессор?
Кроме того, сохранились предвоенные донесения абвера, где чётко говорится о том, что русские абсолютно не готовы к широким наступательным операциям...
Миф о превентивном нападении Германии исходит из двух источников.
Во-первых, это целенаправленная работа западных фальсификаторов истории, которые изо всех сил стараются уравнять Гитлера и Сталина в ответственности за развязывание Второй мировой войны.
Во-вторых, некоторые историки недостаточно критично относятся к положениям о стратегии и тактике Красной Армии. Они всё время ссылаются на наступательный характер нашей тогдашней военной доктрины. Однако «забывают» при этом уточнить, что эта доктрина требовала сначала отразить потенциальную агрессию противника в оборонительных боях и только потом перейти в активное наступление, чтобы разгромить вторгшегося противника.
Это вполне нормальная доктрина для любого великого государства, целиком полагающегося на свои силы в предстоящей войне.
– Есть ещё версия, что на боеспособность Красной Армии сильно повлияло наше слабое вооружение плюс последствия массовых репрессий 30-х годов, когда, по мнению ряда исследователей, был уничтожен чуть ли не весь офицерский корпус наших вооружённых сил...
– Глупости всё это! Советское правительство и народы СССР в предвоенное время сделали всё возможное и даже невозможное, чтобы Красная Армия была достойно оснащена, вооружена и обеспечена – как оружием, боеприпасами, самой современной на тот период боевой техникой, так и материально-техническими запасами. И едва только началась война, гитлеровцы были буквально шокированы многими вооружениями и боевой техникой РККА.
Что же касается репрессий... Говорят, что якобы было уничтожено свыше 40 тысяч красных командиров. Но ведь этого не было и в помине! По данным архивных документов, в силу различных оснований – от политических до сугубо уголовных (а последних было больше всего) или банальных болезней – из рядов РККА в период 1936 – 1940 годов уволили, но не уничтожили 36 898 военнослужащих командно-начальствующего состава. К расстрелу были приговорены только 1634 военнослужащих – от маршалов до рядового, причём большая часть из них – за уголовные преступления.
К началу войны примерно 15 тысяч из уволенных военнослужащих командного состава были реабилитированы и восстановлены на военной службе...
Даже официальная историческая наука сегодня признаёт, что репрессии 37-го года мало сказались на боеспособности нашей армии.
Потерянная Директива
– Отсюда получается вывод, к которому вы пришли в своих книгах, – в нашем поражении виновато сознательное предательство части наших генералов, подставивших армию под сокрушающий удар германского агрессора.
Вот вы привели в пример маршала Жукова, который, получается, специально обманывал читателя, когда писал о спящем Сталине в предвоенную ночь?
– Маршал вообще много чего «накрутил» в своих мемуарах и прочих воспоминаниях. К примеру, он длительное время отрицал, что был детально знаком с разведывательной информацией предвоенного периода, – мол, он, Жуков, ничего не ведал и не знал о приготовлениях немцев к нападению на СССР. Но вот однажды, в 50-е годы, одному советскому военачальнику, генерал-лейтенанту Павленко надоело выслушивать эти его лживые байки. И Павленко пришла в голову простенькая, но воистину блестящая идея.
Обычно этим пользуются опытные следователи, видя, что подследственный наотрез отказывается признавать очевидные факты своей вины. Тогда они предъявляют ему неопровержимые, документально зафиксированные улики. Генерал-лейтенант Павленко так и сделал, а реакцию Жукова описал так:
«Жуков уверял меня, что он ничего не знал о «Плане Барбаросса» накануне войны, что он и в глаза не видел донесения разведки. На следующий день я приехал к Жукову и привёз те самые архивные сообщения разведки о плане войны с СССР, на которых стояли их – Тимошенко, Жукова, Берии и Абакумова – подписи. Трудно передать его изумление. Он был просто шокирован».
Ещё бы не быть шокированным – ведь маршала поймали на очевидной лжи! Это подтвердил и предвоенный начальник Главного разведывательного управления Красной Армии маршал Голиков, возглавлявший в 1941 году военную разведку.
На одной из послевоенных встреч с разведчиками он прямо заявил, что вся развединформация, которая докладывалась Сталину, в копиях направлялась Молотову, Ворошилову, Тимошенко и Жукову. Об этом же свидетельствуют и конкретные ссылки, указанные на каждом таком документе.
Мало того, Жукову как начальнику Генерального штаба был известен не только сам факт предстоящей агрессии, но и подробные данные о немецких воинских частях. К примеру, один из руководителей ГРУ генерал Ильичёв в послевоенное время признал, что данные советских разведывательных служб о сосредоточении немецких войск у советских границ к моменту нападения Германии расходились с реальностью только... на две дивизии! Причём эти дивизии не были развёрнуты, они были только на подходе...
– Кстати, вы упоминали Директиву Генштаба от 18 июня о приведении наших войск в боевую готовность. Об этой Директиве много сегодня спорят: была ли она на самом деле? Ведь она даже не сохранилась в наших архивах...
– Директива прямо упоминается в протоколах показаний начальника связи Западного особого военного округа генерала Григорьева, арестованного вместе со штабом округа в июле 1941 года (когда власти пытались разобраться со случившимся разгромом в первые дни войны). Григорьев тогда прямо признался следователю НКВД в том, что и он сам, и командующий округом генерал Павлов проигнорировали специальное распоряжение Генерального штаба от 18 июня о приведении войск в боевую готовность! Есть и ещё убедительные свидетельства её существования.
Ну а то, что она не сохранилась в архивах, ничего удивительного нет. По данным исторического журнала «Родина», во времена Хрущёва было уничтожено около 80 тысяч документов военной поры. Уничтожали затем, чтобы скрыть вредительскую работу части военных и переложить исключительно на одного Сталина всю вину за разгром Красной Армии в июне 1941 года...
В своих книгах, кстати, я привожу много примеров того, что эта вредительская работа имела место.
К примеру, в приграничные округа поступает та самая Директива о боеготовности, а здешнее военное начальство вдруг отдаёт приказание... начать ремонт тяжёлой артиллерии, которая может успешно сдерживать наступающего врага. В результате немецкие танки в первые дни войны фактически оказались для нас неуязвимыми.
С боевых самолётов – опять-таки под предлогом ремонта – в самый канун войны сливали горючее, с них снимали вооружение; новейшие самолёты, вроде МИГов, которые должны заводиться с помощью компрессоров, вдруг в самый неподходящий момент оказываются без должных запасов сжатого воздуха и т.д.
Скажете – просто халатность? А как тогда расценить другие факты? Офицеры всех округов почему-то оказались без топографических карт, а на территории Прибалтики в воинские части поступали странные приказы о том, что следует разминировать приграничную зону – немецкие штурмовые группы без труда потом захватывали мосты и прочие переправы. А в Брестской крепости (находящейся на самой границе!) пулемётные команды – опять же по приказу сверху – имели запас патронов всего... на три минуты боя! Находившиеся там дивизии так и не были выведены и попали под сокрушительный удар артиллерии противника, хотя на выводе настаивали даже простые солдаты.
И почему вдруг в самый канун войны стали спешно менять командование укреплённых районов – убирали опытных старших офицеров, а на их место ставили молодых и «зелёных» лейтенантов?
А поведение командования округов?! Едва только началась война, как командующий Западным округом Павлов сразу «потерял» связь с войсками и уже на пятый день войны сдал врагу белорусскую столицу город Минск. А ведь разведка не раз сообщала, что захват Минска гитлеровцы планируют именно на пятый день с момента начала агрессии.
Командующего Прибалтийским военным округом Кузнецова вообще не могли найти как за несколько часов до начала агрессии, так и в момент её начала – ни подчинённые, ни Москва. Где он болтался, до сих пор неизвестно.
Не менее странные «кренделя» выписывал и командующий Киевским округом Кирпонос. Ему было приказано перенести полевое управление штаба округа из Киева в западноукраинский город Тернополь ещё 18 июня, а он начал выдвижение лишь в ночь на 22-е. И когда началась война, округ фактически оказался без всякого управления. К тому же некоторым армиям округа он просто запрещал открытие ответного огня вплоть до середины дня 22 июня.
А какие команды они отдавали?! Вместо того чтобы жёстко обороняться – согласно существующей военной доктрине, – войскам, особенно механизированным, буквально с ходу приказывали бросаться на немцев в бессмысленные атаки, без какого-либо флангового обеспечения. А ведь известно, что встречный бой выигрывает тот, кто первый начал атаковать. Первыми же начали немцы. Поэтому разгром приграничных частей оказался неизбежным...
Если это не вредительство, то что же это тогда такое?!
– Какую цель имел этот возможный военный заговор? И кто мог его возглавлять? Неужели Жуков вкупе с наркомом обороны Тимошенко?
– Думаю, что главной целью заговорщиков было свержение советской власти и устранение Сталина через военное поражение. Это классика государственных переворотов – на фоне военного поражения. Явно заговором руководили из-за кулис очень умные люди, которые прекрасно знали работу всего военного механизма, где достаточно навести сумбур и разлад в одном звене, чтобы следом посыпалась вся остальная конструкция. Причём свою деятельность эти люди ловко маскировали то под наше российское разгильдяйство, то под мифическую мнительность Сталина, который якобы не дал стране как следует подготовиться к войне.
Были ли заговорщиками Жуков и Тимошенко? Не думаю, что всё здесь так однозначно – слишком недалёкими они были людьми для таких игр. Но их вполне могли использовать, что называется, «втёмную». Хотя... Очень странной выглядит история с Директивой, отправленной ими в войска в ночь на 22 июня. Любопытно, что она требовала от армии поддерживать боевую готовность, и это лишний раз свидетельствует в пользу другой, существовавшей ранее Директивы о приведении войск в эту самую боевую готовность (скорее всего, речь идёт о том самом документе от 18 июня).
Так вот новая Директива хотя и была подготовлена в девять часов вечера 21 июня, но из Москвы ушла почему-то только после полуночи. И непосредственно до самих воинских подразделений она зачастую доходила лишь в то время, когда с неба уже сыпались вражеские бомбы...
Почему Тимошенко и Жуков затянули передачу этого документа? Почему они не проконтролировали выполнение собственных приказов, вроде Директивы от 18 июня? Вывод напрашивается только один – делали они это умышленно.
– Сталин знал об этом заговоре?
– Я думаю, что Сталин всё быстро понял. Уже 29 июня по линии военной контрразведки им было дано распоряжение жёстко и беспощадно вскрывать вредительскую работу в воинских штабах всех уровней...
– Почему же он тогда не пошёл на массовые политические чистки армии?
– Шла война, а такие чистки могли не только дезорганизовать войска, но и вызвать множество недоумённых вопросов в народе, что само по себе было очень опасно в тех трагических условиях. Поэтому ограничились лишь показательным расстрелом генерала Павлова и его приближённых, а остальным вероятным заговорщикам дали возможность искупить свою вину. Тем более их круг был, по всей видимости, не такой уж и широкий – абсолютное большинство солдат, офицеров и генералов хранили верность политическому руководству страны и честно выполняли свой воинский долг...
И всё же Сталин тому же Жукову долго не доверял, он даже не всегда посвящал его в стратегические военные планы, вроде проведения Сталинградской наступательной операции. И только после того как в войне произошёл коренной перелом, какое-то доверие к Жукову было восстановлено. Ради чисто пропагандистских целей из него даже сотворили образ «народного героя-полководца», приписав ему даже те победы, которые он никогда не совершал.
Однако сразу после войны Сталин постарался убрать Жукова подальше от Москвы. В этой связи интересна речь, которую Сталин произнёс на победном банкете в июне 1945 года. Помимо знаменитого тоста за русский народ он ещё вслух напомнил присутствующим о том, что в начале войны вполне могло состояться свержение советского правительства.
Сталин об этих вещах помнил и никогда не забывал.
– Выходит, генерал-изменник Власов говорил немцам правду, когда после своей сдачи в плен в 1942 году утверждал, что в военной верхушке Советского Союза существуют люди, которые разделяют его антисоветские позиции?
– Да, думаю, что тут он не лгал. Кое-какие свидетельства имеются и в материалах нашей контрразведки.
Так, в секретариате одного из сталинских приближённых, Анастаса Микояна, долгое время «трудился» высокопоставленный иностранный шпион – передавал информацию о наших мобилизационных возможностях англичанам, но потом почему-то она оказывалась у немцев.
В нашем Генеральном штабе был очень крупный агент абвера. О нём первым рассказал немецкий учёный Матиас Уль со ссылкой на архивные документы Германии. Именно этого человека имел в виду адмирал Канарис, когда осенью 1941 года заявил, что после взятия Москвы он собирается во главе временного русского правительства посадить своего человека. Кто этот человек, к сожалению, до сих пор неизвестно.
Слишком поздно установили имя другого высокопоставленного предателя, майора ГРУ Демченко, завербованного немцами ещё в 1939 году. Увы, факт его предательства был установлен лишь после того, когда уже во время войны он, будучи заброшенным в тыл врага, выдал немцам всё руководство киевского подполья...
Вообще, немецкая агентура имела в предвоенный период в Москве очень сильные позиции. В это время она с полной уверенностью сообщала в Берлин о том, что советские танковые войска не сыграют никакой роли в начале предстоящей войны. Так оно и случилось – танки либо кидали в самоубийственные атаки, либо просто бросали во время беспорядочного отступления...
Не стараниями ли самой немецкой агентуры всё это проводилось?
– Да-а-а... Факты и выводы, которые вы приводите, просто шокируют. Неудивительно, что официальные историки вас, скажем так, недолюбливают – ваши книги не укладываются в привычные представления о войне.
– Это проблема этих самых «профессиональных историков». Главный принцип их критики – этого не может быть, потому что не может быть никогда. И всё! Но пока никто из них не смог меня переубедить в том, что нашу армию, наше государство в 1941 году ловко подставили под предательский, подлый удар.
А такая подстава, как учит вся наша сложная история, могла быть сделана только сознательно...
Интервью брал Вадим Андрюхин, главный редактор
По вине Сталина и Ворошилова не только была уничтожена целая плеяда высокоталантливых, преданных революции полководцев, но вместе с их умерщвлением была отброшена, как вредительская, их стратегия и тактика, разработанная ими для предстоящей войны.
«Все пишущие на эту тему подчеркивают, - писал военный историк генерал Григоренко, - что наша военная теория значительно опередила военную мысль капиталистических стран, разработав еще в конце двадцатых и начале тридцатых годов многие положения, получившие подтверждение в ходе второй мировой войны: принципы применения больших танковых масс, массированное применение авиации, высадку и действия в глубоком вражеском тылу крупных вооруженных десантов и т. д. У Германии до 1933 года еще не было тех принципов, с которыми она начала войну. В 1932–1933 годах немцы только начали перенимать их у нашей армии.
…Мы в 1941 году не основывали свою военную теорию на тех принципах, которые были разработаны у нас в конце 1920-х и 1930-х годов. Эти новые военные идеи были отброшены нашей армией в порядке ликвидации последствий вредительства Тухачевского, Уборевича, Якира и др.».
Сталин, этот «великий полководец всех времен и народов», «гениальный стратег», благодаря своей преступной политике и амбициозности, не только допустил Гитлера к власти в Германии, не только обезглавил Красную Армию накануне войны с фашистской Германией, не только разоружил страну подписанием пакта с гитлеровской Германией, не только не дал возможности военным подготовиться к началу войны, он, кроме того, ослабил мощь Красной Армии, отменив теорию и организационную структуру Красной Армии, разработанную ведущими ее полководцами.
Он отказался от блистательной военной теории, которую перенял у нашей армии германский генеральный штаб, победоносно применивший ее затем на полях сражений с Польской, Французской, Английской и другими армиями, а также с успехом применял ее против Красной Армии, особенно в начальный период войны, когда Красная Армия еще не успела вернуться к старым принципам построения своих войск.
Эта правильная мысль генерала Григоренко была подтверждена многими ведущими военачальниками нашей страны.
«Быть может, читатель помнит, - писал Г. К. Жуков, - что наша армия была пионером создания крупных механизированных соединений бригад и корпусов. Однако опыт использования такого рода соединений в специфических условиях Испании был оценен неправильно, и механизированные корпуса в нашей армии были ликвидированы.
Необходимо было срочно вернуться к созданию крупных бронетанковых соединений».
Из приведенной выдержки, полностью подтверждающей мысль генерала Григоренко, видно «в какое болото мы слетели» (Ленин) благодаря ошибкам и преступлениям Сталина и Ворошилова.
В конце войны Красная Армия приступила к формированию механизированных бронетанковых соединений.
«В 1940-м году начинается формирование новых механизированных корпусов, танковых и моторизированных дивизий, - писал маршал Жуков. - …И. В. Сталин, видимо, не имел определенного мнения по этому вопросу и колебался. Время шло, и только в марте 1941 года было принято решение о формировании просимых нами 20-ти механизированных корпусов… К началу войны нам удалось оснастить меньше половины формируемых корпусов. Как раз эти корпусы и сыграли большую роль в отражении первых ударов противника».
Г. К. Жуков не сообщил, как происходило само формирование механизированных корпусов. Об этом писал в своей статье генерал Григоренко:
«Переформирование было начато в самое тревожное время, накануне гитлеровского нападения на нас и проводилось явно несуразным образом. Танковые батальоны стрелковых дивизий расформировывались и обращались на формирование механизированных корпусов, которые после расформирования в 1937 - 1938-х годах снова восстанавливались.
Расформирование (танковых батальонов) произошло очень быстро. Те из корпусов, куда поступили и люди и материальная часть, новую организацию освоить не успели и вести бой в новых организационных формах не сумели. Но это еще полбеды. Вся беда состояла в том, что часть корпусов из числа значившихся на бумаге представляли из себя сборище невооруженных людей… Это по сути дела - организованно подготовленные кадры военнопленных». (Григоренко, там же).
Вместо того чтобы формирование механизированных корпусов и их обучение произвести в тылу и для этого отвести в тыл танковые батальоны стрелковых дивизий, формирование бронетанковых корпусов производилось в приграничной полосе. Те из механизированных корпусов, которые были укомплектованы, но за краткостью срока не обучены, вступили в войну неподготовленными в новых организационных формах. Те корпуса, которые обеспечили людьми, но не успели обеспечить техникой, стали действительно организованными кадрами военнопленных.
Чем же объяснить, что формирование механизированных соединений проходило так медленно и нелепо?
Все дело состояло в том, что на формирование механизированных соединений Сталин шел нехотя, как об этом писал Г. К. Жуков. Поэтому, начавшись в 1940-м году, оно не было закончено к началу войны. Только в марте 1941 года Сталин принял решение о формировании 20-ти механизированных корпусов.
Если, как пишет об этом Жуков, сформированные в канун войны механизированные соединения «сыграли большую роль в отражении первых ударов противника», несмотря на то, что войска еще не успели освоиться с новыми организационными формами, то можно себе представить, какую роль они могли сыграть в начале Великой Отечественной войны, если бы они не были расформированы в 1937–1938 годах.
Г. К. Жуков издал свою книгу в 1969 году, когда руководство КПСС делало все, чтобы реабилитировать Сталина. Поэтому он очень вежливо и осторожно пишет об ошибках Сталина.
Что означают слова Жукова, что «Сталин не имел определенного мнения по этому вопросу и колебался», по вопросу, который, как показал опыт войны, имел решающее значение для успеха наших войск?
Это и значит, что Сталин из соображений престижа не хотел признавать свою ошибку в части расформирования механизированных соединений в 1937 1938 годах и потому шел нехотя на создание танковых корпусов.
В силу этого создание таких соединений затянулось до кануна войны, армия не успела освоиться с новой организацией, а некоторые из этих соединений, не успевшие закончить свое формирование, стали «организованно подготовленными кадрами военнопленных».
Как известно, Сталин не спешил с подготовкой войск к войне с фашистской Германией. Вопреки всем донесениям, он считал, что опасности войны в ближайшие один-два года нет. Он был убежден в надежности подписанного с Гитлером пакта о ненападении.
«Было ясно, - писал главный маршал артиллерии Н. Н. Воронов, - что генштаб не рассчитывал, что война начнется в 1941 году. Эта точка зрения исходила от Сталина, который чересчур верил заключенному с фашистской Германией пакту о ненападении, всецело доверялся ему и не хотел видеть нависшей грозной опасности». (Н. Н. Воронов «На службе военной», 1963 г., стр. 170–175).
Для характеристики мирных настроений Сталина и Молотова накануне войны, приведу одну выдержку из книги Жукова. После его назначения начальником генштаба, в феврале 1941 года, он поставил перед Сталиным вопрос о том, что
«необходимо принять срочные меры и вовремя устранить имеющиеся недостатки в обороне западных границ и в вооруженных силах. Меня перебил В. М. Молотов: «Вы что же, считаете, что нам придется воевать с немцами?» Молотов и Сталин были до того увлечены своей дружбой с Гитлером, что даже не представляли себе, что между СССР и Германией возможна война».
Г. К. Жуков вспоминал, что от момента назначения его начальником генштаба и до начала войны с Германией оставалось всего три месяца. Ознакомившись с состоянием армии, он пришел к выводу о полной неподготовленности советских вооруженных сил к такой серьезной войне, какая предстояла в ближайшее время. Он сокрушался, что оставалось мало времени для того, чтобы «можно было все поставить на свое место». С этим были связаны, по его мнению, упущения в подготовке к отражению первых ударов врага.
А если бы история отвела для начальника генштаба Красной Армии Г. К. Жукова больше времени, чем 3–3,5 месяца, удалось бы ему наверстать упущенное?
Позволил бы ему Сталин осуществить все мероприятия, которые он задумал, для отражения первого удара врага?
Размышляя над ответами на эти вопросы, Г. К. Жуков писал:
«В период назревания опасной военной обстановки мы, военные, вероятно, не сделали всего, чтобы убедить И. В. Сталина в неизбежности войны с Германией в самое ближайшее время и доказать ему необходимость проведения в жизнь срочных мероприятий, предусмотренных оперативно-мобилизационными планами».
Жуков возлагает на Сталина вину за просчет в оценке времени возможного нападения Германии на Советский Союз. Он проводил в книге мысль о том, что Сталин, в соответствии со своим личным прогнозом, не заставил все военные округа, флот, авиацию и министерство обороны вести подготовку войск и строительство оборонительных сооружений.
В результате страна и армия оказались неподготовленными к отражению первых ударов противника.
Сталин больше всего боялся первого удара гитлеровской военной машины. Об этом писали все близко соприкасавшиеся с ним военачальники. Поэтому он пошел на соглашение с Гитлером, всячески остерегался спровоцировать Германию, запрещал приводить в действие оперативно-мобилизационный план.
Но фактически вышло так, что всю свою практическую политику подготовки Красной Армии к войне он вел таким образом, что сделал этот первый удар гитлеровской военной машины наиболее разрушительным для СССР и наиболее эффективным для Германии.
Военные специалисты, окружавшие Сталина, видели и понимали назревающую опасность нападения на СССР гитлеровской Германии. Они предлагали целую систему мероприятий, ограждающих нашу страну от первого удара врага, но Сталин неизменно отклонял их предложения.
Проводить подготовку вооруженных сил к отражению нападения врага без Сталина было невозможно, так как это, прежде всего, было связано для военачальников всех рангов с опасностью применения против них крутых мер.
В чем же, в таком случае, была вина военачальников, о которой говорят и пишут историки и сам Г. К. Жуков в своих воспоминаниях?
Их вина состояла в том, что они не сумели убедить Сталина «в неизбежности войны с Германией в самое ближайшее время»? Все, кто писали об этом, прекрасно понимали, что убедить Сталина в необходимости приведения в действие оперативно-мобилизационных планов Красной Армии было невозможно, что настойчивые требования, от кого бы они ни исходили, об осуществлении этих планов ни к чему хорошему привести не могли. Г. К. Жуков, по-видимому, хотел дать читателям понять, что Сталин как политический руководитель страны должен был лучше, чем военные, разбираться в международной обстановке. И если, несмотря на это, военные должны были убеждать Сталина в назревающей опасности, то вина за то, что они не смогли этого сделать, никак не может падать на военных.
О том, что Г. К. Жуков думал именно так, а не иначе, о том, что он не выгораживал Сталина, свидетельствует следующее место из его книги:
«Я говорил уже о том, какие меры принимались, чтобы не дать повода Германии к развязыванию военного конфликта. Нарком обороны, генеральный штаб и командующие военными приграничными округами были предупреждены о личной ответственности за последствия, которые могут возникнуть из-за неосторожных действий наших войск. Нам было категорически запрещено производить какое-либо выдвижение войск на передовые рубежи по плану прикрытия без личного разрешения И. В. Сталина». (стр. 242–243).
Большинство журналистов, военных, дипломатов, и в их числе Чаковский, как при жизни Сталина, так и теперь, задним числом, стараются доказать, что правительство Сталина делало все для подготовки к войне. При этом перечисляется, сколько было мобилизовано людей в армию, как перестраивалась промышленность, как Сталин проводил совещания по производству новых видов вооружения т. д.
Если даже принять все это на веру, разве дело было только в этом? Главное было - привести войска в состояние полной боевой готовности к ответу на первый удар, чтобы он не был неожиданным для народа и армии.
«…Оборона страны зависит не только, иногда даже не столько, от числа людей, танков и самолетов, имеющихся на вооружении, - писал б. Наркомвоенмор Н. Г. Кузнецов, - но, прежде всего, от готовности немедленно привести их в действие, эффективно использовать, когда возникнет необходимость… Подготовка к войне - не просто накопление техники.
…Думал ли об этом Сталин? Многое, очень многое делалось. И все же нечто весьма важное было упущено. Не хватало постоянной, повседневной готовности к войне. А только в этом случае дивизии могли сыграть роль, которая им предназначалась».
Сталин и Ворошилов хвалились подготовленностью войск к войне. На деле все делалось наоборот. Вот эта готовность дивизий немедленно вступить в действие была парализована сталинской политикой, и потому, несмотря на то, что на западных границах было расположено 170 советских дивизий, они с первых часов войны были дезорганизованы, отброшены от границ или взяты в плен, а вместе с ними громадная часть техники попала в руки врага.
Все попытки Жукова, Тимошенко и других военачальников привести их в действие натыкались на категорический запрет Сталина. Даже в ночь на 22 июня, когда перебежчик сообщил, что немецкие войска начнут наступление 22 июня, и Тимошенко с Жуковым предложили Сталину дать директиву о приведении в действие плана прикрытия, И. В. Сталин заметил:
«Такую директиву сейчас давать преждевременно, может быть (?) вопрос еще уладится мирным путем. Надо дать короткую директиву, в которой указать, что нападение может начаться с провокационных действий немецких частей. Войска приграничных округов не должны поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений». (Г. К. Жуков «Воспоминания и размышления», стр. 242–243).
Г. К. Жуков раскрывает перед читателями линию Сталина, который после подписания пакта с Гитлером последовательно, вплоть до нападения на СССР, считал, что войны с немцами можно избежать, если не поддаваться на провокации реваншистских кругов Германии. По его представлениям, Гитлер был решительно против войны с СССР. За войну с Россией выступали якобы генералы вермахта и стоящие за ними монополистические круги. На самом деле, как свидетельствуют об этом мемуары генералов вермахта, немецкий генералитет был решительно против войны с СССР. Решение о нападении на Советский Союз исходило лично от Гитлера. Этот факт является еще одним свидетельством «дальновидности» Сталина.
Г. К. Жуков знакомит нас с директивами Сталина ко всем военным организациям сверху донизу, о их полной ответственности за любые действия войск, которые могут спровоцировать ответные действия немецкой армии. Ослушаться этих указаний Сталина было невозможно, так как малейшее отклонение от директив рассматривалось Сталиным как провокационное, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Как же при таких условиях Жуков надеялся убедить Сталина в неизбежности скорой войны с Германией?
Если военные считали себя виноватыми перед страной за то, что не смогли убедить Сталина в неизбежности войны, то какова должна быть вина самого Сталина, претендующего на роль вождя советского народа, которого нужно было убеждать и который не только не понимал, в какую пропасть он тянул весь советский народ, но и не давал возможности окружающим его людям разъяснить ему обстановку.
Фактически ни Жуков, ни никто другой из числа военных и политических деятелей, окружавших Сталина, не посмел ему прямо сказать в лицо, что он ведет страну по опасному пути. Все знали, что Сталин не будет считаться с мнением других, даже самых приближенных к нему людей.
«Сталин по-прежнему полагал, - писал главный маршал артиллерии Н. Н. Воронов, - что война между фашистской Германией и Советским Союзом может возникнуть только в результате провокации со стороны фашистских военных реваншистов и больше всего боялся этих провокаций. Как известно, Сталин любил все решать сам. Он мало считался с мнением других».
Читая воспоминания маршалов, генералов и других участников войны, диву даешься, как все они, по сути рядовые люди, видели нарастающую опасность нападения фашистской Германии на СССР и как этого не видел и не понимал «гениальный вождь» и «великий полководец генералиссимус Сталин».
Все попытки Тимошенко и Жукова, Кузнецова и командующих военными округами повлиять на Сталина, чтобы ускорить ввод в действие «мероприятий, предусмотренных оперативными и мобилизационными планами» оказались тщетными.
«Введение в действие мероприятий, предусмотренных оперативными и мобилизационными планами, - писал Г. К. Жуков, - могло быть осуществлено только по особому решению правительства. Это особое решение последовало лишь в ночь на 22 июня 1941 года.
В ближайшие предвоенные месяцы в распоряжениях руководства не предусматривались все необходимые мероприятия, которые нужно было провести в особо угрожаемый военный период в кратчайшее время».
Мало того, что округам не разрешалось вводить в действие оперативные планы. Военным приграничным округам приказывали проводить разнообразные учения в лагерях, которые отвлекали войска от передовых линий и настраивали их на мирный лад.
«Просьбы некоторых командующих войсками округов, - писал маршал Р. Малиновский, - разрешить им привести войска в боевую готовность и выдвинуть их ближе к границе И. В. Сталиным единолично отвергались. Войска продолжали учиться по мирному: артиллерия стрелковых дивизий была в артиллерийских лагерях и на полигонах, саперные части в инженерных лагерях, а «голые» стрелковые дивизии - отдельно от своих лагерей. При надвигающейся угрозе войны эти грубейшие ошибки граничили с преступлением. Можно ли было этого избежать? Можно и должно». («Военно-исторический журнал», № 6, 1961 год, стр. 7).
Но особенно вредной была линия Сталина в самые предвоенные дни. Маршал Р. Малиновский в уже цитированной статье писал:
«На уточняющий вопрос, можно ли открывать огонь, если противник вторгнется на нашу территорию, следовал ответ: на провокации не поддаваться и огня не открывать».
Даже после того, как война началась, округам не разрешалось полностью вводить план прикрытия. В переговорах с заместителем командующего войсками западного округа генералом Болдиным маршал Тимошенко предупреждал:
«Тов. Болдин, учтите, никаких действий против немцев без нашего ведома не предпринимать. Ставлю в известность вас и прошу предупредить Павлова, что тов. Сталин не разрешает открывать артиллерийский огонь по немцам.
Как же так? Ведь наши войска вынуждены отступать? Горят города. Гибнут люди, - сказал Болдин.
Никаких иных мер не предпринимать, кроме разведки вглубь территории противника на 60 км». (Болдин «Страницы жизни», 1961 г., стр. 81).
Война началась, а Сталин все еще продолжал считать, что это провокация со стороны реваншистских кругов, а не приказ Гитлера.
Такая политика, сейчас кажущаяся, по меньшей мере, странной, тогда вызывала удивление даже у безусловных любимчиков Сталина.
«Совершенно непонятно, - писал в своих воспоминаниях авиаконструктор А. С. Яковлев, - почему нашим войскам, «впредь до особого распоряжения» запрещалось переходить границу? Почему авиации разрешалось наносить удары только на глубину до 100–150 км на германской территории? Война уже шла, а командование не знало, что это - случайное вторжение? Ошибка немцев? Провокация?»
Когда война началась, и стало ясно всем, включая самого Сталина, что нашим руководством была допущена непоправимая ошибка, когда вследствие этого войска противника быстро продвигались вглубь нашей страны, уничтожая подавляющую часть техники и захватывая сотни тысяч пленных советских солдат, Сталин для оправдания своих ошибок и преступлений выдвинул «теорию» «внезапного нападения», которая должна была объяснить массе советского народа причины быстрого продвижения фашистской армии по нашей территории и безостановочное отступление наших вооруженных сил вглубь советской территории. Печать получила установку разъяснить народу, что враг оказался вероломным, нарушил договор о ненападении, подписанный с СССР.
Как об этом свидетельствуют неопровержимые факты, приведенные нами выше, внезапным это нападение было только для Сталина. Утверждение о внезапности нападения находилось в противоречии со всей пропагандой, проводимой Сталиным и Ворошиловым в конце 1930-х годов. Так, например:
«В докладе на четвертой сессии Верховного Совета СССР товарищ Ворошилов указал, что «Красная Армия и Военно-морской флот горды сознанием, что вместе с вооруженными силами Советского Союза всегда и неизменно весь наш замечательный народ и правительство, партия Ленина-Сталина и наш мудрый вождь Сталин спокойно и усиленно работают над тем, чтобы каждый миг быть в полной боевой готовности. Советский Союз не будет застигнут врасплох международными событиями, как бы они ни были внезапны и грозны».(«Политический словарь», 1940 г. стр. 967, подчеркнуто мной - Авт.).
Приведем еще одно свидетельство человека, близко соприкасавшегося со сталинской кухней, главного маршала артиллерии Н. Н. Воронова:
«Между тем, тревожных данных было немало, и наши люди, побывавшие в Германии, подтверждали, что немецкие войска движутся к советским границам. Мало того, даже Уинстон Черчилль нашел нужным еще в апреле предупредить Сталина об опасности, грозящей Советскому Союзу со стороны фашистской Германии.
Итак, за два месяца до начала войны Сталин знал о подготовке нападения на нашу страну. Но он не обращал внимания на все тревожные сигналы».
Несмотря на неопровержимые доказательства, наши исторические исследования продолжают утверждать, что нападение фашистской Германии было внезапным и неожиданным. В чем же все-таки причина того, что Сталин вопреки непрерывным сообщениям, поступавшим к нему от службы разведки, - которая не просто ссылалась на какие-то слухи, а оперировала совершенно достоверными и убедительными материалами и документами, поступающими от разведчиков, непосредственно находящихся в Германии; от разведчиков, работающих в других странах, в том числе от такого выдающегося разведчика, находившегося в Японии, как Р. Зорге; от премьер-министра Англии Уинстона Черчилля; от госсекретаря США Уоллеса, который передал эти данные, через посла СССР в США Уманского, и из многих других источников, - поступал так, как будто имел материалы значительно более веские и убедительные, чем материалы, поступавшие к нему на стол официальным, хотя и более секретным путем, которые позволяли ему принимать решения вопреки настойчивым требованиям военных привести в действие оперативные планы и планы прикрытия. Почему Сталин после того как Молотов съездил в Берлин для переговоров с Гитлером, не уразумел всего того, что поняли бывшие там с Молотовым дипломат Бережков, генерал Василевский, посол СССР в Германии Деканозов и другие, которые, если верить их воспоминаниям, увидели в ходе переговоров, как Молотов «припер к стенке Гитлера», когда требовал от последнего ответа на вопрос о причинах передислокации немецких войск в Румынию, Венгрию, Болгарию, Финляндию, на который Гитлер ответить не мог? Все они вынесли совершенно твердое впечатление от своего пребывания в Германии, что фашистское руководство готовится к нападению на Советский Союз.
Почему этого впечатления не вынес Сталин, которому они все подробно и обстоятельно доложили? Совершенно бесспорно, что Сталин, помимо всех этих данных, располагал еще какими-то материалами, которые были известны только ему и которые позволяли ему верить, вопреки всем очевидностям, в то, что все еще уладится мирным путем.
Что же это за материалы?
Частично эта тайна приоткрывается Г. К. Жуковым, который писал:
«Естественно возникает вопрос: почему руководство, возглавляемое И. В. Сталиным, не провело в жизнь мероприятия им же утвержденного оперативного плана?
В этих ошибках и просчетах чаще всего обвиняют И. В. Сталина. Конечно, ошибки у Сталина, безусловно, были, но их причины нельзя рассматривать изолированно от объективных исторических процессов и явлений, от всего комплекса экономических и политических факторов… Сейчас у нас в поле зрения, особенно в широких общедоступных публикациях, в основном факты предупреждений о готовящемся нападении на СССР и сосредоточении наших войск на наших границах и т. д.
Но в ту пору, как это показывают обнаруженные после разгрома фашистской Германии документы, на стол к И. В. Сталину попадало много донесений совсем другого порядка». (Там же стр. 232–233).
Очевидно, Жуков знает, о каких материалах идет речь, каким документам, попадавшим к Сталину на стол, тот доверял, не доверяя данным собственной разведки. Знает, но назвать их не может. Мы же можем только догадываться об этом. Дезинформация, которой снабжали Сталина различные службы нацистской разведки? Очень возможно. Личные письма Гитлера Сталину? Весьма вероятно. Чуть-чуть приоткрылась завеса над этим таинственным вопросом на обсуждении в ИМИ книги Некрича «1941 - 22 июня», где Д. Мельников из института истории Академия наук СССР и Е. Гнедин, бывший зав. отделом печати МИД СССР говорили не только о пакте о ненападении и пакте о дружбе с нацистской Германией, но и о готовности Сталина присоединиться к тройственному пакту, то есть по сути о договоренности с Гитлером насчет раздела мира.
Жуков, собственно, намекал, на то, что нельзя рассматривать поведение Сталина в предвоенный период как ошибку, что его надо рассматривать как неотъемлемую часть определенной политики. Поэтому-то Жуков и писал, что, только рассматривая вопрос в целом, можно понять и правильно оценить поведение Сталина в канун войны.
Это, конечно, верно. Наивна, если не лжива, попытка некоторых советских историков утверждать, что Сталин хитрил, пытался обмануть Гитлера. С моей точки зрения, это была отнюдь не хитрость, а попытка всерьез наладить с Гитлером коалицию, которая должна была решать будущее человечества. Это косвенно подтверждается словами Сталина, сказанными им уже после победы и сообщенными Светланой Аллилуевой: «Эх, с немцами мы были бы непобедимы».
Гитлер импонировал Сталину. И не столько личность Гитлера, сколько созданная им тоталитарная система. С США и Англией договориться о разделе сфер влияния было труднее: разные там парламенты, пресса, различные политические партии, в общем, - «прогнившая демократия». С Гитлером, казалось Сталину, было проще: два диктатора поймут друг друга и договорятся - на длительное время, во всяком случае. Вот почему он до последней минуты доверял своим «личным контактам» и сведениям, поступавшим к нему от нацистов, больше, чем данным советской разведки и сообщениям, поступавшим к нему из других стран, особенно из Англии.
Оправдывает ли это Сталина? Наоборот, это усугубляет его вину. Добиваясь власти над человечеством, он готов был договориться с самым злобным врагом человечества, и во имя дружбы с ним закрывал глаза на самые очевидные факты. В этом и заключалось предательство собственного народа.
В предвоенный период налицо были факты, которые нельзя было толковать иначе, чем однозначно. К ним относились, прежде всего, вступление немецких войск во все граничащие с СССР государства и сосредоточение больших масс немецких войск вдоль всей границы СССР. Толковать такую передислокацию войск иначе, чем бесспорное свидетельство агрессивных намерений Германии, было невозможно. Но Сталин, завороженный мощью гитлеровской Германии и будучи не в силах отказаться от своей идеи союза с этой мощью, проявлял, как пишет Жуков, «осторожность при проведении основных мероприятий оперативного и мобилизационного плана». Оказалось, что этот «гениальный стратег» и «великий политический вождь» не умеет отделить в поступающих к нему на стол документах информацию от дезинформации, что он, будучи сверхосторожным и сверхнедоверчивым со своими, полностью доверяет врагу. Он проявлял «осторожность» в интересах противника, вместо того чтобы проявлять осторожность в интересах своей страны.
Насколько можно судить сейчас, свои далеко идущие расчеты на длительный и прочный союз с нацистской Германией и ее военной машиной Сталин держал в тайне даже от своего ближайшего военного и политического окружения. Это понятно: прямо заявить о том, что ближайшим военно-политическим союзником СССР должен стать фашизм, он еще не мог. А иначе объяснить свою «тактику» в критической ситуации кануна войны тоже не мог. Именно этим объясняется то, что в этой критической ситуации Сталин, как отмечает маршал Н. Н. Воронов, даже не предприняв попытки посоветоваться с военными деятелями, категорически запретил привести в действие оперативный план и вывести войска на оборонительные рубежи. Завороженный мощью фашистской Германии и готовый на любые уступки Гитлеру, Сталин для того и занял пост председателя Совнаркома, чтобы самому, а не через посредников, с глазу на глаз вести переговоры с Гитлером.
О готовности Сталина идти на любые уступки Гитлеру, чтобы сохранить союз с ним, многократно упоминается в мировой прессе и в мемуарах. Приведу одно из интересных свидетельств. Летом 1941 года, как сообщает тогдашний советник германского посольства в Москве Хильгер:
«Все указывало на то, что он (Сталин) полагал, что Гитлер собирается вести игру с целью вымогательства, в которой вслед за угрожающими передвижениями войск последуют неожиданные требования экономических или даже территориальных уступок. Он, по-видимому, верил, что ему удастся договориться с Гитлером, когда будут эти требования выставлены».
Как показал ход исторических событий, эта слепая вера Сталина в Гитлера не оправдалась. Вероятно, это к лучшему и для нашего народа, и для человечества в целом: страшно подумать, что ожидало бы людей, если бы союз этих двух чудовищ закрепился на длительное время. Но и так длившаяся два года политика умиротворения и задабривания фашизма дорого обошлась советскому народу. Крах сталинской «стратегии», за который сам «великий полководец» поплатился только десятидневной депрессией, обошелся нашей родине в миллионы человеческих жертв и колоссальные потери в технике (в первые дни войны немцы захватили и уничтожили около 60 % советских самолетов, танков и артиллерийских орудий, расположенных в прифронтовой полосе).
Недаром Сталин впал в панику и, как говорят, ожидал отставки от руководства. Впрочем, члены Политбюро оказались неспособны на такой шаг: они приехали в Кунцево и привычно униженно просили «вождя» взять в свои руки бразды правления. Сталин успокоился и вошел в свою обычную роль диктатора.
Известна официальная цифра советских потерь в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг. - 20 миллионов человек. Но нигде советская пропаганда (печать, радио, телевидение, кино) не анализирует причин этих гигантских потерь, не показывает, из чего они складывались. Даже 20-ти серийный документальный фильм «О Великой Отечественной войне», созданный режиссером Р. Карменом, целиком построен на той же ложной концепции «внезапности» нападения гитлеровской Германии, чем косвенно оправдывается гигантская численность жертв, понесенных в этой войне советским народом. Но если пристально вглядеться в цифры, из которых складываются эти двадцать миллионов, станет ясно, что основной причиной таких огромных потерь является не внезапность нападения врага, а все та же преступная политика Сталина.
В самом деле, вот в третьем фильме Р. Кармена сообщается: «В Белоруссии на оккупированной территории было уничтожено 2 миллиона человек, и на Украине - 4 миллиона. Это из 20 миллионов человек в войне 1941–1945 гг.»
Но ведь были еще жертвы на оккупированных территориях Латвии, Литвы, Эстонии, Молдавии и, прежде всего, - России. В одном Ленинграде погибло около миллиона человек. А всего на оккупированных территориях погибло не менее 10–11 миллионов человек. Если добавить к этому 2 миллиона солдат и офицеров, погибших и попавших в плен в первые же дни войны, то общая цифра потерь на оккупированных территориях составит 13 миллионов человек, или 65 % всех потерь, понесенных Советским Союзом в войне 1941–1945 гг. Таких гигантских потерь, конечно, не было бы, если бы не сталинская «стратегия», фактически разоружавшая наши войска перед лицом гитлеровской агрессии. Как справедливо пишет маршал Н. Н. Воронов:
«Если бы вероломно напавшие на нас немецко-фашистские захватчики на рассвете 22 июня 1941 года встретили организованный отпор наших войск на подготовленных рубежах, если бы по врагу нанесла удары наша авиация, заблаговременно перебазированная, рассредоточенная на полевых аэродромах, если бы вся система управления войсками была приведена в соответствие с обстановкой, мы не понесли бы в первые месяцы войны столь больших потерь в людях и в боевой технике. Тогда ход войны сложился бы совершенно иначе, не были бы отданы врагу огромные территории советской земли, народу не пришлось бы перенести столько страданий».
Умалчивать о том, кто является подлинным виновником этих страданий преступление. Не меньшим преступлением является попытка смягчить эту вину.
К числу таких попыток относится утверждение ряда советских историков, что благодаря «мудрой» политике Сталина, заключившего советско-германский пакт, войну удалось-де отсрочить на два года.
Такое утверждение имело бы смысл, если бы авторы его могли доказать, что Сталин использовал эти два года для укрепления обороны страны. Но факты доказывают обратное.
Генерал Григоренко образно формулирует итоги этой двухлетней передышки так:
«За это время было сделано все, что ослабляло нашу оборону, и не успели сделать того, что ее укрепляло».
Наиболее показательна в этом отношении чудовищная история того, как была разрушена линия укреплений на западной границе Советского Союза.
Вот что пишет об этом генерал Григоренко:
«В связи с тем, что западная граница была отодвинута на 200–250 км, постепенно уничтожили старые укрепленные районы - всю огромную дорогостоящую оборонительную линию от моря и до моря».
И почти слово в слово - высказывание маршала А. М. Василевского:
«Чтобы ускорить создание оборонительных сооружений на новых рубежах, приняли решение о разоружении и демонтаже большей части укреплений, с таким трудом и огромными затратами средств создававшихся на протяжении ряда лет вдоль нашей прежней государственной границы».
Военные считали, что старую линию оборонительных сооружений следует сохранить. Советский генштаб предлагал держать главные силы Красной Армии на хорошо укрепленной и изученной старой границе, а в новые области выдвинуть лишь части прикрытия.
Сталин не утвердил этот план, и по его требованию он был генштабом переработан. Мало того, вопреки возражениям наркома обороны маршала Тимошенко и начальника генштаба генерала Жукова, он приказал снять со старых укрепленных районов вооружение и перенести его в новые укрепленные районы.
В результате к началу войны укрепленные районы вдоль старой границы были разрушены, а новая оборонительная линия не была завершена.
Ни старая, ни новая оборонительные системы (на которые были затрачены гигантские средства) не смогли, таким образом, сыграть своей роли и на сколько-нибудь продолжительное время задержать противника. Где же в таком случае военный выигрыш, полученный страной за два года в результате раздела Польши? Ведь уже 27 июня 1941 года 2-я танковая армия немцев достигла окраины Минска и начала окружение советских войск, расположенных в этом районе, а к 9 июля здесь все было кончено. Всего 5-10 дней понадобилось, чтобы лишить нашу армию того преимущества, которое она получила, отодвинув границы СССР на 200–250 километров.
О политическом выигрыше и говорить нечего. За два года управления присоединенной насильственно территорией - Западной Украиной, Западной Белоруссией, Литвой, Латвией, Эстонией, Бесарабией - наша администрация не только не привлекла симпатий населения этих территорий к советской власти, но и вызвала ненависть жителей этих покоренных стран чинимыми ею жестокостями и насилием.
«Уже к 25 июня, - писал маршал Василевский, - части противника углубились на 120–130 километров. К середине июля Красная Армия оставила Латвию, Литву, часть Эстонии, почти всю Белоруссию, Молдавию и часть Украины (восточной)».
Итак, за два года, на которые оттянулось начало войны, не было сделано главное - не была подготовлена оборона нашей границы.
За эти же два года «успели снять с вооружения 45-мм противотанковую пушку и противотанковое ружье» и «не успели с производством их замены» (Григоренко). Как показал опыт войны, 45-мм пушка была снята с вооружения без всякого основания: все танки противника, действовавшие до появления «тигров» и «пантер», и эта пушка, и противотанковое ружье прекрасно пробивали и были эффективны даже в стрельбе против «тигров» и «пантер» (как известно, в ходе войны пришлось возобновить производство и противотанковой пушки, и противотанкового ружья).
Тем не менее, перед войной было принято решение снять их с вооружения. Ни Жданов, который на этом настаивал, ни Сталин, утвердивший это решение по докладу маршала Кулика, не посчитались с возражениями бывшего министра вооружений Ванникова, заявившего Жданову: «Вы перед войной допускаете разоружение армии». Может быть, именно это его заявление повлекло за собой арест Ванникова, которого после начала войны пришлось срочно возвращать из тюрьмы?
Так что же «успел» и чего «не успел» сделать Сталин за два года - с 1939 по 1941 год?
Наиболее красочно говорит об этом генерал Григоренко, и следующая страница моей работы представляет собой простой пересказ соответствующего места его статьи.
Успели расформировать танковые батальоны стрелковых дивизий, но не успели сформировать и обучить новой стратегии механизированные корпуса.
Успели удвоить численность вооруженных сил, но не успели привести войска в боевую готовность.
Успели сосредоточить мобилизационные запасы в угрожающей близости от государственных границ, но не успели обеспечить их сохранность, и в первые же дни войны все они попали в руки врага.
Успели упрятать в тюрьму ряд ведущих конструкторов вооружения и военной техники (некоторых успели даже расстрелять, в том числе автора впоследствии знаменитой «Катюши»), но не успели организовать массовый выпуск новых средств вооружения, законченных разработкой в 1939 году (так, не были запущены в производство новые истребители, пикирующие бомбардировщики и штурмовики, отличные танки «Т-34» и «КВ»; что касается «Катюши», то не успели даже создать опытный образец).
Успели, как сказано выше, разрушить укрепленные районы на старой границе, а новые создать не успели.
Не успели также произвести перестройку промышленности на военный лад, ибо мобилизационный план был принят только в июне 1941 года.
Перечень мероприятий, которые успело и не успело провести советское правительство в порядке подготовки к войне, можно было бы продолжить. Но и сказанного достаточно для убедительного показа того, как использовал Сталин те два года, которые он якобы «выиграл», подписав с фашистской Германией дружественные пакты. Колоссальные людские потери, отдача врагу огромных территорий, захват фашистами нашего вооружения, промышленных предприятий, сельскохозяйственных угодий, обращение в рабство населения оккупированных территорий - вот результат сталинской «подготовки к обороне страны». Можно ли дать более убийственную оценку политической и военной деятельности Сталина, чем дает простое описание его деятельности в предвоенный период?
Даже в «Истории КПСС» в краткий период «оттепели» было записано (правда, с характерной сдержанностью):
«Более чем полуторагодовой период с момента заключения между Германией и СССР пакта о ненападении не был в должной мере использован для укрепления обороноспособности страны».
Сейчас, кажется, даже эту сдержанную характеристику стараются не вспоминать.
В конце июня 1941 года фашисты окружили части 29-го территориального Литовского корпуса Рабоче-крестьянской Красной армии.
Большинство солдат корпуса, устроив бунт с убийством русского командования и политработников, с оружием в руках перешли на сторону немцев.
КРАСНОАРМЕЙЦЫ В НЕМЕЦКИХ КАСКАХ
3 августа, удовлетворяя просьбу вновь избранного Народного сейма Литвы, Верховный Совет
СССР издал закон "О принятии Литовской Советской Социалистической Республики в состав СССР". И через
две недели национальная литовская армия была переформирована в 29-й Литовский территориальный стрелковый
корпус в составе Рабоче-крестьянской Красной армии.
При этом директивой было предписано сохранить форму одежды, существующую в армии Литвы. Вот только погоны были заменены петлицами, шевронами и другими знаками различия комсостава РККА.
Примечателен такой факт: вся форма национальных формирований (желтого, белого, черного, красного и малинового цветов - в зависимости от рода войск) была у литовцев немецкого образца. Правда, с литовским гербом "Витис" на пуговицах мундиров. Таким же было и вооружение советских бойцов 29-го корпуса - немецкая винтовка "Маузер" различных модификаций. Даже присягу новоявленные красноармейцы принимали в немецких касках образца 1918 года.
С присягой, кстати, вышла заминка - ее большинство буржуазно настроенных литовцев долгое время вообще не хотели принимать. Дело в том, что до присоединения к СССР Литва была аграрной католической страной. Крестьяне, глубоко верующие христиане, составляли здесь подавляющее большинство. Соответственно, и в тексте присяги литовской национальной армии присутствовали слова о боге и вере. Красноармейцы же, как мы знаем, служили трудовому народу и революции.
Но не только это вызывало нежелание местных присягать советской власти. Ведь все они уже клялись своей республике честно выполнять свой долг. И точно так же, как и многие белые офицеры с началом Гражданской войны, не желали дважды присягать, по сути, чужой для них родине. Пришлось отложить это мероприятие до 23 февраля 1941 года.
"ПРИСЯГАТЬ СОВЕТАМ НЕ БУДУ!"
А иногда мотивом отторжения новых порядков становились простые бытовые причины.
Военнослужащий 616-го артиллерийского полка Зинкявичус, например, заявил советским
политработникам, которых уже успели назначить в 29-й корпус, следующее: "При Антанасе Сметоне (до 15 июня 1940
года он был президентом Литовской Республики. - Авт.) нас хорошо кормили. А с приходом советской власти
кормят, как собак. И еще говорят о присяге. Я присягу принимать не буду!"
Вот что писал в те дни в секретном письме председателю Совнаркома СССР Вячеславу Молотову полномочный представитель СССР в Литве Николай Поздняков:
"На бюро ЦК КП(б) Литвы, где присутствовали руководящие работники 29-го корпуса, а также военных советов Прибалтийского военного округа и 11-й армии, пришли к неутешительным выводам: политическое состояние корпуса продолжает оставаться неблагополучным, а настроения его бойцов - самостийными. В корпусе не проведено классовое расслоение, так как враждебный элемент еще не вышиблен из седла и ведет антисоветскую работу путем сплачивания бойцов на национальной почве против русификации. Корпус засорен ущемленным элементом. А созданный в нем аппарат из кадровых советских политработников еще не нашел каналов влияния на состав бойцов (просто не могут сговориться)".
Тут необходимо пояснить, что вновь назначенные в 29-й корпус замполиты и политруки не владели литовским языком. А переводчики из местных подчас не желали сотрудничать с советской стороной, переводить команды и наставления нового начальства было просто некому.
А "ущемленным элементом" называли как раз тех, кого пришедшая советская власть или раскулачила, отобрав землю, или отняла предприятия и бизнес, национализировав фабрики и заводы. Именно они, зажиточные литовцы, заправляли в национальной армии до переформирования ее в РККА, а после создания
29-го корпуса элементарно саботировали работу нового командования.
Впрочем, Прибалтика как соседка СССР всегда привлекала разведки всего мира, а уж европейских и тем более немецких шпионов - безусловно. Достаточно сказать, что в досоветской Литве успешно работали 1300 только немецких (!) торговых предприятий, заводов, фабрик, культурных центров и других учреждений, под крышей которых махровым цветом расцвела агентурная сеть разведки Германского генштаба. Обеспокоенные немецким засильем, литовцы сами еще в середине 1930-х годов разоблачили у себя в стране свыше четырехсот (!) гитлеровских шпионов.
ГЛАЗА И УШИ КАНАРИСА
В тот период, о котором говорится в докладе полпреда Позднякова, активность немецкой разведки в Литве обрела второе дыхание. Руководил ею полковник Казис Шкирпа, формально возглавивший в 1940 году эмигрантский Литовский фронт активистов.
По сути, он и его люди являлись глазами и ушами адмирала Канариса, выдающегося немецкого разведчика, в Литве. А с началом войны этими "активистами" была создана Гвардия обороны Литвы с ее боевыми бригадами и диверсионными отрядами, которые и вели подрывную деятельность в том числе и в 29-м корпусе.
Кроме "ущемленного элемента" в Литве было и много "бывших" - царских
офицеров и чиновников, дворянства, духовенства, интеллигенции... Все они сбежали в свое время от революции в
Прибалтику и сидеть тут просто так не собирались, активно занимаясь антисоветской деятельностью.
А в это время в Германии, где уже был утвержден план "Барбаросса", полным ходом шло формирование Литовского легиона, боевики которого должны были войти на территорию советской Литвы вместе с немецкими войсками. В самый канун войны, 3 июня 1941 года, при переходе границы эмиссары Литовского легиона были задержаны нашими пограничниками.
Шпионы подтвердили, что сигналом к бунту литовских солдат в 29-м корпусе и вооруженному восстанию в самой республике станет вторжение гитлеровских войск на территорию Литовской ССР.
Для этой цели в специальной разведшколе "Абверштелле" в Германии уже давно идет усиленная подготовка диверсантов из числа литовских эмигрантов с целью их заброски в СССР еще до ввода передовых подразделений вермахта.
Так и произошло. За сутки перед вступлением фашистских войск на территорию Литвы просочились десятки групп разведчиков-диверсантов с целью создания опорных баз, сигнальных точек для приема немецкого десанта и ориентиров для гитлеровских бомбардировщиков. Для этого в составе всех групп были радисты с портативными радиопередатчиками. В ходе допросов также выяснилось, что первая группа переправилась в Литву еще в феврале 1941 года.
ИЗМЕНА
В итоге с началом войны после первого же нажима на левое крыло Прибалтийского военного
округа солдаты литовских частей стали убивать своих русских командиров и политработников и откровенно
дезертировали. Это дало возможность фашистам, прошедшим без сопротивления через незащищенные участки
фронта, ударить во фланги и тыл РККА. Кроме того, бросившие боевые позиции литовцы ударили в тыл своим же
частям, оставшимся в строю и героически оборонявшим линию фронта.
Несколько рот все же выдвинулись против немцев, но на марше бунтовщики во главе с капитаном Почебутасом перебили русских командиров, и литовцы вернулись в полк.
Те же, кто все-таки продолжил продвижение, были обстреляны из пулеметов своими соседями из 262-го стрелкового полка.
Из 16000 военнослужащих 29-го Литовского корпуса присяге остались верны 2000 бойцов. Они все-таки пробились к своим - в расположение РККА. В сентябре корпус был расформирован.
Виталий Карюков
