Стихами Ольги Берггольц, подчёркивающими неумолимую стойкость жителей блокадного Ленинграда, зачитывались миллионы. Она была «голосом города» почти все девятьсот блокадных дней. Но мало кто знает, что до войны Берггольц была практически неизвестной поэтессой, а её жизнь растоптала страшная тюрьма, в которой она потеряла двух детей.
В советское время не принято было рассказывать о тюремных заключениях Берггольц. Большинство людей о них и не знали. Но во времена гласности, в 1989 году, в прессу впервые просочились скудные сведения о том, что ленинградская Мадонна то ли когда-то отбывала наказание, то ли была следственно-арестованной в знаменитых «Крестах». Потом эта информация как-то забылась. И лишь в 2009 году Управление ФСБ по Санкт-Петербургу решило рассекретить личное дело Ольги Берггольц. Оно вызвало шок у миллионов людей.
«Вынули душу»
Коренная петербурженка Ольга Берггольц уже в 18 лет выскочила замуж за коллегу по ремеслу Бориса Корнилова. В 1928 году у них рождается дочь, но всего через два года Корнилов и Берггольц, страшно ревновавшая уже состоявшегося мужа-поэта к поклонницам, развелись. Ольга оставляет ребёнка на попечение бабушки, а сама отправляется в Казахстан, где становится профессиональным журналистом. Потом об этом путешествии она напишет книгу «Дневные звёзды».Спустя год Ольга вернулась в родной город, где вскоре вышла замуж за своего бывшего однокурсника по филологическому факультету Ленинградского университета Николая Молчанова. Жизнь казалась прекрасной, Ольга с упоением писала детские книжки и быстро родила ещё одну дочь.
Беда, как водится, пришла внезапно. И не одна. В 1934-м году умерла годовалая Майя. А ещё спустя два года - старшая дочь Ирочка.
Наталья Прозорова, кандидат филологических наук, сотрудник Института русской литературы РАН, рассказывает:Ольга так переживала потерю детей, что буквально находилась на грани жизни и смерти. Страшная депрессия. А тут ещё грянул 1937 год... Репрессии коснулись бывшего мужа - Николая Корнилова арестовывают по подозрению в участии в антисоветской организации. Вскоре пришли и за Берггольц...
В июле 1937 г. она проходила свидетелем по делу Корнилова. Показания из неё выбивали. В буквальном смысле слова. Все пытки и жестокие избиения зафиксированы документами. В июле 1937-го во время допроса у женщины начались преждевременные роды - оказалось, Ольга была беременна. Третья дочь родилась мертворожденной.
Двух детей схоронила
Я на воле сама,
Третью дочь погубила
До рожденья — тюрьма…
Вскоре Берггольц уволили с работы и исключили из партии. А её первого мужа Бориса Корнилова расстреляли в феврале 1938 года.
В ночь с 13 на 14 декабря 1938 года Ольгу Берггольц саму арестовали по обвинению в «связи с врагами народа и участии в контрреволюционном заговоре». Как выяснилось позже, под пытками её оклеветал хороший друг, поэт Леонид Дьяконов.К тому времени Ольга снова была беременна, но в апреле 1939 года после побоев в тюремной больнице она потеряла и последнего ребёнка... Приговор врачей был очень суров - стать матерью Ольге больше не суждено. А она так мечтала о детях…
Между тем, следствие разобралось, что Берггольц ни в чём не виновата. В июле 1939 года её дело прекращено за отсутствием состава преступления. Ольга была полностью реабилитирована. Любопытно, что после таких испытаний поэтесса не испытывала ненависти к Сталину, считая, что во всём виноваты лишь чекисты. В декабре 1939 года в своём тщательно скрываемом «Запретном дневнике» Ольга Берггольц напишет про них: «Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в неё, гадили, потом сунули её обратно и говорят: «живи».
Воскрешение
Действительно, как было жить после всего перенесённого? Тем более, что и на свободе радости было немного - муж Николай к тому времени тяжело болел, а сама Ольга Фёдоровна всё чаще искала утешения… в бутылке. Пила много. Появились и случайные связи, муж прекрасно знал об изменах. По большому счёту, жизнь Берггольц клонилась к закату, причём не к самой лучшей её развязке…
Но тут пришла война, а с ней - блокада, а с ней и… спасение! Произошло удивительное превращение. Из несчастной сломленной женщины, малоизвестной неудачливой поэтессы буквально «вылупилась» она - ленинградская Мадонна, муза блокадного города! Наталья Прозорова говорит:Берггольц должны были эвакуировать вместе с мужем, но в январе 1942 года Николай Молчанов умирает от истощения. Ольга принимает решение остаться.
Идейная коммунистка, Берггольц не могла сидеть, сложа руки. Буквально в первые дни блокады она пришла к Вере Кетлинской, руководившей Ленинградским отделением Союза писателей, спросила: где и чем она может быть полезна. Та направила Ольгу в распоряжение литературно-драматической редакции ленинградского радио. Именно на радио Берггольц и прогремела.
Такой несгибаемой Ольгу, по всей видимости, сделала именно тюрьма. В своём дневнике она оставит любопытные строки: «Тюрьма - исток победы над фашизмом. Потому что мы знали: тюрьма - это фашизм, и мы боремся с ним, и знали, что завтра - война, и были готовы к ней». Кстати, именно Берггольц принадлежит знаменитое изречение: «Никто не забыт, и ничто не забыто».
Мать всех детей
В годы войны у знаменитой уже Берггольц не было ни особых привилегий, ни дополнительных пайков. Неслучайно, когда блокада была прорвана и Ольгу Фёдоровну отправили в Москву, врачи диагностировали у неё дистрофию. Зато потом, по словам самой же писательницы, для неё началась «сытая» жизнь. Берггольц наградили Сталинской премией, по двум её книгам были сняты фильмы. Ещё в войну Ольга Фёдоровна удачно вышла в третий раз замуж за профессора ЛГУ, исследователя русской литературы Георгия Макогоненко, роман с которым начался ещё до смерти второго мужа. Единственное, что по-настоящему продолжало отравлять ей жизнь - отсутствие малышей. К сожалению, эта великая женщина так и не была никогда по-настоящему счастлива. Может быть, только... в блокаду, когда она чувствовала себя матерью и защитницей всех ленинградских детей.Слёзы наворачиваются, когда читаешь эти с детства знакомые каждому ленинградцу бергггольцевские строки:
Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.
Какие ж я могла найти слова,
я тоже - ленинградская вдова.
Мы съели хлеб, что был отложен на день,
в один платок закутались вдвоём,
и тихо-тихо стало в Ленинграде.
Один, стуча, трудился метроном...
Фашистам не удалось взять
Ленинград штурмом. Они замкнули
вокруг него кольцо блокады.
* * *
Я буду сегодня с тобой говорить,
товарищ и друг ленинградец,
о свете, который над нами горит,
о нашей последней отраде.
Товарищ, нам горькие выпали дни,
грозят небывалые беды,
но мы не забыты с тобой, не одни,-
и это уже победа.
Смотри - материнской тоскою полна,
за дымной грядою осады,
не сводит очей воспаленных страна
с защитников Ленинграда.
Так некогда, друга отправив в поход,
на подвиг тяжелый и славный,
рыдая, глядела века напролет
со стен городских Ярославна.
Сквозь пламя и ветер летят и летят,
их строки размыты слезами.
На ста языках об одном говорят:
«Мы с вами, товарищи, с вами!»
А сколько посылок приходит с утра
сюда, в ленинградские части!
Как пахнут и варежки и свитера
забытым покоем и счастьем...
И нам самолеты послала страна,-
да будем еще неустанней! -
их мерная, гулкая песня слышна,
и видно их крыльев блистанье.
Товарищ, прислушайся, встань, улыбнись
и с вызовом миру поведай:
- За город сражаемся мы не одни,-
и это уже победа.
Спасибо. Спасибо, родная страна,
за помощь любовью и силой.
Спасибо за письма, за крылья для нас,
за варежки тоже спасибо.
Спасибо тебе за тревогу твою -
она нам дороже награды.
О ней не забудут в осаде, в бою
защитники Ленинграда.
Мы знаем - нам горькие выпали дни,
грозят небывалые беды.
Но Родина с нами, и мы не одни,
и нашею будет победа.
Разговор с соседкой
Пятое декабря 1941 года.
Идет четвертый месяц блокады.
До пятого декабря воздушные
тревоги длились по
десять - двенадцать часов.
Ленинградцы получали от 125
до 250 граммов хлеба.
Дарья Власьевна, соседка по квартире,
сядем, побеседуем вдвоем.
Знаешь, будем говорить о мире,
о желанном мире, о своем.
Вот мы прожили почти полгода,
полтораста суток длится бой.
Тяжелы страдания народа -
наши, Дарья Власьевна, с тобой.
О, ночное воющее небо,
дрожь земли, обвал невдалеке,
бедный ленинградский ломтик хлеба -
он почти не весит на руке...
Для того чтоб жить в кольце блокады,
ежедневно смертный слышать свист -
сколько силы нам, соседка, надо,
сколько ненависти и любви...
Столько, что минутами в смятенье
ты сама себя не узнаешь:
- Вынесу ли? Хватит ли терпенья?
- Вынесешь. Дотерпишь. Доживешь.
Дарья Власьевна, еще немного,
день придет - над нашей головой
пролетит последняя тревога
и последний прозвучит отбой.
И какой далекой, давней-давней
нам с тобой покажется война
в миг, когда толкнем рукою ставни,
сдернем шторы черные с окна.
Пусть жилище светится и дышит,
полнится покоем и весной...
Плачьте тише, смейтесь тише, тише,
будем наслаждаться тишиной.
Будем свежий хлеб ломать руками,
темно-золотистый и ржаной.
Медленными, крупными глотками
будем пить румяное вино.
А тебе - да ведь тебе ж поставят
памятник на площади большой.
Нержавеющей, бессмертной сталью
облик твой запечатлят простой.
Вот такой же: исхудавшей, смелой,
в наскоро повязанном платке,
вот такой, когда под артобстрелом
ты идешь с кошелкою в руке.
Дарья Власьевна, твоею силой
будет вся земля обновлена.
Этой силе имя есть - Россия.
Стой же и мужайся, как она!
Ленинградке
Еще тебе такие песни сложат,
Так воспоют твой облик и дела,
Что ты, наверно, скажешь: - Не похоже.
Я проще, я угрюмее была.
Мне часто было страшно и тоскливо,
Меня томил войны кровавый путь,
Я не мечтала даже стать счастливой,
Мне одного хотелось: отдохнуть...
Да, отдохнуть ото всего на свете -
От поисков тепла, жилья, еды.
От жалости к своим исчахшим детям,
От вечного предчувствия беды,
От страха за того, кто мне не пишет
(Увижу ли его когда-нибудь),
От свиста бомб над беззащитной крышей,
От мужества и гнева отдохнуть.
Но я в печальном городе осталась
Хозяйкой и служанкой для тою.
Чтобы сберечь огонь и жизнь его.
И я жила, преодолев усталость.
Я даже пела иногда. Трудилась.
С людьми делилась солью и водой.
Я плакала, когда могла. Бранилась
С моей соседкой. Бредила едой.
И день за днем лицо мое темнело,
Седины появились на висках.
Зато, привычная к любому делу,
Почти железной сделалась рука.
Смотри, как цепки пальцы и грубы!
Я рвы на ближних подступах копала,
Сколачивала жесткие гробы
И малым детям раны бинтовала...
И не проходят даром эти дни,
Неистребим свинцовый их осадок:
Сама печаль, сама война глядит
Познавшими глазами ленинградок.
Зачем же ты меня изобразил
Такой отважной и такой прекрасной,
Как женщину в расцвете лучших сил,
С улыбкой горделивою и ясной?
Но, не приняв суровых укоризн,
Художник скажет с гордостью, с отрадой:
- Затем, что ты - сама любовь и жизнь,
Бесстрашие и слава Ленинграда!
Из февральского дневника
Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.
Какие ж я могла найти слова,
я тоже - ленинградская вдова.
Мы съели хлеб,
что был отложен на день,
В один платок закутались вдвоем,
и тихо-тихо стало в Ленинграде.
Один, стуча, трудился метроном...
И стыли ноги, и томилась свечка.
Вокруг ее слепого огонька
образовалось лунное колечко,
похожее на радугу слегка.
Когда немного посветлело небо,
мы вместе вышли за водой и хлебом
и услыхали дальней канонады
рыдающий, тяжелый, мерный гул:
то Армия рвала кольцо блокады,
вела огонь по нашему врагу.
А город был в дремучий убран иней.
Уездные сугробы, тишина...
Не отыскать в снегах трамвайных линий,
одних полозьев жалоба слышна.
Скрипят, скрипят по Невскому полозья.
На детских санках, узеньких, смешных,
в кастрюльках воду голубую возят,
дрова и скарб, умерших и больных...
Так с декабря кочуют горожане
за много верст, в густой туманной мгле,
в глуши слепых, обледеневших зданий
отыскивая угол потеплей.
Вот женщина ведет куда-то мужа.
Седая полумаска на лице,
в руках бидончик - это суп на ужин.
Свистят снаряды, свирепеет стужа...
- Товарищи, мы в огненном кольце.
А девушка с лицом заиндевелым,
упрямо стиснув почерневший рот,
завернутое в одеяло тело
на Охтинское кладбище везет.
Везет, качаясь,- к вечеру добраться б...
Глаза бесстрастно смотрят в темноту.
Скинь шапку, гражданин!
Провозят ленинградца,
погибшего на боевом посту.
Скрипят полозья в городе, скрипят...
Как многих нам уже недосчитаться!
Но мы не плачем: правду говорят,
что слезы вымерзли у ленинградцев.
Нет, мы не плачем. Слез для сердца мало.
Нам ненависть заплакать не дает.
Нам ненависть залогом жизни стала:
объединяет, греет и ведет.
О том, чтоб не прощала, не щадила,
чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,
ко мне взывает братская могила
на Охтинском, на правом берегу.
III
Как мы в ту ночь молчали, как молчали...
Но я должна, мне надо говорить
с тобой, сестра по гневу и печали:
прозрачны мысли и душа горит.
Уже страданьям нашим не найти
ни меры, ни названья, ни сравненья.
Но мы в конце тернистого пути
и знаем - близок день освобожденья.-
Наверно, будет грозный этот день
давно забытой радостью отмечен:
наверное, огонь дадут везде,
во все дома дадут, на целый вечер.
в кольце, во мраке, в голоде, в печали
мы дышим завтрашним,
свободным, щедрым днем,
мы этот день уже завоевали.
Я никогда героем не была,
не жаждала ни славы, ни награды.
Дыша одним дыханьем с Ленинградом,
я не геройствовала, а жила.
И не хвалюсь я тем, что в дни блокады
не изменяла радости земной,
что как роса сияла эта радость,
угрюмо озаренная войной.
И если чем-нибудь могу гордиться,
то, как и все друзья мои вокруг,
горжусь, что до сих пор могу трудиться,
не складывая ослабевших рук.
Горжусь, что в эти дни, как никогда,
мы знали вдохновение труда.
В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
где смерть как тень тащилась по пятам,
такими мы счастливыми бывали,
такой свободой бурною дышали,
что внуки позавидовали б нам.
О да, мы счастье страшное открыли -
достойно не воспетое пока,-
когда последней коркою делились,
последнею щепоткой табака;
когда вели полночные беседы
у бедного и дымного огня,
как будем жить,
когда придет победа,
всю нашу жизнь по-новому ценя.
И ты, мой друг, ты даже в годы мира,
как полдень жизни, будешь вспоминать
дом на проспекте Красных Командиров,
где тлел огонь и дуло от окна.
Ты выпрямишься, вновь, как нынче, молод.
Ликуя, плача, сердце позовет
и эту тьму, и голос мой, и холод,
и баррикаду около ворот.
Да здравствует, да царствует всегда
простая человеческая радость,
основа обороны и труда,
бессмертие и сила Ленинграда!
Да здравствует суровый и спокойный,
глядевший смерти в самое лицо,
удушливое вынесший кольцо
как Человек,
как Труженик,
как Воин!
Сестра моя, товарищ, друг и брат,
ведь это мы, крещенные блокадой!
Нас вместе называют - Ленинград,
и шар земной гордится Ленинградом.
Двойною жизнью мы сейчас живем:
в кольце и стуже, в голоде, в печали,
мы дышим завтрашним,
счастливым, щедрым днем,-
мы сами этот день завоевали.
И ночь ли будет, утро или вечер,
но в этот день мы встанем и пойдем
воительнице-армии навстречу
в освобожденном городе своем.
Мы выйдем без цветов,
в помятых касках,
в тяжелых ватниках, в промерзших
полумасках,
как равные, приветствуя войска.
И, крылья мечевидные расправив,
над нами встанет бронзовая Слава,
держа венок в обугленных руках.
Январь - февраль 1942
Моя медаль («...Осада длится, тяжкая осада...»)
Третьего июня 1943 года ты-
сячам ленинградцев были
вручены первые медали «За
оборону Ленинграда».
...Осада длится, тяжкая осада,
невиданная ни в одной войне.
Медаль за оборону Ленинграда
сегодня Родина вручает мне.
Не ради славы, почестей, награды
я здесь жила и все могла снести:
медаль «За оборону Ленинграда»
со мной как память моего пути.
Ревнивая, безжалостная память!
И если вдруг согнет меня печаль,-
я до тебя тогда коснусь руками,
медаль моя, солдатская медаль.
Я вспомню все и выпрямлюсь, как надо,
чтоб стать еще упрямей и сильней...
Взывай же чаще к памяти моей,
Война еще идет, еще - осада.
И, как оружье новое в войне,
сегодня Родина вручила мне
медаль «За оборону Ленинграда».
Достижения советской поэзии военных лет не были неожиданными, они коренились в культуре советского народа. Стихи Маяковского, Есенина, Тихонова, Багрицкого, Светлова не раз оживали в воспоминаниях, в лирической исповеди бойцов Великой Отечественной войны. Лучшие традиции советской поэзии предшествующих лет продолжали поэты-фронтовики. Перо было приравнено к штыку, поэты с такой активностью встали в строй защитников Родины, какой не бывало во всей истории нашей страны, богатой патриотическими традициями.
Большую политическую работу в печати, на радио, среди населения, в воинских частях, в обстановке жестокой блокады проводил отряд поэтов ленинградцев (Н. Тихонов, В. Инбер, О. Берггольц и др.). «Мобилизованными и призванными» чувствовало себя большинство поэтов по разным причинам - по болезни, по возрасту - не ушедших на фронт (М. Исаковский, С. Маршак и др. писатели). И только потому, что поэты побратались с народом единством судьбы и боевых испытаний, они нашли верный путь к сердцу солдат и тружеников тыла. В самые горькие часы они не теряли веры в победу. Пессимизма, надломленности духа, казалось бы, вполне естественных, особенно в таких условиях, как ленинградская блокада, советская поэзия, как и вся советская литература, не знала.
Теснейшая связь с народом, активность, патриотизм и гуманистическая направленность отличали советскую поэзию и до войны. В испытаниях 1941-1945 годов эти ее особенности приобрели воинствующий характер. Поэзия вступила в новый, высший этап. О чем бы ни писали поэты, за каждым их словом, образом неотступно стояла дума о Родине.
Родилась Ольга Федоровна Берггольц 16 мая (по старому стилю - 3 мая) 1910 в Петербурге, в семье заводского врача. В 1924 в заводской стенгазете были опубликованы первые стихи Ольги Берггольц. В 1925 Ольга Берггольц вступила в литературную молодежную группу "Смена». В 1930 Ольга Берггольц окончила филологический факультет Ленинградского университета и по распределению уехала в Казахстан, где стала работать разъездным корреспондентом газеты "Советская степь". Вернувшись из Алма-Аты в Ленинград, Ольга Берггольц была принята на должность редактора "Комсомольской страницы" газеты завода "Электросила", с которой сотрудничала в течении трех лет. Позднее работала в газете "Литературный Ленинград".
Отработав два года, Ольга возвращается в Ленинград, устраивается работать на завод «Электросила», редактором многотиражной газеты. Их союз с Николаем Молчановым рождает у Ольги столько вдохновения, что она с головой уходит в творчество.
Но черная туча уже омрачает их будущее. После убийства Кирова в Ленинграде очень неспокойно, чистки идут одна за другой. И Борис Корнилов становится одной из мишеней – особенно после того, как он «неправильно» изложил политику партии в поэтическом размышлении «Последний день Кирова». Его арестовывают, а через некоторое время черный воронок увозит в камеру и Ольгу.
В декабре 1938 Ольгу Берггольц по ложному обвинению заключили в тюрьму, но в июне 1939 выпустили на свободу. А дальше – допросы, постоянные избиения, острая боль оттого, что преднамеренно бьют ногами по животу, чтобы убить ребенка. И звери в человечьем обличье добиваются своего – ребенок так и не появляется на свет. Часть «тюремных» стихов каким-то чудом была опубликована в 1965, на излете общественной «оттепели», в книге «Узел».
Неужели это вправду было:
На окне решетки, на дверях?..
Я забыла б – сердце не забыло
Это унижение и страх.
До сих пор неровно и нечетко,
Все изодрано, обожжено,
Точно о железную решетку –
Так о жизнь колотится оно…
В этом стуке горестном и темном
Различаю слово я одно:
«Помни», - говорит оно мне… Помню!
Рада бы забыть – не суждено…
(«На воле»).
Тем неменее лирика Бергольц начала тридцатых годов была внутренне счастливой. Она как бы перекликалась – по своему мажору и ликующей игре солнечных бликов, по радостному предвкушению жизни с миром ее детских книг.
А с крыши, где голубей стаей,
Где стекла синее воды,
Валилося солнце, блистая,
На каждой пылинке слюды.
Да, солнце казалось помехой:
Оконный дробя переплет,
Оно вызывало из цеха,
На лодки, на ладожский лед.
(«Молодежный цех», песенка из «Встречного»)
Однако, когда сейчас перечитываешь ее стихи тех лет, нежные в своих акварельных красках, солнечные и песенные, невольно замечаешь, как, словно откликаясь на глухие предчувствия, перебегают по ним сумрачные тени. Почему, в самом деле, так настойчивы мотивы разлуки? Откуда эта мелодия жертвенности, готовности к подвигу, к испытаниям, к бедам? Правда, над миром уже сгущались тучи – фашизм проглатывал одну страну за другой, надвигалась вторая мировая война.
Стихи цикла «Испытание», напоминающие о своей человеческой боли и всеотзывчивости «Реквием» Ахматовой, писались в разные годы: Берггольц никогда не забывала перенесенной народом беды и неоднократно возвращалась к циклу, расширяя и дополняя его. Нельзя без глубокого волнения читать ее стихи, обращенные к ребенку, которому предстояло родиться в тюрьме, или стихотворение о прогулке малолеток по тюремному двору. И зная, что ни одна строка о пережитом не может появиться на свет, она тем не менее продолжала писать обо всем, что увидела и узнала.
Нет, не из книжек наших скудных,
Подобья нищенской сумы,
Узнаете о том, как трудно,
Как невозможно жили мы.
Как мы любили – горько, грубо,
Как обманулись мы, любя,
Как на допросах, стиснув зубы,
Мы отрекались от себя.
И в духоте бессонных камер,
Все дни и ночи напролет,
Бес слез, разбитыми губами
Шептали: «Родина… народ…»
В самый канун войны, в мае 1941 года, уже предчувствуя и как бы въяве видя приблизившийся час испытаний, Берггольц писала:
Но я живу: еще одно осталось –
В бою другого грудью заслонить.
Ее слово было обожжено страданием и закалено мужеством, а любовь к Родине была граждански зрячей, готовой взять на себя любую ношу.
Мы предчувствовали полыханье
Этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня…
Стихотворение написано в июне 1941 г. Как и у многих поэтов тех дней, оно звучит подобно клятве, да и по существу и было именно клятвой. Берггольц выразила чувства, общие для советской поэзии тех лет.
Поистине народное признание пришло к Ольге Федоровне Берггольц в годы войны. В окруженном врагами городе, как тогда коротко говорили - в блокаде, не было света и тепла, воды и хлеба. Гремели разрывы бомб и снарядов, горели здания, дымились руины. Обессиленных, истощенных людей в темноте промерзших квартир порой объединял только голос радио. Часто голос радио был голосом Ольги Берггольц. Звучали стихи. Они шли от сердца к сердцу. Они были предельно достоверны по деталям блокадного быта и интонации. Ведь писал их человек, который страдал вместе со всеми, недоедал, склонялся при свете коптилки над тетрадью, дул на замерзшие руки, согревая дыханьем непослушные пальцы. Стихи оплакивали погибших. И, может быть, уже тогда зародились строки, которые много лет спустя будут высечены на каменной стене над братскими могилами Пискаревского кладбища: "Никто не забыт...". Они станут своеобразным паролем нашей памяти. Звучали стихи. Они поддерживали людей, словно давали им новые силы, вселяли уверенность в освобожденье, в Победу.
В годы блокады 1941-1943 Ольга Берггольц находилась в осажденном фашистами Ленинграде.
В ноябре 1941 ее с тяжело больным мужем должны были эвакуировать из Ленинграда, но Николай
Степанович Молчанов умер и Ольга Федоровна осталась в городе.
Спустя самое недолгое время тихий голос Ольги Берггольц стал голосом долгожданного друга в застывших и темных блокадных ленинградских домах, стал голосом самого Ленинграда. Это превращение показалось едва ли не чудом: из автора мало кому известных детских книжек и стихов, про которые говорилось "это мило, славно, приятно - не больше", Ольга Берггольц в одночасье вдруг стала поэтом, олицетворяющим стойкость Ленинграда. В Доме Радио она работала все дни блокады, почти ежедневно ведя радиопередачи, позднее вошедшие в ее книгу "Говорит Ленинград". Ольга Берггольц была награждена орденом Ленина, орденом
Ее «Февральский дневник» оказался гораздо сильнее фашистских снарядов, костлявой руки голода, безвозвратности потерь. Это был вечный огонь надежды, мужества, желания жить всем смертям назло. И есть высшая справедливость в том, что именно Ольга Берггольц нашла те проникновенные строки, которые переживут ее в веках. Эти шесть слов знает каждый уважающий себя человек: «Никто не забыт, ничто не забыто»…
Нет слов, чтобы описать то, что Ольга Берггольц сделала для осажденного Ленинграда. Ее называли ласково и «Муза» и «Мадонна блокады», но самым дорогим подарком были для нее немудреная народная фраза: «Наша Оля»… Она умела находить сердечные слова, не мудрствуя лукаво – «Что может враг? Разрушить и убить. И только-то. А я могу любить...».
Ольгу Берггольц называли и называют “музой блокадного города”. Это очень высокая и почетная аттестация. И вполне заслуженная. Блокадные стихи Берггольц появились в тоненьком сборнике “Ленинградская поэма” еще в блокаду. Именно с тех пор запечатлелись в памяти пронзительные в своей простоте строки:
Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.
Какие ж я могла найти слова?
Я тоже ленинградская вдова.
Мы съели хлеб,
что был отложен на день,
в один платок закутались вдвоем,
и тихо-тихо стало в Ленинграде.
Один, стуча, трудился метроном...
От этих строк и сейчас мороз по коже. Все узнаваемо, все так и было - кроме одной, пожалуй, детали: метронома. Значение этой подробности блокадного быта, пожалуй, преувеличено в позднейших воспоминаниях. Никакого метронома в квартирах рядовых ленинградцев не было слышно. Большинство домашних радиоточек было реквизировано или по крайней мере отключено. Где-то они, конечно, сохранялись - в том числе, вероятно, и у постоянного сотрудника блокадного радио поэта Ольги Берггольц: это была не привилегия, а производственная необходимость. Кстати, при всем при том сами-то радиопередачи летели в эфир не напрасно: услышанное где-нибудь на работе, на дежурстве потом передавалось из уст в уста, пересказывалось, помогало жить.
Стихи Берггольц тех трагических дней были строги и скупы по словам, в них не было ни особой инструментовки, ни, тем более, богатства красок, они были аскетичны и просты. Всего две краски: белая как снег и черная как дым городских пожарищ, - присутствовали в ее тогдашней лирике, а голос, прорывавшийся в дома сквозь треск радиоэфира, был почти тих, но в нем наряду с состраданием и болью, всегда звучала надежда.
Нехитрыми средствами, не задумываясь о литературной технике, она добивалась главного: своим голосом, стихом-беседой, доверительным и искренним монологом-обращением сплачивала людей в некое «блокадное братство», в монолитное единство. В стихах Берггольц периода войны мы слышим не только слова утешения и сострадания, не только сдерживаемые слезы, но и жесткую, горькую, а потому агитационную в своей прямоте правду.
Характерной особенностью поэтического мышления Берггольц было острое и всегда глубоко личностное переживание жизни как исторического потока. Блокаду Ленинграда она осмысляла как победоносную трагедию, как выразительную и неповторимую страницу в долгой истории Отечества. Именно чувство истории прежде всего и придало ее лирике, такой, казалось бы, непритязательной («Сядем, побеседуем вдвоем…»), отчерченной, на первый взгляд смертным кругом блокадного быта, его тягостными и немудрящими деталями (коптилка, печурка, саночки, кусочек хлеба), неожиданную широту и ту символичность, какая обычно бывает сродни эпическому искусству.
Берггольц вполне понимала эту свою черту и неукоснительно проводила ее едва ли не в каждом своем лирическом произведении, не впадая ни в натянутость, ни в фальшь, а просто, «без утайки» и «словесных ухищрений» рассказывая о том, что видела и переживала.
В годы блокады и войны Берггольц написала не только много лирических стихов, но несколько поэм: «Февральский дневник», «Ленинградская поэма», «Памяти защитников», «Твой путь». Поэмы Берггольц мало чем отличаются от ее лирики, и слушатели обычно воспринимали их как лирические стихотворения, только более протяженные по времени. В них, как и в лирике, почти нет сюжета, а есть лирический поток чувства, эмоциональное переживание, отталкивающееся от тех или иных эпизодов блокадной жизни. Но поскольку блокадный быт Ольга Берггольц, с ее обостренным историческим мышлением и тягой к символической обобщенности, осмысляла как бытие, то эмоционально-психологическое состояние, минута блокадной жизни, ее эпизод или случай обычно приобретали под пером поэта черты своеобразной эпичности.
Так лирика оборачивалась поэмой, хотя чисто внешне она могла сойти за лирическое стихотворение большего, чем обычно объема. В особенности это относится к «Февральскому дневнику» и «Ленинградской поэме» - вещам импульсивным, целиком подчиненным сиюминутному переживанию и потому лирически свободным в своих открытых композициях. Более строго и логично, а потому более традиционно в жанровом отношении написана поэма «Памяти защитников», созданная по просьбе сестры погибшего при снятии блокады лейтенанта.
В поэме «Твой путь» Берггольц подытоживает «весь поток борьбы», заново, хотя лишь в несколько пунктирных, но зато опорных точках, просматривает свою жизнь, оказавшуюся так тесно слитой с жизнью народной, что это чувство единения пронизывает и насыщает все строки и строфы поэмы небывало острым, ликующим чувством счастья и страстной, молитвенной благодарности судьбе.
Блокадные стихи Берггольц можно цитировать бесконечно. Но в них - еще не вся Берггольц. В другие, “оттепельные” годы люди читали друг другу, передавали из уст в уста совсем иные стихи:
Нет, не из книжек наших скудных,
подобья нищенской сумы,
узнаете о том, как трудно,
как невозможно жили мы.
Как мы любили - горько, грубо.
Как обманулись мы, любя,
как на допросах, стиснув зубы,
мы отрекались от себя.
И равнодушны наши книги,
и трижды лжива их хвала.
И все-таки это - 1956 год, “оттепель”. А стихи Берггольц написаны задолго до всех “оттепелей” и тем более перестроек. В самый канун войны. Прошел всего месяц - и вырвались из-под пера совсем другие строки, теперь они напечатаны рядом, на обороте того же книжного листа:
Мы предчувствовали полыханье
Этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина, возьми их у меня!..
Я люблю Тебя любовью новой,
горькой, всепрощающей, живой,
Родина моя в венце терновом,
с темной радугой над головой...
Товарищ юный, храбрый и веселый,
тебя зовет Великая Война, -
так будь же верен стягу Комсомола
и двум его прекрасным орденам...
И главная - незыблемая - верность
непобедимой Партии своей.
На первый зов ее, на самый первый
вперед за ней, всегда вперед за ней!
С мыслью о воинствующей памяти, с гордостью победой, с клятвой, данной себе, остаться верной народу и правде вошла Берггольц в послевоенные годы. Она окончательно пришла к мысли, что если душа художника преисполнена думой о народе и если она составляет с народом духовное единство, то художник имеет право, более того, он обязан прежде всего раскрыть свою душу. Раскрывая себя, он раскроет и познает мир.
Большинство вещей, созданные Берггольц в первые послевоенные годы, как и в последующие, одухотворены, по ее же словам, «возвращением к истокам», только теперь истоками она считала не одну лишь Невскую заставу, где родилась и откуда вышла в пусть, но все пройденные круги, в особенности наиболее суровые, приносившие ей горе и бедствия.
Качество стихов, уровень их литературной отделки могут быть различны - одно складывалось, возможно, месяцами и годами, другое выплеснулось на бумагу спонтанно, в ответ на требование момента. Но нет ощущения, что одно писалось “для себя”, а другое - “для газеты”, “для цензора” или просто “потому, что так надо”. Даже вообразить такое в отношении Берггольц было бы немыслимым цинизмом.
Такое было время. Оно испытывало не только блокадным холодом и голодом. Оно в буквальном смысле испытывало душу на разрыв. И каждый пишущий переживал это испытание по-своему. Кто-то приспосабливался, кто-то замолкал, кто-то продолжал работать, гоня от себя “неудобные” мысли, боясь не только реальных житейских неприятностей, но и - инстинктивно - разрушительного внутреннего раздвоения.
Ольга Берггольц – лирик, как сказал Асеев, по складу своей души, по самой строчечной сути. Изобразить для нее значит отразить и – выразить себя. Она не может проповедовать, не исповедуясь. Так уже она устроена, в этом ее поэтическая сила, своеобразие, обаяние.
И в то же время Берггольц – романтик. В произведениях Ольги Берггольц мы не раз сталкиваемся с чертами романтического пересоздания действительности. Это и свободное «перелетание» из одной эпохи в другую, и неправдоподобное столкновение персонажей из разных времен. Романтический стиль Ольги Берггольц выражен и в подчеркнуто активной роли автора, и в обостренно-личной окрашенности повествования, в настойчиво повторяющихся «видениях», сновидениях героев, в сквозных символах, в контрастах и гиперболах, свидетельствующих о повышенном лирическом тонусе авторской речи.
Стихотворная трагедия Ольги Берггольц “Верность” была посвящена обороне Севастополя. “Если пафосом ленинградской эпопеи было терпение, то пафосом севастопольской трагедии было исступление, - сказала Берггольц, тогда же, в пятидесятых. - Но при всем различии в судьбах двух городов-героев было нечто общее. Потому я и обратилась к севастопольской теме...” Это общее, как можно было понять, - подлинная трагедийность, “предельность” ситуации. Поэта притягивали люди, живущие на пределе своих возможностей: каковы они, эти пределы, каков в человеке запас прочности, в том числе и нравственной? Достаточен ли он, чтобы пробиться через все преграды и испытания в светлое будущее, которое должно же, наконец, когда-нибудь наступить?
Трагедия в стихах «Верность» занимает особое место в творчестве Берггольц. О ней Берггольц писала А. Я. Таирову: «Понемногу работаю над циклом стихов о любви – это все результат раздумий над той пьесой, которая никак не может сгуститься из лирики до драматургии». Мы видим, что поэт, обдумывая трагедию в стихах, предощущает ее жанровые сложности и «опасности». Не так-то просто «приподнять на стихи» суровый, как будто сопротивляющийся этому материал. И в то же время форма стиха органична для трагедии. Все дело в том, чтобы лирика, в которой поэт себя чувствует себя как в родной стихии, «сгустилась» до драматургии, стала другим литературным родом – драмой, не утратив своего лирического первородства.
Интересная особенность творчества Ольги Берггольц – произведения одного жанра как бы «перетекают» в другую разновидность: сценарий становится пьесой («Рождены в Ленинграде»), лирика сгущается в трагедию («Верность»), из поэмы рождается сценарий (поэма «Первороссийск», сценарий «Первороссияне»).
Вслед за Блоком – поэтическим наставником Берггольц, она утверждает главенствующую роль лирики в своем творчестве.
Ольга Федоровна верила, как идеалистка, и сомневалась, как реалистка. На вопрос о “загадке Берггольц” можно сказать самым общим и гипотетическим образом: в основе ее все-таки - масштаб личности, сила характера, неистовый максимализм во всем. Она ведь и в жизни была такой: бескомпромиссной максималисткой. Даже на партийном учете в течение многих лет упрямо считала своим долгом состоять не в писательской организации, а в рабочем коллективе “Электросилы”. Сегодня это многим покажется чуть ли не причудой. Но это не было причудой.
Внимание, доверие к человеку, другу, сотоварищу становится одной из самых важных и сокровенных тем лирики Ольги Берггольц. На нее обрушиваются тяжкие удары судьбы – смерть двух дочерей, испытания 1037-1939 гг. Но именно в это немыслимо трудное, драматическое время она особенно напряженно и настойчиво размышляет в стихах о доверии.
Вот стихи 1937 г. о тех, чья дружба не выдержала слишком высокого «атмосферного давления», о милых приятелях – осторожных, забывчивых, легких на расставание:
…И когда зарастут дорожки,
Где ходила с вами вдвоем,
Я-то вспомню вас на хорошем,
На певучем слове своем.
Я-то знаю, кто вы такие,
Бережете сердца свои…
Дорогие мои, дорогие,
Ненадежные вы мои…
Героиня этих стихов – не «такая»: она помнит друзей, которых познала в беде, «запоздавших» к новогоднему столу: и тех, кого нет, и тех кто «далече». Сердце у нее – небереженое.
Когда думаешь о писательской судьбе Ольги Берггольц, о теме доверия, которую она пронесла сквозь долгие годы, на память приходит одно из лучших созданий ее лирики – без него было бы неполным наше представление о ней, о ее поэтической сути: (Ирэне Гурской)
Мне тоже снилась год подряд
Дорога дальняя, лесная,
Лесной узорчатый закат.
Читатель слышит в этих строках музыку стиха, мелодичность повторов – «снится… снилась», «знаю, знаю», «лесная, лесной». Постепенно проступает трагический смысл стихотворения – оно говорит о тех, кто оторван от близких, кому не даны «воля и покой». Кончается это стихотворение так:
Им снится лес – я знаю, знаю!
Вот почему, считая дни,
Я так же по ночам стенаю,
Я так же плачу, как они.
В этих словах – как будто сама душа Ольги Берггольц: она бессонна, если страдают другие; судьба ее сотоварищей – ее судьба.
Неустанно и вопреки вновь воздвигнутым преградам Берггольц продолжала утверждать необходимость в литературе правды, искренности и смелости:
…сгорала моментально ложь –
Вдруг осмелится подойти,-
Чтобы трусость бросало в дрожь,
В леденящую – не пройдешь! –
Если встанет вдруг на пути.
Чтобы лести сказать: не лги!
Что хуле сказать: не твое!
(«Я иду по местам боев…»)
Берггольц – поэт воинствующей и жизнетворной памяти. Искусственному забвению, как волнам искусственных морей, она противопоставляет свою память – все ее произведения так или иначе возвращают жизнь жизни, вырывают ее из мертвых песков, поднимают из мертвых вод. В минуты отчаяния и слабости она думала, что на уста ее легла печать молчания, но на самом деле молчали, не смея родиться и выйти из под пера, лишь лживые слова, а правда искала и находила разные пути. И главнейший из таких путей пролегал через Память.
Ольга Федоровна Берггольц, к счастью, увидела самую дорогую для себя книжку «Голос Ленинграда», которая вышла к 30-летию Великой Победы. А 13 ноября 1975 года великого поэта людской скорби не стало. Умерла Ольга Федоровна Берггольц 13 ноября 1975 в Ленинграде. Похоронена на Литераторских мостках.
