Как менялся характер дубровского. А.С. Пушкин "Дубровский": описание, герои, анализ произведения

Учреждение «крестного отца войны», в силу которого солдаты на фронте получают письма, присланные неизвестными женщинами, является еще одним вариантом этого процесса «диссонирования». Эти пыльцы пустыни будут плодоносить; крестные матери отправят свои ответы, их тела, их души.

Женщина, помещенная на место матери и ангела-благодетеля, остается в то же время неприкасаемой, недоступной, бестелесной. Письма, обменянные между крестными и солдатами, являются носителями слова без тела, поскольку оно заменяется письмом, и его единственное присутствие находится в существенности статьи. «Сложный механизм замещений» говорит Мигель Вера в этом отношении. По сути, письмо заменяет телесное присутствие и устанавливает отсутствие на своем месте; смещает смежность в пользу абстракции; он заменяет экономику метонимии областью метафоры.

Теперь война, главное устройство для исполнения и уничтожения тел, осуществляется от имени отечества: «Давайте бороться и умереть за патриотизм!» кричит один из персонажей. Однако вскоре становится очевидным, что понятие «родина» снова является результатом процесса абстракции дематериализации. Как ни странно, черный Ногера приписывает причину войны моли: «Эти ошибки пронзили королевские указы были съедены примитивные демаркации, линия ориентиров, то принцип сохранения существующего положения вещей, реки не пил ни пределы наши врачи.».

В шутке персонажа четко указывается ссылка страны на письмо. Воинственный конфликт возник в последнем случае в неразборчивости демаркаций. В штаб-квартире майор и Кристофер Хара «посмотрели на карты и зарисовки на столе, рука начальника, вооруженная красным карандашом, посадила крест на одном из них, много раз отмечая линию». В соответствии с этим страна сводится к контуру, предел, эскиз, то есть, в основном литературной категории. И этот фундамент отечества, написав, от отечества, как письмо снова, подразумевает обманчивый процесс абстракции, благодаря которому материальность земли смещается и отчуждается.

По сути, нотариальная конформация страны не только предполагает идеализацию земли, но и позволяет другое перемещение: письменность также является титулом собственности. Эль-Зурдо скажет в своем диалоге со своими коллегами. Каждый из них более мощный, чем наше правительство, чем наша страна. Что вы скажете о Касадо, например? В середине Чако мы все еще находимся в латифундии. Мы также будем сражаться и умирать за титулы и акции нефтяных компаний, которые находятся на другой стороне.

Позже другой персонаж подтверждает слова Левша: «Защити страну!» Илларион снова рявкнул на костыле, «земли гринго пошли защищаться!». Это земля другой, затем земли могущественной, которая посредством письменной операции переносится с родины, переодевается как общее благо, ставится на место общего интереса. Более того, это будет одним из аспектов самого закона. В главе «Фиеста» диалог двух призывников, участвовавших в насильственных репрессиях Монтонероса во главе с Кристобалем Харой, подтверждает эту идею «родины».

Целевая пуля без сострадания! Земля, напротив, является реальным присутствием, материальным и телесным. Земля представляет собой повторяющийся термин сравнения в физическом описании персонажей. Но кроме того, земля, несомненно, является тем, что заявлено как ее собственное. В своем галлюцинационном бреду, во время полета эрбала, Касиано кричит: Давайте сражаться за маленькую землю! Для нашей земли! В силу этого борьба за землю будет всегда санкционирована властью как незаконная, революционная и подрывная: таким образом, во имя страны ведется война; во имя земли, восстание.

По этой причине военное письмо - это тот случай, который легализует не только борьбу, но и те тела, которые вмешиваются в нее. Мигель Вера, заключенный в военную тюрьму Пенья Хермоса за революционную деятельность и в то же время обвиняемый в предательстве революционеров, получивших военную подготовку от него, записывает в своем дневнике 3 августа. И Вера, и другие политзаключенные «реабилитируются», когда общая мобилизация объявляется и зачисляется в ряды армии.

И не удивительно, что Сильвестр Акино и другие «олерос» Сапукаи были привезены из тюрьмы и включены в патриотический крестовый поход, чтобы восстановить Чако, проводимый боливийцами. Тогда война также спасла их, превратив их из «подрывной подонки» в водные галерки для боевых фронтов, где национальная честь будет омываться.

То же самое произошло, по словам Веры в его дневнике, с отцом Фиделем Майзом во время Великой войны. Затем он доверит организацию и эксплуатацию военных судов. Идеализация или одухотворение плоти подтверждается в эпизоде ​​прокаженного Христа; уничтожение и увечья тел посредством войны или экономической эксплуатации; замена тела женщины на запись; превращение земли в родину - это аспекты, которые, в конечном счете, являются вариантами одного и того же движения: сокращение культурного аспекта гуарани. «Этноцид также относится к языкам, культурам и не только к их носителям».

Это два фрагмента противоположного происхождения, которые «цитируются» на одной странице или, другими словами, на той же территории. Первая - это библейская цитата, взятая из Книги Иезекииля. Ниже этого фрагмента «Гимн мертвых гуаранов». Библейский текст является, по определению, письменным текстом. Это как раз Священные Писания, Священные Писания. Там Бог пишет через руку пророка угрожающее и предупреждающее послание, которое наказывает в теле восстание людей: «Ешьте твой хлеб с трепетом и пейте свою воду с трепетом и тоской».

Это, по словам Мигеля Веры, «место, которое заняло наше место в другом месте». Процесс умерщвления, который в романе висит над телами до их уничтожения, составляет принятие письменного закона, дизайн которого, в конечном счете, является диссонированием культуры гуарани. «Гимн мертвых Гуарани», с другой стороны, исходит из устной традиции.

И наоборот, там тело является носителем живого слова и надеждой в лучшее время. Два эпиграфа, принадлежащие к двум культурным полушариям, которые устанавливают с самого начала неравное положение каждого из них. Этот критик также указывает, что несколько фрагментов, добавленных в дневник Мигеля Веры, включают размышления о работе письма и его противоречивые отношения с реальностью. В этом смысле также участвует воскрешение отца Фиделя Майза, связанное «с образом попугая и, следовательно, с проблемой языка, аккультурации и отношения между писанием и оралляцией и изменой, присущей первому по отношению ко второму из этих случаев».

Роа считает более подходящей концепцию «диглоссии», придуманную Фергюсоном, чтобы охарактеризовать лингвистическую реальность Парагвая. По прибытии конкистадоров Гуарани не хватало письменности. Это были иезуиты, которые, установив это как официальный язык в миссиях, адаптировали звуки к испанскому и латинскому сценарию и систематизировали первую грамматику и первый словарь Гуарани. Бартомеу Мелиа объясняет процессы «сокращения» исходного языка в своей книге.

Речь идет о том, - утверждает Роа, - пытаясь творчески установить в литературных текстах, написанных на Кастилии, а в Гуарани - движение подлинной связи. Ален Сикард указывает на заботу Роабастьяна о демистификации ссылочной иллюзии и проблематизации экземпляра высказывания в связи с понятием «отсутствующий текст», придуманным Роа. Марио Голбофф также подчеркивает, что «за пределами логической непрерывности и правдоподобие истории - операции, которые происходят из факта подсчета».

Андрис Кляйнбергс предлагает, чтобы это был уникальный рассказчик Мигель Вера, который чередуется между первым и третьим лицом. То же самое относится и к Кармен Эспехо Кала. Хуго Родригес Алькала связывает, с одной стороны, отношения одного и того же эпизода с разных точек зрения с использованием кинематографических приемов, но в то же время предполагает, что Сын человека состоит из «девяти историй». Есть несколько критиков, которые подвергают сомнению принадлежность этого текста к новому жанру. Мануэль де ла Пуэбла признает каждую главу как формальную и аргументативную единицу, которая позволяет им читать независимо, вне мира романа.

Другие, такие как Ангел Рама, основаны на независимом управлении Роа из разных глав, чтобы утверждать, что это будет собрание разных и отдельных историй. Роа Бастос: фрагментация и единство и Никисио Перера Сан-Мартин анализирует трудности ранней критики этого романа как для признания этого, так и для признания разрыва который он предлагает. Энрик Мирет указывает на распространение повествовательных персонажей в романе, некоторые из которых настолько мимолетны, что у них даже нет имени. Эта тенденция к анонимности повествовательного акта достигнет наивысшей степени в «создании легенд».

Для Урте Лехнердта «пророк Христос символизирует чистое христианство, сравнимое с примитивным христианством первых лет, когда на него еще не влияли интервенции Церкви». И Хьюго Родригес Алькала, и Адриана Вальдес и Игнасио Родригес относятся к Макарио как к священнику «религии человечества». Когда этот персонаж берет прокаженного Христа горы в Итапе, «он понижает Христа высот, пропитывая его человечеством, спасая его от Бога, чтобы поставить его на службу людям». Для пожилых людей смерть представляет собой «общий выход всех действий и всех персонажей» и «ответственность, которая считается неизбежным и последним актом творения».

Бессмертие человека не находится в вечной жизни после смерти, но в памяти, что он может уйти в других. Со своей стороны Рубен Барейро Сагиер считает «значительным, что действие трех главных героев относится к истории Христа, перенесенной из духовного плана в социальный план: искупление человека здесь и сейчас». В этом смысле серия Гаспар Мора - Касиано Хара - Кристобаль Хара подразумевает процесс консолидации и ясное принятие освободительной и революционной приверженности, которая завершается этим последним персонажем.

По словам Карлоса Пачеко, этот персонаж-рассказчик всегда отделялся от своего сообщества, всегда неоднозначный и раздробленный, всегда сомнительный, неспособный понимать как «интеллектуальный»смысл событий, всегда полутребитель воплощает во всей своей сложности столкновение культур, конфликт между оралностью и письмом. В то же время критик ссылается на заявление сестры Микаэлы Вере как постановку контраста между устными показаниями Хранителя и транскрипцией Веры, каждая из которых несет «культурные коды, критерии истины», собственных и дифференцируемых рациональностей.