Первая встреча Цветаевой и Мандельштама состоялась летом 1915 года в Коктебеле. То было лишь мимолетное знакомство, общение возобновилось в начале 1916 г. - в дни приезда Цветаевой в Петербург. Теперь в Петрограде, Осип Эмильевич разглядел Марину, возникла потребность в общении настолько сильная, что Мандельштам последовал за ней в Москву и затем на протяжении полугода несколько раз приезжал в старую столицу.
Здесь, по сообщению биографа Цветаевой И. Кудровой мы узнаем, что молодых поэтов не раз вместе встречали на поэтических вечерах Вячеслава Иванова и в доме Е. О. Волошиной матери знаменитого поэта и друга Марины - Максимилиана Волошина. В последний раз Мандельштам навестил Цветаеву в июне 1916 г. в Александрове, где та гостила у младшей сестры. Стремительный отъезд Осипа Эмильевича из Александрова в Коктебель навсегда разорвал те трепетные отношения полгода связывающие поэтов. Они еще виделись до отъезда Цветаевой за границу, но то была уже иная пора их отношений: в них не стало волнения, влюбленности, взаимного восхищения, как в те «чудесные дни с февраля по июнь 1916 года», когда Цветаева «Мандельштаму дарила Москву». К этим именно месяцам относятся стихи, которые написали они друг другу: десять стихотворений Цветаевой и три - Мандельштама.
После 1922 года (летом Цветаева через Берлин уехала в Чехию; началась ее эмиграция, из которой она вернулась лишь в 1939-м, когда Мандельштама не было уже в живых) они не встречались и не переписывались. В том же 1922 году увидела свет статья Мандельштама « », первая часть которой содержит резкие выпады против Цветаевой. Ей, однако, прочитать эту статью не довелось. Больше Мандельштам не писал о ней никогда, но со слов Анны Ахматовой известно, что он называл себя антицветаевцем и был согласен с Ахматовой в том, например, что «о Пушкине Марине писать нельзя... Она его не понимала и не знала». Между тем в эмигрантские свои годы Цветаева написала о Мандельштаме дважды: в 1926 году - «Мой ответ Осипу Мандельштаму», а в 1931 - мемуарный очерк «История одного посвящения». Часто упоминала она его и в своих письмах, неизменно отдавая щедрую дань его стихам, поэтическому его дару, не скрывая порой своей к Мандельштаму неприязни и настойчиво разграничивая свой и Мандельштама в поэзии путь.
Как видно уже из этой краткой биографической справки, отношения Осипа Мандельштама и Марины Цветаевой были изменчивыми и отнюдь не простыми: начавшись с высокой ноты всяческого взаимного приятия, взаимных же поэтических посвящений, они довольно быстро охладились, а позже совсем ожесточились. Тем любопытнее на этом именно материале выяснить: как, каким увидела, поняла и запечатлела Марина Цветаева, Осипа Мандельштама, насколько «ясен» был ее взгляд.
Нарушая хронологию, погрузимся, пожалуй, сразу же в бурный для Цветаевой 1926 год, ибо именно здесь завязался самый острый сюжет их с Мандельштамом заочных отношений. Этот год еще принесет ей звездные страницы переписки с Пастернаком и Рильке, а пока, в самом его начале, она пишет два нескрываемо резких «ответа»: нелюбимому, очень влиятельному в литературных кругах русского зарубежья критику Георгию Адамовичу и любимому поэту Осипу Мандельштаму. «Мой ответ Осипу Мандельштаму» - первая проза Цветаевой о Мандельштаме, написанная в связи с его книгой «Шум времени».
О себе - мальчике и подростке, о своей семье, о ранних своих впечатлениях, о мире имперской столицы, обступившем детское сознание, о юношеском становлении, об умонастроениях, в том числе и своих, времен первой русской революции и о Феодосии времен гражданской войны вспоминает Мандельштам в «Шуме времени». И активным, формирующим началом этих воспоминаний выступает Петербург конца ХIХ века, добровольческий Крым, а еще - музыкальное, литературное, театральное, идеологическое, политическое наполнение предраспадной эпохи, какой увидел, понял и запомнил ее будущий поэт Осип Мандельштам.
Книга у Цветаевой открылась на «Бармы закона», - маленьком рассказике про полковника крымской добровольческой армии, друга М. Волошина Цыгальского. «Однажды, стесняясь своего голоса, примуса, сестры, непроданных лаковых сапог и дурного табаку, он прочел стихи».
Я вижу Русь, изгнавшую бесов,
Увенчанную бармами закона,
Мне все равно - с царем - или без трона,
Но без меча над чашами весов.
Стихи эти Мандельштаму показались неловкими, «ненужными» как впрочем, и сама фигура, Цыгальского.
Как же болезненно и яростно ответила Цветаева на насмешки «большого» поэта над скромным полковником. «Почему голоса? Ни до, ни после никакого упоминания. Почему примуса? На этом примусе он кипятил чай для того же Мандельштама. Почему сестры? Кто же стыдится чужой болезни? Почему - непроданных сапог? Если непроданности, - Мандельштам не кредитор, если лака (то есть роскоши в этом убожестве)».
Попросту говоря, она встает на защиту попранного достоинства полковника Цыгальского, скромного, отзывчивого человека, офицера Добровольческой армии, поэта-любителя, которого знала когда-то понаслышке как друга Максимилиана Волошина и автора, запомнившихся ей строк о будущей России - все равно монархической или республиканской, но «без меча над чашами весов». И вот о нем иронично, а по сути, бездушно рассказал Мандельштам, осмеяв и стихи, ему доверительно, с волнением прочитанные, и доброту, и нищету полковника, позабыв упомянуть лишь о том, что в те трудные годы и ему, Мандельштаму, как многим другим, помогал, чем мог, Цыгальский.
Цветаева переводит разговор на самого Мандельштама, напоминает ему действительные неловкости, прокравшиеся в его собственные стихи, неловкости, замеченные, а то и подправленные друзьями, но отнюдь не высмеянные и даже не оглашенные, а легко прощенные, найденные даже «милыми и очаровательными». Вспоминает она и о том, как в 1916 году Мандельштам плакал после нелестного отзыва В. Я. Брюсова.
Здесь, думаю, и лежит «зерно зерна» статьи Цветаевой, здесь исток ее негодующей критики, ибо не могла смириться с рассказом о человеке как о вещи - много точных внешних деталей и абсолютная душевная глухота «правильность фактов - и подтасовка чувств». Полковнику Цыгальскому, точнее, маленькой главке «Бармы закона» (всего 2 странички) оттого, и посвящена ровно половина цветаевского «Ответа», что на этом пятачке печатного текста уместились сразу три нравственных промаха: нечуткость большого поэта к чужим стихам, пусть невеликим, пусть любительским, но искренним и сокровенным, стихам, осмысляющим кровавый, чреватый страшными последствиями миг в истории России; нечуткость к живому человеку (подлинная фамилия которого сохранена в «Шуме времени») - в положении явно затруднительном; нечуткость к поверженной силе Добровольческого движения, враждебного к тому же не России, а только одной из порожденных ею идеологий.
Цветаева не поверила, что юный Мандельштам «слушал с живостью настороженного далекой молотилкой в поле слуха, как набухает и тяжелеет не ячмень в колосьях, не северное яблоко, а мир, капиталистический мир набухает, чтобы упасть!» Она слишком помнила другого Мандельштама, слишком любила его семнадцатилетний стих, который и процитировала позже в статье «Поэты с историей и поэты без истории» и который, по ее убеждению, развенчивает вышеописанные эмоции вокруг Эрфуртской программы.
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной
, -
Тогда слушал добрую дробь «достоверных яблок о землю», теперь вспоминает, как прислушивался тогда к «набуханию капиталистического яблока»... И вывод из этого очевидного для нее несоответствия Цветаева делает действительно резкий: Мандельштам, считает она, задним числом подтасовал свои чувства и сделал это в угоду новой власти.
«Было бы низостью, - говорит она в финале статьи, - умалчивать о том, что Мандельштам-поэт (обратно прозаику, то есть человеку) за годы Революции остался чист. Что спасло? Божественность глагола Большим поэтом (чары!) он пребыл.
Мой ответ Осипу Мандельштаму - мой вопрос всем и каждому: как может большой поэт быть маленьким человеком? Ответа не знаю.
Мой ответ Осипу Мандельштаму - сей вопрос ему.»
Пройдет пять лет прежде чем Цветаева напишет еще один «ответ» на воспоминания поэта Георгия Иванова опубликованные в феврале 1930 года в парижской газете «Последние новости», напишет о Мандельштаме, напишет в защиту его, «первого поэта XX века». Мемуары Иванова назывались «Китайские тени» и содержали недостоверные и неприглядные подробности жизни Мандельштама в Коктебеле, в доме Максимилиана Волошина. Каково же было изумление Цветаевой, когда в обрамляющем их тексте она прочитала, что стихотворение «Не веря воскресенья чуду…», посвященное самой Марине, «написано до беспамятства влюбленным поэтом» и адресовано «очень хорошенькой, немного вульгарной брюнетке, по профессии женщине-врачу», которую в Коктебель «привез ее содержатель, армянский купец, жирный, масляный, черномазый. Привез и был очень доволен: наконец-то нашлось место, где ее было не к кому, кроме Мандельштама, ревновать». К изумлению добавилось возмущение, когда «фельетон» Иванова поведал ей, что «суровый хозяин» и «мегера-служанка» (в каковую превратилась под пером мемуариста мать Волошина) применяли к Мандельштаму «особого рода пытку» - «ему не давали воды», а еще «кормили его объедками» и всячески потешались над ним. «С флюсом, обиженный, некормленный, Мандельштам выходил из дому, стараясь не попасться лишний раз на глаза хозяину или злой служанке» - и так далее в том же духе. Прочитав все это, Цветаева взялась защитить своих друзей, свой Коктебель, свое, то есть вдохновленное ею стихотворение. Ее очерк с полным основанием мог бы называться «Мой ответ Г.Иванову», ибо и по сути (защита от несправедливости), и по построению одной из частей он очень напоминает «Ответ» Мандельштаму. Но она назвала его иначе и была абсолютно точна, потому что не собиралась делать героем своего очерка Г.Иванова (он у Цветаевой даже не назван) - ее герой здесь, как и в «Ответе» на «Шум времени», Осип Мандельштам, и неважно, что тогда она защищала от его нечуткости полковника Цыгальского, а теперь его самого защищала от разыгравшейся фантазии дружившего с ним когда-то Г.Иванова. В обоих случаях, тогда, как и сейчас, ее герой один, а тема ее - «защита бывшего».
«История одного посвящения» о последних днях проведенных Цветаевой и Мандельштамом в Александрове, об их «кладбищенских прогулках» и разговорах о смерти, об отброшенной назад, его, Мандельштама голове и глазах - «звездах с завитками ресниц», о том как «великий поэт по зеленому косогору скакал от невинного теленка» о его стремительном отъезде и о том, как бездушно и мерзко искажен образ Мандельштама в «Китайских тенях».
Город Александров Владимирской губернии, оттуда из села Талицы близ города Шуи, цветаевский род, «оттуда мои поэмы по две тысячи строк, оттуда - лучше, больше чем стихи - воля к ним и ко всему другому, оттуда - сердце, не аллегория, а анатомия, орган, сплошной мускул, сердце, несущее меня вскачь в гору две версты подряд, оттуда - всё» оттуда память, биография Цветаевой, то что Мандельштаму «как разночинцу не нужно, ему достаточно рассказать о книгах, которые он читал и биография готова».
Именно в Александрове Мандельштам окончательно осознал всю разность их с Цветаевой существа, понял нелепость и ненужность своего пребывания там. Его там, не приняли, не поняли, не полюбили. Мандельштам пришелся не к месту в этом устроенном семейном пристанище. Даже няня в этом доме высмеивала поэта разночинца, посылала за чаем, вместо так страстно любимого им шоколада давала варенье. Ощущение собственной «ненужности» заставили Мандельштама, так неожиданно скоро уехать в Коктебель, туда, где за год до этого и состоялось их знакомство «Я шла к морю, он с моря. В калитке Волошинского сада - разминулись», и написать последнее ей стихотворение « ».
Приглашая С.Андроникову-Гальперн на свой вечер с чтением «Истории одного посвящения», Цветаева писала, что в очерке «дан живой Мандельштам и - добро дан, великодушно дан, если хотите - с материнским юмором». (…) Значит, когда писала, что-то еще, кроме слабостей и чудачеств, что-то для себя очень значительное наконец простила, или в душе своей нейтрализовала. За что простила? Да за то, чего ни разу не поставила под сомнение - за большого поэта в нем. Интересно, что в «Истории», хоть и не в связи с Мандельштамом, сказаны слова, такое прощение возводящие в принцип: «Даровитость - то, за что ничего прощать не следовало бы, то, за что прощаешь все».
Источники и литература:
- Иванов Г. В. Собрание сочинений в 3 т.: т. 3 / Г. В. Иванов - М.: Согласие, 2002. - 720 с.
- Мандельштам О. Э. Шум времени / О.Э. Мандельштам - Санкт-Петербург: Азбука-классика, 2007. - 384 с.
- Цветаева М. И. Собрание сочинений в 7 т.: т. 4 / М. И. Цветаева - М.: Терра, 1997. - 416 с.
Литература:
- Кудрова И. В. Путь комет / И. В. Кудрова - Санкт-Петербург: Вита-нова, 2002. - 768 с.
- Геворкян Т. А. Несколько холодных великолепий о Москве. // Континент - 2001 - № 9 - с. 38-70.
- (В тексте использованы фрагменты из работ цветаеведа И. Кудровой и филолога Т. Геворкян)
Н икому еще толком не известный, бедный и по уши влюбленный поэт Осип Мандельштам приехал в Москву хмурым февральским утром 1916 года. На вокзальной площади он окликнул извозчика - до Борисоглебского переулка тот запросил полтинник. Поэт вяло поторговался и уступил, подумав, что это сущее безобразие: Москва - та же провинция а извозчики дерут, как в Петербурге…
Он уселся в обитую потертой клеенкой пролетку, «ванька» щелкнул кнутом, и чахлая лошаденка затрусила по мостовой. Мандельштам был петербуржцем, Москвы не знал, и ему не нравились узкие улицы, застроенные выкрашенными в желтый, розовый и салатный цвета приземистыми особнячками - не город, а какой-то кремовый торт… Вот Арбат, а вот и Борисоглебский переулок…
Извозчик остановился у довольно странного здания под номером 6: доходный дом на четыре квартиры прикидывался особняком. Мандельштам расплатился с извозчиком, вошел в парадное, поднялся по ступеням, держа в руках маленький потертый чемодан и понимая, что все это выглядит глупо. Прямо с вокзала он идет к малознакомой замужней даме, с которой его ничего не связывает. Что за вздор, конечно же она о нем забыла…
На звонок в дверь ему открывает служанка в белом кружевном переднике. Он поклонился:
Поэт Осип Мандельштам. Петербургский знакомый Марии Ивановны…
В небольшой гостиной взволнованный поэт неловко присаживается на жесткий диванчик. Филенчатая дверь отворяется, и появляется она - голубоглазая и золотоволосая, в темно-золотом длинном платье - такое можно увидеть на старинных портретах, но не в нынешнем 1916 году. На ее руке бирюзовый браслет, она улыбается так же, как в Коктебеле, когда они встретились в первый раз. Тогда стояла удушающая жара, они столкнулись в воротах сада - он вежливо посторонился, она прошла мимо, не повернув головы. Красивая, загорелая и чужая…Он подумал, что в такую женщину можно и влюбиться. И словно наворожил: позже они встретились в Петербурге, их наконец представили друг другу - там-то все и произошло…
Вставая и раскланиваясь, он подумал, что на самом деле не произошло ничего: в Петербурге они много разговаривали, читали друг другу свои стихи - а то, что Марина ему снится, никого, кроме него, не касается… У него не было повода ехать в Москву.
Мандельштам клюнул протянутую для поцелуя руку и услышал, что ему рады и хозяйка дома часто о нем думала. Тут он просиял: полуприкрытые тяжелыми веками глаза распахнулись, на впалых щеках появился румянец. Они перешли в столовую, появился кофейник, внесли еще теплые булочки, масло и варенье. Все было свежим и вкусным, он ел с аппетитом, теперь Москва уже не казалась ужасной. Доедая вторую булочку, Мандельштам сказал, что никогда еще не видел такого интересного дома - он похож на шкатулку с секретом. Цветаева кивнула: «Да, это так. Потому мы сюда и перебрались. Квартира и в самом деле необыкновенная. Вы заметили, сколько здесь этажей?»
Ну конечно. В вашем доме два этажа.
Так кажется, если глядеть на него с улицы. Квартира трехэтажная - вот вам первый секрет нашей шкатулки. А ведь есть и другие… Я влюблена в этот дом и никуда отсюда не уеду.
Цветаева с мужем Сергеем Эфроном переехали в Борисоглебский переулок два года тому назад, в 1914-м. Дом ей сразу понравился: у одной из комнат был выход на плоскую крышу, в потолке другой - окно, еще тут были интересные узкие лесенки. Сергей хотел присмотреть квартиру побольше, в современном доходном доме: они могли позволить себе многое. Но Марина решила, что жить надо здесь, а он привык ее слушаться. Особнячок, который ей подарили к свадьбе, они сдали. Его арендовала частная психиатрическая лечебница, цветаевская родня решила, что это дурной знак. Тот дом был очень уютный, напоминал особнячок в Трехпрудном, где много лет жило семейство Цветаевых… Но она грустила только о лохматом дворовом псе Османе: Марина очень любила собак, а с домами и вещами расставалась без сожаления. Тут они с Мандельштамом были похожи, во всем остальном же не нашлось бы на свете более несхожих людей…
В юности Марина Цветаева, беспокойная и язвительная барышня, доставляла домашним немало хлопот. В ту пору она была пухлым, круглолицым, нескладным существом в очках, дурнушкой,чьи стихи домашние высмеивали.
Сын порвавшего с общиной мелкого купца-еврея, мастера-перчаточника, несостоявшегося раввина… Дочь создателя и пожизненного почетного опекуна московского музея изящных искусств имени Александра III, будущего Пушкинского, знаменитого ученого, профессора Московского университета, знатока античности… В руки отца Осипа Мандельштама навеки въелась черная краска от кож, с которыми он работал, русский царь не стал бы с ним разговаривать ни при каких обстоятельствах - а Иван Владимирович Цветаев был представлен императору и даже дал пожаловавшемуся на беспокойное студенчество Николаю II совет:
- …Ваше величество, молодежи надо чаще смотреть на античные статуи. Это внесет гармонию в смятенные души.
Детство Марины, проведенное в полном достатке, особняк в центре Москвы, дача в Тарусе. Поездки за границу, учеба в частных пансионах Швейцарии. Осип тоже ездил за границу, но это были другие поездки - вагоны третьего класса, самые дешевые гостиницы и урчащий от голода живот. Денег на учебу не хватало, разорившийся отец не мог ему помогать, внешностью, уверенностью и манерами Осип тоже не блистал. Это был очень странный молодой человек: сутулый, но при этом высоко державший голову. Необычная осанка делала его похожим на верблюда, полуприкрытые веки - на огромную дремлющую птицу. Одни восхищались его стихами, другие относились к ним прохладно: в то время Россия была страной больших поэтов, молодой гений не слишком выделялся на этом великолепном фоне.
В юности Цветаева была беспокойной и язвительной барышней, доставлявшей домашним немало хлопот. Девушкой-подростком она шутки ради дала в газету объявление «требуется жених», и дворнику пришлось прогонять со двора непрошеных гостей. Тогда же Марина тайком пристрастилась к наливке - пустые бутылки выкидывала в окно, не заботясь о том, что может попасть в случайного прохожего, а то и в возвращающегося домой отца. В ту пору она была пухлым, круглолицым, нескладным существом в очках и с торчащими во все стороны прямыми волосами - дурнушкой, чьи стихи домашние высмеивали.
Через несколько лет Цветаева похудела, ее волосы стали виться - она добивалась этого долго, для чего стриглась чуть ли не наголо, ходила в чепце. От очков отказалась, и близорукие синие глаза стали казаться большими. Красавицей ее назвать было нельзя, но на нее оглядывались. Мандельштам был ей не пара, однако их влекла друг к другу не страсть, а то, чего нельзя выразить в словах: ощущение общей судьбы, подстерегающего за углом рока - странное, томительное чувство, которое легко принять за влюбленность. Но было и другое: Мандельштам всерьез увлекся очаровательной женщиной, а Цветаева искала в мужчинах то, что не видно с первого взгляда. Нескладный еврейский юноша показался ей волшебным принцем - гений узнал гения.
С мужем у Цветаевой получилось иначе: ослепительно красивого юношу, одного из гостей поэта Волошина, с которым Марина познакомилась в Коктебеле, она себе сочинила, будто он был персонажем ее поэмы. Сергей Эфрон был очень хорош собой, те, кто знал его в молодости, говорили об удивительном сочетании ясных голубых глаз и золотых волос: казалось, он светится. Характер у юноши был изумительным, происхождение - романтическим: Эфрон был сыном ушедшей в революцию барышни из древнего дворянского рода Дурново и еврея-народовольца. Талантливый дилетант, пробовавший себя в актерстве, милый молодой человек, легко заводящий друзей, он идеально подходил мрачноватой Марине - внешний образ был хорош, а содержание сочинила она. Мягкий и доброжелательный Сергей оказался в роли Галатеи: Цветаева его создавала, он не возражал и пытался перевоплотиться в ее фантазии. Она была поэтессой – он тоже начал писать, на доставшиеся в наследство деньги молодые организовали издательство… Со стороны брак казался счастливым: влюбленные друг в друга, ни в чем не нуждающиеся молодожены обустраивают дом, начинают общее дело, у них рождается дочь…
Беда в том, что муж - литературный персонаж, лучезарный принц из сказки - не смог разбудить в Цветаевой женщину, да она этого и не ждала, ее идеальный герой был слишком светел и хрупок. Женщина в ней проснулась во время яркой, скандальной, короткой любовной связи, закончившейся незадолго до того, как Мандельштам приехал в Москву. Верный Сергей Эфрон тут же придумал себе несчастливый роман и рассказал о нем всем, кому мог: он не хотел, чтобы друзья осуждали Марину, и пытался взять на себя хоть часть ее вины.
P азбитая и опустошенная Цветаева вернулась к мужу. Сейчас Сергей был на войне, работал санитаром в медицинском поезде и ждал призыва: его как человека с образованием должны были отправить в юнкерское учлище.
В начале войны Мандельштам в романтическом порыве тоже рвался на фронт, но по здоровью не годится для службы в армии. В 1916-м патриотические страсти 1914 года казались уже смешными, но когда речь зашла об отсутствующем муже, Мандельштам почувствовал себя неловко: Эфрон на войне, а он сидит в его доме и намеревается признаться в любви его жене. Подъезжая к Арбату на «ваньке», Мандельштам собирался сказать об этом Цветаевой сразу, но теперь никак не мог решигься. Объяснить свое появление тем не менее надо: он кашлянул, потер подбородок и сказал, что давно собирался посмотреть Москву. Быть может, Марина Ивановна покажет ему свой город…
Так начался их странный роман, состоявший из приездов и отъездов.
Как хорошо бродить по чужому городу с женщиной, в которую влюблен, - очаровательной, близкой и в то же время недоступной. Это хмелит сильнее вина, кружит голову больше, чем опиум. Цветаева водила Мандельштама по огромному полуевропейскому-полуазиатскому городу, и с каждым днем он все сильнее влюблялся. Они побывали в Кремле и поставили свечку у гроба царевича Дмитрия, побродили по набережным и Замоскворечью, сидели в сквере на Собачьей площадке, любовались московскими храмами.
Москва была не той, что несколько лет назад: в войну город изменился. На улицах появилось много солдат из запасных полков, в трамваях толкались локтями злые на весь мир заводские рабочие и эвакуированные из западных губерний. Стало больше грубости и грязи, в воздухе витало ожидание чего-то дурного. И все же Мандельштам был очарован городом, ему казалось, что тут еще жива настоящая, допетровская, нутряная Россия. Он много раз пытался объясниться, но ничего не выходило: Цветаева ловко сворачивала разговор или превращала его слова в шутку.
Он вернулся в Петербург - и снова появился в Москве: его поездки продолжались вплоть до июня. Осип метался между двумя городами, и это сильно обременяло его тощий кошелек. Он попытался найти службу в Первопрестольной, знакомая дама даже отрекомендовала его в московский банк, но из затеи ничего не вышло. Так продолжалось до лета - в июне он навестил Цветаеву под Москвой, в Александрове, она жила там с дочкой Ариадной и сыном сестры Андрюшей.
“Мне нравится, что вы больны не мной”, стихотворение Цветаева посвятила Минцу Маврикию Александровичу, будущему мужу своей сестры Анастасии.
Мандельштам приехал в Александров для последнего, решительного объяснения. Он был измотан тем, что происходило между ними в последние месяцы, а Марина относилась к нему с большой теплотой, но без всякого надрыва. В маленьком домишке с видом на кладбище, косогоры с пасущимися телятами и учебный армейский плац жизнь текла своим раз и навсегда установленным чередом - влюбленный поэт был здесь не слишком нужен. Когда он приехал, ему предложили прогуляться, но Мандельштам лег отсыпаться. Он попытался было сесть в единственное кресло, но оно предназначалось цветаевскому племяннику Андрюше, других в него не пускали. Попросил шоколада - единственная плитка оказалась детской. Но это еще можно выдержать, куда хуже была неопределенность в отношениях. Осипа томило скверное предчувствие.
Следующим утром они пошли на прогулку. К его величайшему ужасу, гулять пришлось по местному кладбищу. Мандельштам, Цветаева и двое детей миновали вросший в землю полуобвалившйся склеп. Он увидел торчащие из земли иконы и почувствовал, что добра не будет не только в их отношениях, но и, пожалуй, в жизни. Мандельштам вздохнул:
Еще неизвестно, что страшнее - голая душа или разлагающееся тело…
Цветаева передернула плечами:
Что же вы хотите? Жить вечно? Даже без надежды на конец?
Ах, я не знаю! Знаю только, что мне страшно и я хочу домой.
…В домик заглянула маленькая, темная, постнолицая монашка. Ее вид встревожил Мандельштама:
А скоро она уйдет? Ведь это неуютно, наконец. Я совершенно достоверно ощущаю запах ладана.
Монашка принесла на продажу сшитые ею женские рубашки . Расхваливая свой товар, она употребила слово «венчик», и Осипу опять показалось это дурной приметой. Марина засмеялась:
Подождите, дружочек! Вот помру - и именно в этой, благо, что она ночная, - к вам и явлюсь!
Во время следующей прогулки за ними погнался бычок - все четверо бежали от него во весь дух, такого ужаса он никогда раньше не испытывал. Всё это казалось ему мистическими знаками.
Его любовные дела между тем шли на лад: в Александрове он впервые поцеловал Цветаеву - еще недавно, в Петербурге, Мандельштам был бы на седьмом небе от счастья. Но теперь это выглядело по-другому: маленький домик, овраги, черемуха, бабы, с воем провожающие на фронт новобранцев, плац, где солдаты кололи штыками соломенные чучела, няня маленького Андрюши с глазами как у волка и волчьим же оскалом, торчащие из земли иконы, страшная монашка, бык, Марина, ни с того ни с сего подпустившая его к себе… Александров все больше казался ему каким-то жутким, зачарованным местом, откуда хотелось бежать.
Он не думал о том, что здешняя жизнь могла успеть надоесть Марине, что это его шанс, которого больше может не представиться. Большие поэты чувствуют не так, как обычные люди, то, что он здесь видел, представлялось не долгожданной возможностью завести роман, а знаком беды. Мандельштам поступил как Подколесин: сказал, что уезжает в Коктебель, к поэту Волошину.
- …Я здесь больше не могу. И вообще пора все это прекратить. Вы, конечно, проводите меня на вокзал?
…На вокзал отправились большой компанией, с хнычущими детьми и пугавшей Мандельштама няней. После третьего звонка он попытался объясниться:
Марина Ивановна, я, может быть, глупость делаю?
Конечно… Конечно нет! И вы же всегда можете вернуться…
Марина Ивановна, я, наверное, глупость делаю! Мне у вас было так, так.. Мне никогда ни с кем…
Поезд набрал ход, свисток проглотил окончание фразы. Марина побежала было за вагоном, но остановилась у края платформы. До нее долетел крик машущего обеими руками Мандельштама:
Мне так не хочется в Крым!
Этим все и кончилось. Позже, в Коктебеле, Цветаева просила друзей не оставлять ее наедине с Мандельштамом - бегства из Александрова она ему не простила.
В доме номер 6 по Борисоглебскому переулку она жила вплоть до 1922 года, до своего отъезда из России. Во время революции уютное жилье, по ее словам, сперва превратилось в пещеру, а потом - в трущобу.
Мебель красного дерева сгорела в «буржуйке», одежда отправилась на толкучку, рояль обменяли на пуд ржаной муки. Обеих дочерей Цветаевой пришлось отдать в приют. Старшую, Ариадну, она оттуда успела забрать, младшая же умерла от голода за день до того, как у матери появились деньги. Цветаеву спасли чудо и помощь соседей. Отъезд за границу, к мужу, казался единственным выходом - никто не предполагал, что это роковой шаг и он приведет ее к гибели…
В 1916 году друг к другу потянулись два обреченных человека, с их характерами выжить в советской России было невозможно.
Идеалиста Мандельштама погубила пощечина, которую он, вступившись за жену, дал всесильному «красному графу» и любимцу Сталина прозаику Алексею Толстому. Схватившись за щеку, Толстой крикнул: «Да вы знаете, что я вас могу погубить!» - вскоре Мандельштама арестовали.
Цветаева вернулась в СССР вместе с мужем, ставшим агентом ЧК. Его расстреляли, а она, нищая и бесприютная, не способная примениться к новой жизни, мыкалась в эвакуации и покончила с собой, потеряв последнюю надежду.
Дом в Борисоглебском хотели снести еще в 1979 году, но его спас… талант Цветаевой.
Находившиеся в нем квартиры превратились в коммуналки. После войны ордер на одну из комнат получила молодая женщина-врач, Надежда Ивановна Катаева-Лыткина. На фронте ей однажды случайно попался сборник стихов Цветаевой, и с тех пор ее жизнь пошла по иному пути. Надежда Ивановна получила второе, гуманитарное образование и посвятила свою жизнь Цветаевой. Когда здание объявили отданным под снос и в нем отключили газ, электричество и воду, она отказалась уезжать и несколько лет жила в промерзающем зимой насквозь доме со снятыми дверями и выбитыми стектами. Ее война с Моссоветом закончилась чудом: дом в Борисоглебском стал музеем, Надежда Ивановна - его директором. Дух Цветаевой вновь вернулся туда, где ей пытался объясниться в любви взволнованный, растерянный, предчувствующий что-то ужасное Мандельштам.
Осип Эмильевич Мандельштам и Марина Цветаева впервые увиделись летом 1915 года в Коктебеле, но это ещё не было их знакомством. Стихи друг друга они узнали позднее — в Петербурге — Петрограде в январе 1916 года, когда Цветаева была с Парнок в этом городе. Мандельштам тогда подарил Цветаевой свою книгу стихов «Камень». Поэзию Мандельштама Цветаева всегда ценила высоко, видела в ней «магию», «чару», несмотря на «путаность и хаотичность мысли». Он пленил её высокой степенью словесного совершенства. «Если существует Бог поэзии, — писала Марина, — то Мандельштам — его гонец. Он доносит до людей божественный голос точным и чистым». 20 января Цветаева вернулась в Москву, в Борисоглебский переулок. Мандельштам был увлечен ею. Поехал за ней, а потом возвратился, потом снова приезжал в Москву и возвращался назад в Петербург. Она писала ему:
Никто ничего не отнял!
Мне радостно, что мы врозь.
Целую Вас – через сотни
Марина Цветаева писала Юркевичу 21 июля 1916 года о приезде Мандельштама к ней в Москву: «…Никогда не забуду, в какую ярость меня однажды этой весной привёл один человек — поэт, прелестное существо, я его очень любила! — проходивший со мной по Кремлю и, не глядя на Москву — реку и соборы, безостановочно говоривший со мной обо мне же. Я сказала: « Неужели вы не понимаете, что небо — поднимите голову и посмотрите! — тысячу раз больше меня, неужели Вы думаете, что я в такой день могу думать о Вашей любви, о чьей бы то ни было. Я даже о себе не думаю, а, кажется, себя люблю!» Тогда были такие стихи:
Из рук моих — нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
По церковке — все сорок сороков,
И реющих над ними голубков.
…И на тебя с багряных облаков
Уронит Богородица покров.
И станешь ты, исполнен дивных сил…
Ты не раскаешься, что ты меня любил.
А до этого, в феврале, она писала:
И медленно пуская дым,
Проходим городом родным.
Помедлим у реки, полощущей
Цветные бусы фонарей.
Я проведу тебя до площади,
Видавшей отроков — царей….
«…Чудесные дни с февраля по июнь 1916 года, дни, когда я Мандельштаму дарила Москву. Не так много мы в жизни писали хороших стихов, главное: не так часто поэт вдохновляется поэтом…». Вдова поэта — Н.Я. Мандельштам писала: «Цветаева, подарив свою дружбу и Москву, как-то расколдовала Мандельштама. Это был чудесный дар, потому, что с одним Петербургом, без Москвы, нет вольного дыхания, нет настоящего чувства России…».
Никому еще толком не известный, бедный и по уши влюбленный поэт Осип Мандельштам приехал в Москву хмурым февральским утром 1916 года. На вокзальной площади он окликнул извозчика - до Борисоглебского переулка тот запросил полтинник. Поэт вяло поторговался и уступил, подумав, что это сущее безобразие: Москва - та же провинция, а извозчики дерут, как в Петербурге…
Он уселся в обитую потертой клеенкой пролетку, «ванька» щелкнул кнутом, и чахлая лошаденка затрусила по мостовой.
Фото: ИТАР-ТАСС
Мандельштам был петербуржцем, Москвы не знал, и ему не нравились узкие улицы, застроенные выкрашенными в желтый, розовый и салатный цвета приземистыми особнячками - не город, а какой-то кремовый торт...
Вот Арбат, а вот и Борисоглебский переулок... Извозчик остановился у довольно странного здания под номером 6: доходный дом на четыре квартиры прикидывался особняком. Мандельштам расплатился с извозчиком, вошел в парадное, поднялся по ступеням, держа в руках маленький потертый чемодан и понимая, что все это выглядит глупо. Прямо с вокзала он идет к малознакомой замужней даме, с которой его ничего не связывает. Что за вздор, конечно же она о нем забыла… На звонок в дверь ему открывает служанка в белом кружевном переднике.
Он поклонился:
Поэт Осип Мандельштам. Петербургский знакомый Марии Ивановны…
В небольшой гостиной взволнованный поэт неловко присаживается на жесткий диванчик. Филенчатая дверь отворяется, и появляется она - голубоглазая и золотоволосая, в темно-золотом длинном платье - такое можно увидеть на старинных портретах, но не в нынешнем 1916 году. На ее руке бирюзовый браслет, она улыбается так же, как в Коктебеле, когда они встретились в первый раз. Тогда стояла удушающая жара, они столкнулись в воротах сада - он вежливо посторонился, она прошла мимо, не повернув головы. Красивая, загорелая и чужая... Он подумал, что в такую женщину можно и влюбиться. И словно наворожил: позже они встретились в Петербурге, их наконец представили друг другу - там-то все и произошло…
Вставая и раскланиваясь, он подумал, что на самом деле не произошло ничего: в Петербурге они много разговаривали, читали друг другу свои стихи - а то, что Марина ему снится, никого, кроме него, не касается... У него не было повода ехать в Москву.
Мандельштам клюнул протянутую для поцелуя руку и услышал, что ему рады и хозяйка дома часто о нем думала. Тут он просиял: полуприкрытые тяжелыми веками глаза распахнулись, на впалых щеках появился румянец. Они перешли в столовую, появился кофейник, внесли еще теплые булочки, масло и варенье. Все было свежим и вкусным, он ел с аппетитом, теперь Москва уже не казалась ужасной. Доедая вторую булочку, Мандельштам сказал, что никогда еще не видел такого интересного дома - он похож на шкатулку с секретом.
Цветаева кивнула: «Да, это так. Потому мы сюда и перебрались. Квартира и в самом деле необыкновенная. Вы заметили, сколько здесь этажей?»
Ну конечно. В вашем доме два этажа.
Так кажется, если глядеть на него с улицы. Квартира трехэтажная - вот вам первый секрет нашей шкатулки. А ведь есть и другие... Я влюблена в этот дом и никуда отсюда не уеду.
Цветаева с мужем Сергеем Эфроном переехали в Борисоглебский переулок два года тому назад, в 1914-м. Дом ей сразу понравился: у одной из комнат был выход на плоскую крышу, в потолке другой - окно, еще тут были интересные узкие лесенки. Сергей хотел присмотреть квартиру побольше, в современном доходном доме: они могли позволить себе многое.
Главы из моей курсовой работы. Да простят меня цветаевед И. Кудрова и филолог Т. Геворкян, будучи студенткой второго курса, позволяла себе «подворовывать», списывая зачастую целые абзацы..
.
(такие разные и такие равно гениальные)
Первая встреча Цветаевой и Мандельштама состоялась летом 1915 года в Коктебеле. То было лишь мимолетное знакомство, общение возобновилось в начале 1916 г. - в дни приезда Цветаевой в Петербург. Теперь в Петрограде, Осип Эмильевич разглядел Марину, возникла потребность в общении настолько сильная, что М андельштам последовал за ней в Москву и затем на протяжении полугода несколько раз приезжал в старую столицу.
Здесь, по сообщению биографа Цветаевой И. Кудровой мы узнаем, что молодых поэтов не раз вместе встречали на поэтических вечерах Вячеслава Иванова и в доме Е. О. Волошиной матери знаменитого поэта и друга Марины - Максимилиана Волошина. В последний раз Мандельштам навестил Цветаеву в июне 1916 г. в Александрове, где та гостила у младшей сестры. Стремительный отъезд Осипа Эмильевича из Александрова в Коктебель навсегда разорвал те трепетные отношения полгода связывающие поэтов. Они еще виделись до отъезда Цветаевой за границу, но то была уже иная пора их отношений: в них не стало волнения, влюбленности, взаимного восхищения, как в те «чудесные дни с февраля по июнь 1916 года», когда Цветаева «Мандельштаму дарила Москву». К этим именно месяцам относятся стихи, которые написали они друг другу: десять стихотворений Цветаевой и три — Мандельштама.
После 1922 года (летом Цветаева через Берлин уехала в Чехию; началась ее эмиграция, из которой она вернулась лишь в 1939-м, когда Мандельштама не было уже в живых) они не встречались и не переписывались. В том же 1922 году увидела свет статья Мандельштама «Литературная Москва», первая часть которой содержит резкие выпады против Цветаевой. Ей, однако, прочитать эту статью не довелось. Больше Мандельштам не писал о ней никогда, но со слов Анны Ахматовой известно, что он называл себя антицветаевцем и был согласен с Ахматовой в том, например, что «о Пушкине Марине писать нельзя... Она его не понимала и не знала». Между тем в эмигрантские свои годы Цветаева написала о Мандельштаме дважды: в 1926 году — «Мой ответ Осипу Мандельштаму», а в 1931 — мемуарный очерк «История одного посвящения». Часто упоминала она его и в своих письмах, неизменно отдавая щедрую дань его стихам, поэтическому его дару, не скрывая порой своей к Мандельштаму неприязни и настойчиво разграничивая свой и Мандельштама в поэзии путь.
Как видно уже из этой краткой биографической справки, отношения Осипа Мандельштама и Марины Цветаевой были изменчивыми и отнюдь не простыми: начавшись с высокой ноты всяческого взаимного приятия, взаимных же поэтических посвящений, они довольно быстро охладились, а позже совсем ожесточились. Тем любопытнее на этом именно материале выяснить: как, каким увидела, поняла и запечатлела Марина Цветаева, Осипа Мандельштама, насколько «ясен» был ее взгляд.
Нарушая хронологию, погрузимся, пожалуй, сразу же в бурный для Цветаевой 1926 год, ибо именно здесь завязался самый острый сюжет их с Мандельштамом заочных отношений. Этот год еще принесет ей звездные страницы переписки с Пастернаком и Рильке, а пока, в самом его начале, она пишет два нескрываемо резких «ответа»: нелюбимому, очень влиятельному в литературных кругах русского зарубежья критику Георгию Адамовичу и любимому поэту Осипу Мандельштаму. «Мой ответ Осипу Мандельштаму» - первая проза Цветаевой о Мандельштаме, написанная в связи с его книгой «Шум времени».
О себе — мальчике и подростке, о своей семье, о ранних своих впечатлениях, о мире имперской столицы, обступившем детское сознание, о юношеском становлении, об умонастроениях, в том числе и своих, времен первой русской революции и о Феодосии времен гражданской войны вспоминает Мандельштам в «Шуме времени». И активным, формирующим началом этих воспоминаний выступает Петербург конца ХIХ века, добровольческий Крым, а еще — музыкальное, литературное, театральное, идеологическое, политическое наполнение предраспадной эпохи, какой увидел, понял и запомнил ее будущий поэт Осип Мандельштам.
Книга у Цветаевой открылась на «Бармы закона», - маленьком рассказике про полковника крымской добровольческой армии, друга М. Волошина Цыгальского. «Однажды, стесняясь своего голоса, примуса, сестры, непроданных лаковых сапог и дурного табаку, он прочел стихи».
Я вижу Русь, изгнавшую бесов,
Увенчанную бармами закона,
Мне все равно - с царем - или без трона,
Но без меча над чашами весов.
Стихи эти Мандельштаму показались неловкими, «ненужными» как впрочем, и сама фигура, Цыгальского.
Как же болезненно и яростно ответила Цветаева на насмешки «большого» поэта над скромным полковником. «Почему голоса? Ни до, ни после никакого упоминания. Почему примуса? На этом примусе он кипятил чай для того же Мандельштама. Почему сестры? Кто же стыдится чужой болезни? Почему - непроданных сапог? Если непроданности, - Мандельштам не кредитор, если лака (то есть роскоши в этом убожестве)».
Попросту говоря, она встает на защиту попранного достоинства полковника Цыгальского, скромного, отзывчивого человека, офицера Добровольческой армии, поэта-любителя, которого знала когда-то понаслышке как друга Максимилиана Волошина и автора, запомнившихся ей строк о будущей России — все равно монархической или республиканской, но «без меча над чашами весов». И вот о нем иронично, а по сути, бездушно рассказал Мандельштам, осмеяв и стихи, ему доверительно, с волнением прочитанные, и доброту, и нищету полковника, позабыв упомянуть лишь о том, что в те трудные годы и ему, Мандельштаму, как многим другим, помогал, чем мог, Цыгальский.
Цветаева переводит разговор на самого Мандельштама, напоминает ему действительные неловкости, прокравшиеся в его собственные стихи, неловкости, замеченные, а то и подправленные друзьями, но отнюдь не высмеянные и даже не оглашенные, а легко прощенные, найденные даже «милыми и очаровательными». Вспоминает она и о том, как в 1916 году Мандельштам плакал после нелестного отзыва В. Я. Брюсова.
Здесь, думаю, и лежит «зерно зерна» статьи Цветаевой, здесь исток ее негодующей критики, ибо не могла смириться с рассказом о человеке как о вещи — много точных внешних деталей и абсолютная душевная глухота «правильность фактов — и подтасовка чувств». Полковнику Цыгальскому, точнее, маленькой главке «Бармы закона» (всего 2 странички) оттого, и посвящена ровно половина цветаевского «Ответа», что на этом пятачке печатного текста уместились сразу три нравственных промаха: нечуткость большого поэта к чужим стихам, пусть невеликим, пусть любительским, но искренним и сокровенным, стихам, осмысляющим кровавый, чреватый страшными последствиями миг в истории России; нечуткость к живому человеку (подлинная фамилия которого сохранена в «Шуме времени») — в положении явно затруднительном; нечуткость к поверженной силе Добровольческого движения, враждебного к тому же не России, а только одной из порожденных ею идеологий.
Цветаева не поверила, что юный Мандельштам «слушал с живостью настороженного далекой молотилкой в поле слуха, как набухает и тяжелеет не ячмень в колосьях, не северное яблоко, а мир, капиталистический мир набухает, чтобы упасть!» Она слишком помнила другого Мандельштама, слишком любила его семнадцатилетний стих, который и процитировала позже в статье «Поэты с историей и поэты без истории» и который, по ее убеждению, развенчивает вышеописанные эмоции вокруг Эрфуртской программы.
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной, —
Тогда слушал добрую дробь «достоверных яблок о землю», теперь вспоминает, как прислушивался тогда к «набуханию капиталистического яблока»... И вывод из этого очевидного для нее несоответствия Цветаева делает действительно резкий: Мандельштам, считает она, задним числом подтасовал свои чувства и сделал это в угоду новой власти.
«Было бы низостью, — говорит она в финале статьи, — умалчивать о том, что Мандельштам-поэт (обратно прозаику, то есть человеку) за годы Революции остался чист. Что спасло? Божественность глагола Большим поэтом (чары!) он пребыл.
Мой ответ Осипу Мандельштаму - мой вопрос всем и каждому: как может большой поэт быть маленьким человеком? Ответа не знаю.
Мой ответ Осипу Мандельштаму - сей вопрос ему.»
