* О Карле IX
Известно, что французский король Карл IX во время Варфоломеевской ночи 24 августа 1572 года лично стрелял из ружья из окна Лувра по метавшимся по городу гугенотам. Комментируя этот случай, Вольтер сказал, что этого бы не произошло не напиши король книги о звериной травле: привыкнув убивать зайцев, король решил позабавить себя и охотой на людей.
P.S. Карл IX (1550-1574) - король Франции с 1560 г.
********
* Графиня де Жанлис: портрет Вольтера
Французская писательница графиня де Жанлис записала свои впечатления о Вольтере:
"Все бюсты и портреты г. Вольтера очень сходны, но ни один художник не мог представить глаз его. Я воображала их огненными: они в самом деле чрезмерно умны и блестящи; но сверх того в них есть нечто кроткое и милое. Душа Заиры совершенно видна в глазах его: жаль, что улыбка и смех, хитрые и коварные, изменяют в нём это любезное выражение чувствительности!
Он имеет вид дряхлости, и кажется ещё старее от готической одежды своей. Голос у него дик и проницателен; он же всегда кричит, хотя и не глух. Когда нет речи о религии и неприятелях его, то Вольтер говорит просто, без всякой надменности, и следственно (имея такой великий ум) бывает очень любезен. Мне показалось только, что ему несносно противоречие; как скоро с ним не согласишься, он начинает досадовать. Нет сомнения, что г. Вольтер забыл светские обыкновения, которые прежде были ему столь известны.
И мудрено ли? К нему ездят люди единственно для того, чтобы осыпать его похвалами; всё, что скажет, есть закон и свято; всё лежит у ног его, и самые излишности, безрассудные и смешные, кажутся ему теперь обыкновенными знаками уважения. Самые короли не бывали никогда предметом такого чрезмерного ласкательства. Глубокое почтение не дозволяет входить с ними в разговор; их присутствие велит молчать, и лесть при дворе обязана быть скромною, обнаруживаясь единственно тонким образом.
В Фернее я видела её без всякого покрова и во всей грубости; кому она в сем виде может нравиться от привычки, у того вкус должен непременно испортиться. Вот от чего самолюбие господина Вольтера столь раздражительно, и малейшая критика так жестоко оскорбляет его! Недавно он был крайне огорчен в душе своей. Императору надлежало ехать мимо Фернея. Г. Вольтер, надеясь угостить знаменитого путешественника, приготовил стихи и спектакль; к несчастью, все это знали.
Император проехал, не велев ему сказать ни слова. Приближаясь к Фернею, один из его спутников спросил, увидится ли он с Вольтером? Нет, отвечал сей монарх: я его знаю – слово колкое и благоразумное! Оно доказывает, что Иосиф умеет по книгам судить о писателях".
P.S. * Стефани Фелисите Дюкре де Сент-Обен, графиня де Жанлис (1746-1830) - французская писательница.
* Иосиф II (1741-1790) - император Священной римской империи с 1765 г.
* О системах
Вольтер часто сравнивал создателей различных философских систем с людьми, танцующими менуэт: они всё время делают различные движения, практически не сходя со своего места, а если немного двигаются, то возвращаются туда, откуда начали движение.
* Наставление хозяйке
Когда Вольтер выдавал свою воспитанницу девицу де Варикур замуж за богатого маркиза де Виллета, то он перед свадьбой вручил ей толстую книгу, переплетённую в сафьян. Девица де Варикур открыла книгу и с удивлением увидела, что она состоит из чистых листов бумаги, и только на первой странице рукой Вольтера было написано:
"Реестр расходов маркизы де Виллет".
P.S. Рене Филиберта Руфь де Варикур (1757-1822) - воспитанница Вольтера.
Шарль Мишель маркиз де Виллет (1736-1793) - французский писатель.
* Краски и чернила
Когда художник Верне посетил Вольтера, то фернейский старец встретил его изъявлениями восторга:
"Ах, господин Верне - вы бессмертны! Ваши краски, такие яркие, блестящие, живые, - возвестят позднейшему потомству о ваших дарованиях!"
Художник скромно поклонился:
"Мои краски не стоят ваших чернил".
P.S. Антуан Шарль Орас Верне (1758-1836) - французский художник.
* Старый солдат
В 1761 году Вольтер взял на себя заботу о 18-летней Мари Франсуазе Корнель, внучатой племяннице великого драматурга, влачившей жалкое существование. Он при этом несколько высокопарно сказал:
"Старый солдат должен служить дочери своего генерала".
* Трудности
Один начинающий литератор прислал Вольтеру довольно пухлый пакет с рукописью своей пьесы. Он просил знаменитого литератора взять на себя труд дать обстоятельный и откровенный ответ о достоинствах и недостатках своего творения.
Вольтер на обёртке пакета написал:
"Трудность состоит не в том, чтобы сочинить подобную трагедию, а том, чтобы написать ответ сочинителю".
* Живу со свиньей!
Однажды Вольтер беседовал с герцогиней де Шон, которая осыпала его всяческими похвалами и с особенным восторгом отзывалась о гармоничности его прозы. Вольтер тут же упал к её ногам и воскликнул:
"Ах, сударыня, благодарю! Ведь я живу со свиньей, лишенной всякого слуха, не понимающей, что такое ритм и гармония".
P.S. Свиньёй, о которой он говорил, была его Эмилия, маркиза дю Шатле (1706-1749), писательница и подруга Вольтера, жившего в 1733-1745 годах в её имении Сире.
* Детей грешно обманывать!
Проживая у маркизы дю Шатле, Вольтер в её будуаре разговорился со своим племянником, будущим аббатом Миньо (1725-1791), тогда ещё совсем ребенком. Он посадил мальчика на колени и начал его поучать:
"Друг мой, успеха в жизни добивается лишь тот, кого поддерживают женщины. Значит, их нужно изучать. Запомните же, что все они - лгуньи и шлюхи".
Маркиза вспыхнула:
"Как все? Что вы мелете, сударь?"
Вольтер возразил:
"Сударыня, детей грешно обманывать!"
*******
* Над чем смеяться?
Вольтер (1694-1778) по поводу религии, повсеместно приходящей в упадок, однажды заметил:
"А жаль! Скоро нам нечего будет осмеивать".
Сабатье де Кабр (1745-1816) ему возразил:
"Утешьтесь! Предмет и повод для осмеяния всегда найдутся!"
Вольтер сокрушенно вздохнул:
"Не скажите, сударь! Вне церкви нет благодати!"
* Много соперников
Филипп Орлеанский (1674-1723), регент при малолетнем Людовике XV, однажды пообещал молодому Вольтеру, тогда ещё просто Аруэ, что подыщет ему должность.
Через некоторое время регент в сопровождении четырех статс-секретарей (это были министры двора, иностранных дел, морской и военный) шёл с заседания кабинета и ему на глаза попался молодой поэт. Регент сказал ему на ходу:
"Я не забыл о тебе, Аруэ. Ты будешь ведать департаментом придворных шутов".
Аруэ почтительно ответил:
"Что вы, монсеньер! Там у меня нашлось бы чересчур много соперников. Четверых я уже вижу".
Регент чуть не лопнул со смеху.
* Кофе убивает...
Вольтеру однажды сказали, что злоупотребляя работой и кофе, он убивает себя.
Вольтер ответил:
"А я уже родился убитым".
*******
* Старшая дочь
Когда Вольтер был проездом в Суассоне, ему нанесли визит представители местной Академии. Это было одно из провинциальных обществ, объединявшее местных любителей словесности. На их слова о том, что Суассонская академия - старшая дочь Французской академии. Вольтер ответил:
"Вы правы, господа, она - старшая дочь, притом такая благоразумная и порядочная, что никто о ней даже словечка не молвит".
После обеда мы отправились к г-ну Вольтеру, выхо-
дившему из-за стола в то время, как мы входили.
Он был точно среди целой толпы царедворцев и
дам, вследствие чего и мое ему представление
имело торжественный xapaктep.
Это лучший момент в моей жизни, г-н Вольтер, - ска-
зал я ему, - вот уже двадцать лет, как я состою вашим учени-
ком, и мое сердце исполнено счастья видеть моего учителя.
Милостивый государь, почитайте меня еще двадцать лет
и обещайте к концу этого времени уплатить мне мой гонорар.
С удовольствием, если бы вы обещались мне подождать
этого времени.
Эта вольтеровская шутка всех рассмешила; все это в поряд-
ке вещей: шутники поддерживают одну из двух сторон против
другой, и та сторона, которая располагает шутников в свою
пользу, уверена в победе; это заговор хорошего общества.
К тому же я не был захвачен врасплох, я ожидал чего-либо
подобного и надеялся наверстать потерянное время.
Тем временем ему представили двух новоприбывших анг-
личан. «Эти господа - англичане, - сказал Вольтер, - и я же-
лал бы быть англичанином». Я нашел комплимент этот не-
сколько фальшивым и неуместным, потому что он обязывал
англичан отвечать из вежливости, что и они желали бы быть
французами; а между тем, если у них не было привычки нагло
лгать, они должны были стесняться сказать истину. Мне ка-
жется, что каждому порядочному человеку позволительно счи-
тать свой народ лучшим.
Спустя минуту Вольтер снова обратился ко мне и ска-
зал, что так как я - венецианец, то должен знать графа Альга-
Я его знаю, но не в качестве венецианца, потому что
семь восьмых моих дорогих соотечественников не знают, что
он существует.
Я хотел сказать, в качестве писателя.
Я провел с ним два месяца в Падуе лет семь тому; он об-
ратил мое внимание на себя в особенности тем, что был горя-
чим поклонником г-на де Вольтера.
Для меня это лестно, но ему не нужно быть поклонни-
ком кого-либо, чтобы заслужить уважение всех.
Если бы он не начал с поклонения, Альгароти не сделал
бы себе никогда имени. Сделавшись поклонником Ньютона,
он сумел заставить дам говорить о свете.
Успел ли он в этом?
Не так хорошо, как Фонтенель в своей книге «Множество
миров»; и все-таки можно сказать, что он успел.
Это правда; если вы его встретите в Болонье, скажите
ему, что я ожидаю его «Писем о России». Он может их выслать
в Милан моему банкиру Бланки, который их перешлет мне *.
Непременно скажу, если его увижу.
Мне говорили, что итальянцы недовольны его языком.
Этому легко поверить:, во всем, что он пишет, встречает-
ся масса галлицизмов. Его стиль очень плох.
Но разве французские обороты не придают изящества
вашему языку?
Они делают его нестерпимым, как нестерпим был бы
французский язык, украшенный на немецкий или итальян-
ский лад, если б даже таким языком писал сам де Вольтер.
Вы правы, необходимо сохранять чистоту языка. Язык
Тита Ливия подвергался критике: говорили, что в нем слы-
шится падуанское наречие.
Когда я принялся изучать этот язык, аббат Лазарини го-
ворил мне, что он предпочитает Тита Ливия Саллюстию.
(«Юный Улисс»)? Вы, должно быть, были тогда очень молоды;
я бы желал его знать. Зато я хорошо был знаком с аббатом
Копти, другом Ньютона, которого четыре трагедии охватыва-
ют всю римскую историю.
Я тоже его знал. Я был молод, но считал себя счастли-
вым, что принят в общество этих великих людей. Мне кажет-
ся, что это было вчера, хотя с тех пор прошло много лет. И те-
перь, в вашем присутствии, мое скромное положение не ос-
корбляет меня; я желал бы быть младшим во всем роде чело-
веческом.
Да, в этом случае вы были бы счастливее, чем если бы
были старейшим. Осмелюсь ли спросить, какому литератур-
ному роду вы себя посвящаете?
Никакому, но со временем это придет. В ожидании этого
я читаю, сколько могу, и изучаю людей, путешествуя.
Это лучшее средство их узнать; но эта книга слишком
большая; легче достичь этого изучением истории.
Да, если бы она не лгала. В фактах трудно быть уверен-
ным; она надоедает; а изучение общества забавляет. Гораций,
которого я знаю наизусть, мой руководитель; я его вижу везде.
Альгароти тоже знает Горация наизусть. Вы, конечно,
любите поэзию?
Это моя страсть.
Писали ли вы сонеты?
С десяток, которых я люблю, и до трех тысяч, которых я
не перечитал.
Италия точно помешалась на сонетах.
дать мысли гармоническую стройность, которая бы ее выделя-
ла. Сонет труден, потому что в нем запрещено увеличивать
или сокращать мысль, чтобы написать четырнадцать стихов.
Это - прокрустово ложе, и вот почему у вас так мало хо-
роших сонетов. Что касается нас, то у нас нет ни одного хоро-
шего сонета, но в этом надо винить язык.
И французский гений; ибо думают, что слишком раз-
вернутая мысль должна потерять свою силу и свой блеск.
А вы другого мнения?
Извините меня. Все дело заключается в том, чтобы ис-
следовать мысль. Острого словца, например, недостаточно для
сонета: оно как во французском, так и в итальянском языке
принадлежит эпиграмме.
Кого из итальянских поэтов любите вы больше?
Ариосто, но я не могу сказать, что я его люблю больше,
чем других, потому что я его только и люблю.
Вам, однако ж, знакомы и другие?
Я их всех читал, но все бледнеют перед Ариосто. Когда
лет пятнадцать тому назад я читал все то дурное, что вы о нем
писали, я говорил себе, что вы возьмете назад свои слова, ког-
да прочитаете его.
Благодарю вас за мнение, будто бы я не читал его. Я его
читал, но я был молод, я знал поверхностно ваш язык. Предуп-
режденный итальянскими учеными, поклонявшимися Тассо,
я имел несчастие обнародовать мнение, которое считал своим,
между тем как оно было лишь эхом безрассудных предубежде-
ний тех,.которые влияли на меня *.
Господин Вольтер, я свободно вздыхаю. Но ради Бога,
уничтожьте сочинение, где вы осмеяли этого великого челове-
Зачем? Но я вам покажу опыт моего возвращения на
путь истины.
Я разинул рот. Этот великий человек начал декламировать
на память два больших отрывка из тридцать четвертой и трид-
цать пятой песни, где этот божественный поэт говорит о разго-
воре, который Астольф имел с апостолом Иоанном; он декла-
мировал, не пропуская ни одного стиха, без малейшей ошибки
в стихосложении. Затем он указал на красоты с умом, принад-
лежащим ему, и с величием, достойным его гения. Было бы
несправедливо ожидать чего-нибудь лучшего от самых ловких
итальянских глоссаторов. Я его слушал, полный внимания,
почти не переводя дыхания, желая найти хотя бы одну ошиб-
ку, но все было напрасно. Я обратился к обществу и заявил,
что извещу всю Италию о моем восторге. «А я, милостивый
государь, - отвечал великий человек, - извещу Европу о той
репутации, которою я обязан величайшему гению, произве-
денному ею».
Ненасытный в похвалах, заслуженных им, Вольтер на дру-
гой день дал мне перевод стансы, которая у Ариосто начинает-
ся стихами:
Quindi awien che tra principi e signori...
Вот этот перевод:
Князья и пастыри, окончив ратный спор,
Евангсльем скрепляют договор.
Вчера враги, вступив на мирный путь,
Друг друга нынче норовят надуть.
И слово лживо, и обманен взгляд.
Мед на устах, а сердце горький яд.
Что слово Божье, взятое в залог,
Когда корысть - единственный их бог.
В конце рассказа, покрытого аплодисментами всех присут-
ствующих, хотя ни один из них не понимал итальянского язы-
ка, г-жа Дени *, его племянница, спросила меня: думаю ли я,
что отрывок, продекламированный ее дядей, есть одно из луч-
ших мест в поэме великого поэта?..
Да, сударыня; но это не лучшее место.
Иначе и не могло быть, потому что в противном случае
не сделан был бы апофеоз синьора Лодовико.
Его значит возвели в святые? Я этого не знал.
При этих словах шутники и Вольтер во главе их перешли
на сторону г-жи Дени. Все смеялись за исключением меня, ко-
торый был совершенно серьезен.
Вольтер, удивленный, что я не смеюсь, подобно другим,
спросил меня: «Вы думаете, что именно за отрывок, больше
чем человеческий, он был назван божественным?»
Да, конечно.
Какой же это отрывок?
Это тридцать шесть последних стансов двадцать
третьей песни, в которых поэт описывает, каким образом Ро-
ланд сошел с ума. С тех пор, как существует мир, никто не
знал, как люди сходят с ума, - один лишь Ариосто это узнал
под конец своей жизни. Эти стансы наводят ужас, г-н де Воль-
тер, и я уверен, что, читая их, вы содрогались.
Да, я их помню; любовь в этом виде ужасна. Мне хочется
Может быть, вы будете так добры и продекламируете
их, - обратилась ко мне г-жа Дени, посмотрев на своего дядю.
Охотно, сударыня, - отвечал я, - если вам угодно по-
Вы их знаете наизусть? - спросил Вольтер.
Да. С шестнадцатилетнего возраста не проходило года,
чтобы я не прочитывал Ариосто раза два или три; это моя
страсть, и он сохранился в моей памяти без всякого усилия с
моей стороны. Я знаю наизусть всю поэму, за исключением
тех длинных генеалогий и тех исторических тирад, которые
утомляют мысль, не захватывая сердца. Только Гораций запе-
чатлел в моей душе все свои стихи, несмотря на прозаичность
некоторых его посланий, которые далеко не так хороши, как
послания Буало.
Буало часто слишком сладок, г-н Казанова. Гораций -
Другое дело; я и сам люблю его, но для Ариосто сорок больших
песен это - слишком.
Пятьдесят одна, г-н де Вольтер.
Вольтер замолчал, но г-жа Дени пришла на выручку. «Ну
что же, - сказала она, - стансы, которые заставляют содро-
Я сейчас же начал уверенным тоном, но не в однообразной
итальянской манере, которая так не нравится французам.
Французы были бы лучшими декламаторами, если бы их не
стесняли рифмы; это народ, который превосходно чувствует,
что говорит. У них нет ни страстного, однообразного тона мо-
их соотечественников, ни сентиментального тона немцев, ни
утомительной манеры англичан: каждому периоду они прида-
ют тон и звук наиболее соответствующие, но обязательный
возврат тех же звуков отымает у них часть этих преимуществ.
Я декламировал чудесные стихи Ариосто как музыкальную
изменяя интонации согласно чувству, которое я хотел вну-
шить моим слушателям. Чувствовалось усилие, которое я де-
лал над собою, чтоб не заплакать, а слезы были у всех; но, ког-
да я начал:
Теперь отпускает он скорби своей поводья -
Нет никого, кто б свидетелем стал страданий.
Неудержимы слезы, словно поток половодья,
Неудержимо грудь содрогается от рыданий,-
слезы из моих глаз полились в таком изобилии, что все слу-
шатели принялись рыдать. Вольтер и г-жа Дени обняли меня,
но их объятия не могли остановить меня, ибо Роланд, чтобы
сойти с ума, должен был прибавить, что он находится в той же
кровати, в которой Анжелика находилась в объятиях Медора, и
необходимо было продекламировать следующую стансу.
Когда я кончил, Вольтер воскликнул: «Я всегда говорил:
тайна искусства заставлять плакать заключается в том, чтобы
самому плакать, но нужны действительные слезы, а для этого
необходимо, чтобы душа была глубоко взволнована. Благода-
рю вас, - прибавил он, обнимая меня, - обещаю завтра про-
декламировать вам те же стансы и плакать, как вы плакали». -
Он сдержал слово.
Удивительно, - заметила г-жа Дени, - что Рим не за-
претил поэму Ариосто.
Даже напротив, - сказал Вольтер, - Лев X заявил, что
будет отлучать от церкви всех тех, кто не будет признавать поэ-
мы. Два дома: д"Эсте и Медичи поддерживали его. Без этого,
вероятно, один лишь стих о даре, сделанном Римом, где поэт
говорит: puzza forte (страшная вонь), был бы поводом для за-
прета поэмы.
Жаль, - заметила г-жа Дени, - что Ариосто был так
щедр на подобного рода гиперболы.
Замолчите, племянница; все эти гиперболы полны ума
и силы. Все это - крупинки красоты.
Затем мы болтали о разных литературных предметах и,
наконец, коснулись пьесы «Ecossaise» («Шотландка»), которую
мы играли в Салере. Вольтер сказал мне, что если я хочу иг-
рать у него, то он напишет Шавиньи пригласить мою Линдану
приехать помогать мне, а он сам возьмет на себя роль Монро-
за. Я извинился, сказав, что г-жа * * * находится в Базеле и что
я и сам завтра принужден ехать. При этих словах он запроте-
стовал, возмутил все общество против меня и кончил тем, что
мой визит будет для него оскорбителен, если я не пожертвую
ему по крайней мере неделю.
Я приехал в Женеву, - сказал я, - чтобы иметь честь
вас видеть; теперь, когда я этого достиг, мне здесь больше не-
чего делать.
Вы приехали, чтоб говорить мне или чтоб я говорил
Чтоб говорить вам, конечно, но еще более, чтоб слушать
Ну, в таком случае, оставайтесь еще три дня, обедайте у
меня каждый день, и мы будем беседовать друг с другом.
Приглашение было так соблазнительно и так любезно, что
было бы нелепо отказаться. Я принял его и затем простился.
На другой день я вошел в спальню Вольтера, в то время
как он одевался; он переменил парик и надел другой ночной
колпак; он всегда носил на голове теплый колпак для защиты
от простуды. На столе я увидел «Summa» Св. Фомы Аквината и,
между другими итальянскими поэтами, «Secchia rapita» («По-
хищенное ведро») Тассони.
Вот, - сказал мне Вольтер, - единственная трагикоми-
ческая поэма, которую Италия имеет. Тассони был монахом,
человеком остроумным и ученым.
Что он был поэт, с этим я.согласен, но учености я не мо-
гу признать за ним; насмехаясь над системой Коперника, он
говорил, что, следуя ей, нельзя объяснить ни фазисы Луны, ни
затмения.
Где это он сказал такую глупость?
В своих академических речах.
Он взял перо, записал сказанное мною и сказал:
Но Тассони остроумно критиковал Петрарку.
Да, но этим он наиес удар своему вкусу, так же как и Му-
Муратори у меня тут лежит. Согласитесь сами, что его
эрудиция велика.
Et ubi peccas (этим-то он и грешит).
Вольтер открыл дверцы, и я увидел множество бумаг.
«Это, - сказал он мне, - моя корреспонденция. Тут вы найде-
те около пятидесяти тысяч писем, на которые я отвечал».
Сохранились ли у вас копии ваших ответов?
По большей части. Это дело лакея, который этим только
и занимается.
Я знаю многих издателей, которые бы заплатили боль-
шие деньги за это сокровище.
Да; но берегитесь издателей; это настоящие разбойники,
более страшные, чем морские разбойники в Марокко.
С этими господами я буду иметь дело лишь в старости.
В таком случае, они вам отравят вашу старость.
По этому поводу я цитировал ему макаронический стих
Мерлино Коччи.
Что это такое?
Это стихи известной поэмы в двадцати четырех пес-
Известной?
Да, и достойной известности, но оценить ее можно толь-
ко при знании мантуанского наречия.
Я ее пойму, если вы мне доставите поэму.
Буду иметь честь принести ее завтра.
Весьма меня обяжете.
Нас прервали, и мы провели в обществе два часа. Вольтер
пустил в ход все свое остроумие и всех очаровал, несмотря на
свои саркастические выходки, которые не щадили даже при-
сутствующих; но он владел неподражаемым искусством на-
смехаться не оскорбляя.
Его дом был поставлен на широкую ногу, кухня у него бы-
ла превосходная - обстоятельство, очень редко встречающееся
среди поклонников Аполлона, которые редко бывают в мило-
сти у Плутоса. Ему в то время было шестьдесят шесть лет, и
он имел двадцать тысяч ежегодного дохода. Говорили, что этот
великий человек обогатился, надувая издателей; правда заклю-
чается в том, что он чаще был сам надуваем издателями. Воль-
тер обогатился не своими произведениями, и так как он го-
нялся за известностью, то часто давал свои сочинения с тем
только, чтобы они были напечатаны и распространяемы. Я
сам был свидетелем, как он подарил «Вавилонскую принцес-
су» - прелестную сказку, написанную им в три дня.
На другое утро, хорошенько выспавшись, я принялся пи-
сать Вольтеру послание белыми стихами, которое мне стоило
больших трудов. Я отправил ему его вместе с поэмой Валенго,
но я сделал глупость: я должен был предвидеть, что поэма ему
не понравится, ибо трудно хорошо оценить то, что не хорошо
понимаешь.
В полдень я отправился к Вольтеру. Он не принимал, но
его место заступила г-жа Дени. У ней было много ума, вкуса,
эрудиции; она к тому же ненавидела короля прусского. Г-жа
Дени просила меня рассказать ей, как я спасся из-под Пломб,
но рассказ был слишком длинен и я отложил его до другого
раза. Вольтер не обедал с нами; он появился только в пять ча-
сов, держа в руках письмо.
Знаете ли вы, - спросил он меня, - маркиза Альбергати
Капачелли, болонского сенатора, и графа Парадизи?
Парадизи я не знаю, но знаю немного Альбергати. Вы с
ним знакомы?
Нет, но он мне прислал сочинение Гольдони, болонской
колбасы и перевод моего «Танкреда»; он собирается посетить
Он не приедет; он не так глуп.
Как, глуп? Разве посещать меня - глупость?
Глупость не для вас, а для него.
Он знает, что слишком потеряет, ибо теперь он наслаж-
дается мнением, которое, как ему кажется, вы имеете о нем.
Если бы он приехал, вы бы увидели его ничтожество, и ил-
люзия исчезла бы. Тем не менее, он - хороший дворянин,
имеет шесть тысяч цехинов в год и страдает-театроманией.
Он довольно хороший актер; он написал несколько коме-
дий в прозе, но они не выдерживают ни чтения, ни представле-
Вы напяливаете на него платье, которое не украшает
Я принужден сознаться, что оно и в таком виде ему не
Он - сенатор.
Нет; он принадлежит к сорока, в Болонье сорок состав-
ляют пятьдесят *.
Каким образом?
Да так же, как в Базеле одиннадцать часов составляют
Понимаю; вроде того, как ваш Совет Десяти состоит из
семнадцати.
Именно; но проклятые сорок в Болонье изображают из
себя нечто другое.
Почему проклятые?
Они не зависят от фиска и благодаря этому они делают
какие им угодно преступления безнаказанно, в крайнем случае
их высылают за границу, где они живут, как хотят, на свои до-
Тем лучше; но возвратимся к нашему предмету. Маркиз
Альбергати, конечно, писатель?
Он недурно пишет по-итальянски; но увлекается собст-
венным слогом, разбавляет его водой и голова его пуста.
Он, вы говорите, актер?
Очень хороший, в особенности в своих пьесах, когда иг-
рает роль влюбленного.
Он красив?
Да, на сцене, но вообще его лицо без выражения.
И, однако, его пьесы нравятся?
Не знатокам; их бы освистали, если бы их поняли.
А что вы скажете о Гольдони?
Все, что о нем можно сказать, это то, что Гольдони -
итальянский Мольер.
Почему он называет себя поэтом герцога Пармского?
Вероятно, желая доказать, что у самого умного человека
есть слабая струна, как и у всякого глупца; что же касается гер-
цога, то он, вероятно, ничего и не подозревает. Гольдони назы-
вает себя также адвокатом, хотя им он никогда не был. Он -
что я - его друг; поэтому о нем я могу говорить обстоятельно:
но не блещет в обществе, и несмотря на иронию, так часто
встречающуюся в его комедиях, у него чрезвычайно мягкий
характер.
Мне то же самое говорили. Он беден, и меня уверяли,
что он хочет бросить Венецию. Это не понравится содержате-
лям театров, где играются его пьесы.
Все это говорилось наобум; многие думали, например,
что, получив пенсию, он перестанет писать.
Город Кумы отказал же Гомеру в пенсии, из боязни, что-
бы и все другие слепые не потребовали ее.
Мы провели вечер очень приятно; он очень благодарил ме-
вил мне иезуита, которому платил жалование и который назы-
вался Адамом; представляя его мне, он прибавил после его
имени: «Это не Адам, первый из людей». Впоследствии мне го-
ворили, что Вольтер развлекался, играя с ним в трик-трак *, и
что когда проигрывал, то бросал ему в лицо кости. Если бы
везде обращались с иезуитами таким образом, то, вероятно,
иезуиты были бы тише воды, ниже травы, но мы еще далеки
от этого времени.
На другой день, выспавшись хорошенько и приняв укре-
пительную ванну, я почувствовал себя в состоянии наслаж-
даться обществом Вольтера. Я отправился к нему, но я ошибся
в своем ожидании, потому что великому человеку в тот день
вздумалось быть не в духе, он издевался, насмехался, дулся.
Он начал с того, что за столом сказал мне, что благодарит за
подарок Мерлино Коччи.
Конечно, вы мне его дали с наилучшими намерения-
ми, - сказал он, - но я не могу поблагодарить вас за похвалы,
вами высказанные, ибо я потерял четыре часа в чтении по-
Я почувствовал, что волоса встают дыбом на моей голове,
но удержался и заметил спокойно, что впоследствии, может
быть, он и сам похвалит эту поэму еще больше, чем я ее похва-
лил. Я указал на несколько примеров недостаточности первого
Это правда, - отвечал он, - но что касается Мерлино, то
я отдаю его вам с руками и ногами. Я его поставил в один ряд
с «Девой» («Pucelle») Шапелена.
Которая нравится всем знатокам, несмотря на свою пло-
хую версификацию, потому что это хорошая поэма, а Шапе-
лен был действительно поэт, хотя и плохо писал стихи.
Моя откровенность не понравилась Вольтеру; конечно, я
должен был предвидеть это, так как он сказал, что ставит «Ма-
кароникон» на одну доску с «Девой». Мне было также известно,
что грязная поэма такого же названия считалась его произве-
дением; но я знал, что он отрицал это; я предполагал, что он
скроет неудовольствие, вызванное моими объяснениями. Ни-
чуть не бывало; он отвечал мне резко, и я принужден был воз-
ражать ему так же резко. «Шапелен, - сказал я, - хотел также
сделать свой сюжет приятным, не привлекая читателей с по-
мощью вещей, которые оскорбляют нравственность и благоче-
стие. Так думает мой почтенный учитель, Кребильон».
Кребильон! Вот так судья! Но в чем, скажите, мой сото-
варищ Кребильон учитель ваш?
Он меня выучил менее чем в два года французскому
языку; в благодарность я перевел его «Радамиста» александ-
рийскими итальянскими стихами. Я - первый осмелился
применить этот размер к нашему языку.
Первый! Извините, эта честь принадлежит моему другу
Мартелли.
Вы ошибаетесь.
Извините; у меня есть его сочинения, изданные в Бо-
Я не об этом говорю; я не говорю, что Мартелли не пи-
сал александрийскими стихами, но его стих имеет четырнад-
цать слогов без перемежающихся мужских и женских рифм.
Тем не менее, я сознаюсь, что он думал подражать вашим
александрийским стихам, и его предисловие заставило меня
много смеяться. Вы, может быть, не читали его?
Конечно, читал. Я всегда читаю предисловия. Мартелли
доказывает, что его стихи производят на итальянские умы то
же впечатление, какое наши александрийские стихи произво-
дят на нас.
Вот это-то именно и смешно. Он грубо ошибся, судите
сами. Ваш мужской стих имеет двенадцать слогов, а женский
тридцать. Все же стихи Мартелли имеют по четырнадцати, за
исключением тех, которые оканчиваются длинной гласной,
которая в конце стиха всегда стоит двух гласных. Заметьте так-
же, что первый полустих Мартелли всегда состоит из семи
слогов, между тем как французский - из шести. Или ваш друг
Мартелли был глухой, или же имел фальшивое ухо.
Значит, вы строго придерживаетесь нашей версифика-
Строго, несмотря на трудности.
Как принято было ваше нововведение?
Оно не понравилось, потому что никто не умел деклами-
ровать мои стихи; но я думаю восторжествовать, когда сам
стану их декламировать в наших литературных кружках.
Помните ли вы что-нибудь из вашего «Радамиста»?
Я его всего помню!
Завидная память! Я вас послушаю с удовольствием.
Я стал декламировать ту же сцену, которую читал лет де-
сять тому назад Кребильону, мне показалось, что Вольтер слу-
шал с удовольствием.
Незаметно, - сказал он, - никакого затруднения.
Это было мне чрезвычайно приятно. В свою очередь вели-
кий человек прочитал мне сцену из своего «Танкреда», кото-
рый тогда, если не ошибаюсь, не появлялся еще в печати.
Мы бы разошлись по-приятельски, если бы на этом по-
кончили, но приведя цитату одного стиха Горация, он приба-
вил, что Гораций был величайший мастер в драме, что он дал
такие правила, которые никогда не состарятся. На это я ему
ответил, что он не признавал только одно правило, но как ве-
ликий человек.
Вы не пишете: contentus paucis lectoribus (довольствуясь
немногими читателями).
Если б Горацию пришлось бороться с гидрой предрас-
судков, то он бы писал для всех.
Мне кажется, что вам не следовало бы бороться с тем,
чего вы не уничтожите.
То, чего я не окончу, окончат другие, и за мной все-таки
останется честь начала.
Прекрасно; но предположите, что вы уничтожили пред-
рассудки, чем вы их замените?
Вот тебе на! Когда я освобождаю человечество от дикого
зверя, пожирающего его, то можно ли спрашивать, что я по-
ставлю на место этого зверя?
Предрассудки не пожирают человечества; они, напротив
того, необходимы для его существования.
Необходимы для его существования! Ужасное богохуль-
ство, с которым расправится будущее! Я люблю человечество,
желаю его видеть таким же свободным и счастливым, как я, а
предрассудки не уживаются с свободой. Почему думаете вы,
что рабство составляет счастие народа? - Читали ли вы меня
когда-нибудь?
Читал ли я вас? Читал и перечитывал, в особенности
тогда, когда не был с вами согласен. Ваша господствующая
страсть - любовь к человечеству. Et ubi peccas (И в этом грех).
Она не согласуется с благодеяниями, которыми вы желаете на-
делить человечество; она сделала бы его еще более несчастным
и порочным. Оставьте ему зверя, пожирающего его: этот зверь
дорог ему. Я никогда не смеялся так, как смеялся, читая удив-
ление Дон Кихота, когда он принужден был защищаться от ка-
торжников, которым из величия души он возвратил свободу.
Печально, что у вас такое дурное мнение о ваших ближ-
них. Но, кстати, чувствуете ли вы себя свободным в Вене-
Настолько, насколько можно быть свободным при ари-
стократическом правлении. Наша свобода не так велика, как
свобода в Англии, но мы и этим довольны.
И даже под Пломбами?
Мое заключение было делом деспотизма, но убежден-
ный, что я сознательно не раз злоупотреблял свободой, я нахо-
жу, что правительство было право, заключая меня, даже без
обыкновенных формальностей.
И, однако, вы убежали.
Я пользовался лишь своим правом, как и они пользова-
лись своим.
Превосходно! Но в таком случае никто в Венеции не мо-
Может быть, но согласитесь, что для того, чтобы быть
свободным, достаточно полагать, что пользуешься свободой.
С этим трудно согласиться. Мы рассматриваем свободу
с двух различных точек зрения. Даже аристократы, даже члены
правительства не свободны у вас; они, например, не имеют
права путешествовать без позволения.
Это правда; но это закон, который они сами наложили на
себя добровольно. Можно ли сказать, что житель Берна не сво-
боден только потому, что он подчинен закону против роскоши,
когда этот закон он сам создал?
Ну, так пусть народы и создают себе законы.
После этого и без малейшего перехода, он спросил меня:
откуда я приехал? «Я приехал из Роша, - сказал я. - Я был бы
в отчаянии, если б в Швейцарии не видел знаменитого Галле-
ра *. В моих путешествиях я считаю моей обязанностью за-
свидетельствовать мое почтение великим ученым современ-
Г-н Галлер, должно быть, понравился вам.
Я провел у него три прекраснейших дня в моей жизни.
С чем и поздравляю вас. Нужно поклоняться этому ве-
ликому человеку.
Я то же думаю. Мне в особенности приятно, что вы
именно отдаете ему справедливость; сожалею, что он не так
справедлив по отношению к вам.
Э! Может быть, мы оба ошибаемся!
При этом ответе, которого быстрота составляла всю заслу-
гу, все присутствующие расхохотались и принялись хлопать.
Разговор о литературе прекратился, и я молчал до того момен-
та, когда Вольтер удалился; я подошел к г-же Дени и спросил
ее: не желает ли она дать мне каких-либо поручений в Рим. За-
тем я вышел, довольный, - как я имел тогда глупость ду-
мать, - что в этот день я восторжествовал над атлетом; но про-
тив этого великого человека в сердце моем сохранилось недоб-
рое чувство, заставлявшее меня в течение десяти лет критико-
вать все то, что выходило из-под его пера.
Теперь я в этом раскаиваюсь, хотя нахожу, что в моем спо-
ре с ним я был тогда прав. Я должен был молчать, почитать его
и де доверять своим суждениям. Я должен был понять, что без
его насмешек, которые меня возмутили на третий день моего
пребывания с ним, я бы находил его во всем правым. Одна эта
мысль должна была бы заставить меня молчать; но человек в
гневе всегда полагает, что прав. Потомство, которое будет меня
знание, которое я делаю в настоящую минуту, может быть, ни-
когда не будет прочитано. Если когда-либо мы встретимся в
Царстве Плутона, освобожденные от наших земных недо-
статков, то, вероятно, мы помиримся; он примет мои из-
винения и будет моим другом, я - его искренним поклонни-
Часть ночи я провел, записывая мои разговоры с Вольте-
ром; вышел чуть не целый том. К вечеру мой эпикуреец при-
шел за мной, мы отправились ужинать с тремя нимфами и в
течение пяти часов совершали всевозможные глупости, какие
только мне приходили в голову, а в этом роде мое воображение
было всегда необыкновенно обильно. Прощаясь с ними, я обе-
щал навестить их по моем возвращении из Рима и сдержал
слово. На другое утро я уехал, пообедав с моим милым эпику-
рейцем, который проводил меня до Анеси, где я остался ноче-
Метафизика – наука заумная и обобщающая, стыковка философских понятий с точными дисциплинами. Слушающий метафизические размышления, кивает головой, ничего не понимая, также как и говорящий о высоких материях оратор.
Низкие люди любят рассказать о себе и гордости своей, в отличие от человека достойного, который принципиально избегает разговоров о своей сущности, вникая в дела других. – Вольтер
Глупость и добавленные к ней высокие манеры помогут вам добиться успехов на всяком поприще.
Государство, называющаяся Священная Римская Империя, по сути, не соответствовала ни одному из приведенных высоких слов.
Вольтер: Догма о бессмертии души – не что иное, как постулат устрашения и утешения одновременно.
В старости все получают огорчения. Благоразумие старости – это смиренность и безропотность получения запланированных огорчений.
Громадное количество законов сродни кучке лекарей, когда бессилие и болезни прогрессирует несмотря на усилия.
Под случаем мы понимает действия или бездействия, приведшие в цели или результату, причины которых мы не понимаем. Действий без оснований не бывает.
Продолжение лучших афоризмов и цитат Вольтера читайте на страницах:
Подумай, как трудно изменить себя самого, и ты поймешь, сколь ничтожны твои возможности изменить других.
Труд избавляет человека от трех главных зол скуки, порока и нужды.
Человек рожден без всяких принципов, но со способностью их воспринимать.
Я не разделяю ваших убеждений, но я отдам жизнь за то, чтобы вы могли их высказать.
Всегда наслаждаться – значит вовсе не наслаждаться.
Мы оставим этот мир столь же глупым и столь же злым, каким застали его.
Доброта требует доказательств, красота же их не требует.
Когда быдло берется рассуждать – все пропало.
Искусство быть скучным состоит в том, чтобы говорить все.
Предрассудок есть мнение не основанное на рассудке.
Честь – это бриллиант на руке у добродетели.
Иной бесполезен в первом ряду, но во втором блистает.
Не бедность невыносима, презрение. Я могу обходиться без всего, но я хочу, чтобы об этом не знали.
Греки, вложившие в такое множество слов так мало мыслей.
Конец жизни печален, середина никуда не годится, а начало смешно.
Естественное всегда прекрасно.
Для великих дел необходимо неутомимое постоянство.
Журналы – это архивы пустяков.
Если бы Бога не было, следовало бы его выдумать.
Страсти! Это ветры, надувающие паруса корабля, они его иногда топят, но без них он не может плавать.
Всякое желание есть зачаток новой скорби.
Я горячий друг истины, но отнюдь не желаю быть ее мучеником.
Суеверие делает людей глупцами.
Самое необходимое искусство при дворе состоит не в том, чтобы хорошо говорить, а в том, чтобы уметь молчать.
Чем более мы размышляем, тем более убеждаемся, что ничего не знаем.
Короли знают о делах своих министров не больше, чем рогоносцы о делах своих жен.
Как правило, счастье – это еще несвершенное желаемое, а горе – реальная действительность.
Медленнотекущее время способно и горы разгладить.
Беда тому, кто говорит все, что он может сказать.
Что бы ты ни делал, попирай все препятствия и люби тех, кто любит тебя.
Когда слушающий не понимает говорящего, а говорящий не знает, что он имеет в виду, – это философия.
Бескрайне великая гордость свойственна бесконечно маленьким людям.
Кто ограничивает свои желания, тот всегда достаточно богат.
Я умею только сомневаться.
Что сделалось смешным, то уже не может быть опасным.
Метафизические системы для философов – то же, что романы для женщин.
Единственный способ заставить людей хорошо говорить о нас – это хорошо поступать самим.
Словарь – это вселенная в алфавитном порядке.
Развод, вероятно, почти столь же стар, как и брак. Хотя я полагаю, что брак на неделю-другую древнее.
Он был великим патриотом, гуманным человеком, истинным другом, – если, конечно, это правда, что он умер.
Все жанры искусства хороши, кроме скучного, но скука – не жанр.
“Что такое оптимизм? ” “Увы, сказал Кандид, это страсть утверждать, что все хорошо, когда в действительности все плохо”.
Не неравенство тягостно, а зависимость.
Человек родиться, чтобы жить в судорогах беспокойства и летаргии скуки.
Человек может быть не согласен с мнением другого, но он обязан уважать право каждого на его высказывание.
С религией получается то же, что с азартной игрой: начавши дураком, кончишь плутом.
Все мои усилия сводились к тому, чтобы убавить у людей глупости и прибавить им честности.
Объясненная шутка перестает быть шуткой.
Жизнь подобна пиру Домокла – меч свыше грозит нам вечно.
Я не согласен с тем, что вы говорите, но я до последнего буду защищать ваше право это говорить.
Рай там, где я.
Величайшие распри производят меньше преступлений, чем фанатизм.
Оптимизм – это страсть утверждать, что все хорошо, когда в действительности все плохо.
Делать то, что доставляет удовольствие, – значит быть свободным.
Осмельтесь мыслить самостоятельно.
Самыми чувствительными обидами бывают насмешки.
Не бедность невыносима, а презрение. Я могу обходиться без всего, но я не хочу, чтобы об этом знали.
Кто не любит свободы и истины, может быть могущественным человеком, но никогда не будет великим человеком.
Свобода состоит в том, чтобы зависеть только от законов.
Если Бог сотворил человека по своему образу и подобию, то человек отплатил ему тем же.
Ленивые всегда бывают людьми посредственными.
Нельзя иметь верного понятия о том, что не испытано.
Опасно быть правым, когда правительство ошибается.
Я не согласен с тем, что вы говорите, но буду до последней капли крови защищать ваше право высказать вашу собственную точку зрения.
Самолюбие сродни воздушному шару – стоит лишь уколоть и содержимое вырывается наружу.
Излишек – вещь крайне необходимая.
Злословие – бессмертная дочь самолюбия и праздности.
Честного человека можно преследовать, но не обесчестить.
Свобода объявлять свои мысли составляет существенное право гражданина.
Затянувшаяся дискуссия означает, что обе стороны не правы.
Женщина – это человеческое существо, которое одевается, болтает и раздевается.
Достаточно было одному мужчине влюбиться в женщину, чтобы мир стал таким, каков есть.
Бурная ревность совершает больше преступлений, чем корысть.
Все что становится обыденным, мало ценится.
Верить в Бога невозможно, не верить в него – абсурдно.
Времена наиболее суеверные были всегда временами ужаснейших преступлений.
Человек, верно служащий на благо своей родины, может и не нуждаться в предках.
Мы никогда не живем, мы лишь надеемся, что будем жить.
Глаза читателя более строгие судьи, чем уши слушателя.
Люди, которые заняты возвращением здоровья другим людям, выказывая удивительное единение мастерства и человечности, стоят превыше всех великих на этой земле.
Чудеса прекрасны, а утешить брата, помочь другу подняться из глубины страданий, простить врагу его заблуждения – это величайшие на свете чудеса.
Первое обвинение отбрасывается, второе задевает, третье ранит, а четвертое убивает.
Почти никогда не делалось ничего великого в мире без участия гения.
История, по-видимому, только тогда и нравится, когда представляет собою трагедию, которая надоедает, если не оживляют ее страсти, злодейства и великие невзгоды.
Соперничество – пища для гения.
Я не знаю ни одного народа, который обогатился бы вследствие победы.
Предрассудки – разум глупцов.
Знать много языков – значит иметь много ключей к одному замку.
Все рассуждения мужчин не стоят одного чувства женщины.
Ни на что не годится тот, кто годится только для себя.
Труд устраняет скуку, порок и нищету.
Идеальное правительство невозможно, потому что люди наделены страстями; а не будь они наделены страстями, не было бы нужды в правительстве.
Суеверные в обществе – то же, что трусливые в войске: они сами чувствуют и возбуждают в других панический ужас.
Великие дела всегда вершатся с не менее великими препятствиями.
Чтение без размышления уверяет в том, что вы много знаете, а осмысленное чтение с размышлениями дает ясное представление о том, что это далеко не так.
Сколько нелепостей говорится людьми только из желания сказать что-нибудь новое.
Язык имеет большое значение еще и потому, что с его помощью мы можем прятать наши мысли.
Главное – ладить с самим собой.
Прекрасная мысль теряет всю свою цену, если дурно выражена, а если повторяется, то наводит нас на скуку.
Глаза дружбы редко ошибаются.
Платье внушает глупцам уважение.
Величие разума заключается в способности жить в мире и согласии с теми, кто его не имеет.
Во все времена и во всех странах и во всех жанрах дурное кишмя кишит, а хорошее редко. В любой профессии все самое недостойное предстает особенно нагло.
Равенство есть вещь самая естественная и в то же время химера.
Как-то у Вольтера спросили: где бы он хотел быть после смерти – в раю или в аду? Он ответил: “В раю климат лучше, но в аду компания настолько приятнее!”.
Люди легко верят тому, чего страстно желают.
Откапывая ошибки, теряют время, которое, быть может, употребили бы на открытие истин.
Девочки быстрее учатся чувствовать, чем мальчики – мыслить.
В бессмертие отправляются с небольшим багажом.
Догмат бессмертия души есть самая утешительная и в то же время наиболее устрашающая идея.
Бог вовсе не должен страдать из-за тупости своего священника.
Для того, чтобы его [Бога] познать, надо быть им самим.
Бог не на стороне больших батальонов, а на стороне лучших стрелков.
Если Бог сотворил человека по своему образу и подобию, то человек отплатил ему тем же.
Если Бога нет, то его определённо следовало бы выдумать.
Идеи Бога среди людей столь же различны, как их религии и законы. Все люди рождаются с носом и пятью пальцами, но ни один из них не появляется на свет со знанием Бога; прискорбно это или же нет, но таково, несомненно, человеческое состояние.
Беда тому, кто говорит все, что он может сказать.
Сколько нелепостей говорится людьми только из желания сказать что-нибудь новое.
Лучшее - враг хорошего.
гениальность
Его [Шекспира] гений принадлежит ему, а его недостатки – его веку.
Гордость людей низких состоит в том, чтобы постоянно говорить о самом себе, людей же высших - чтобы вовсе о себе не говорить.
Бесконечно маленькие люди имеют бесконечно великую гордость.
Недостаток не в деньгах, а в людях и дарованиях делает слабым государство.
Дружба великого человека – благодеяние (дар) богов.
Вся сила женщин – в слабостях мужчин.
Долгая жизнь становится мучением для женщины, которая все свое счастье полагала в том, чтобы таскать за собой толпу поклонников.
Женщина умеет хранить только одну тайну: то, сколько ей лет.
Женщина - это человеческое существо, которое одевается, болтает и раздевается.
Конец жизни печален, середина никуда не годится, а начало смешно.
К живым следует относиться доброжелательно, о мертвых же нужно говорить только правду.
Люби истину, но будь снисходителен к заблуждениям.
Откапывая ошибки, теряют время, которое, быть может, употребили бы на открытие истин.
история
Вся древняя история не более чем вымысел, с которым все согласны.
История – это не что иное, как картина преступлений и несчастий.
Когда читаешь вашу книгу, разбирает охота побегать на четвереньках.
Люди пользуются умом лишь для того, чтобы оправдать свои несправедливости, и языком лишь для того, чтобы скрывать свои мысли.
Всегда наслаждаться - значит вовсе не наслаждаться.
о себе
Во Франции приходится быть либо наковальней, либо молотом; я родился наковальней.
Оптимизм - это страсть утверждать, что всё хорошо, когда в действительности всё плохо.
отчаяние
Отчаяние нередко выигрывало сражения.
Послушание несправедливым приказам есть преступление.
Работа отгоняет от нас три великих зла: скуку, порок и нужду. Будем работать без рассуждений, это единственное средство сделать жизнь сносною.
О живых следует говорить уважительно; о мертвых - только правду.
Справедливее всего распределён разум - никто не жалуется, что его обделили.
Торжество разума заключается в том, чтобы жить в мире с теми, кто разума не имеет.
Меткое замечание Вольтера вполне применимо к Женеве, походившей во времена Кальвина на какой-то особый монастырь, в котором властвовала деспотичная и желчная воля Кальвина. Недаром враги Кальвина прозвали его «женевским папой» . Это прозвище имело свои основания. Так же как и в Рим, в пуританскую Женеву отовсюду стекались почитатели и ученики Кальвина. Так же как и римский папа, Кальвин признавал только свои мнения и не признавал чужих, подчас проявляя исступлённую нетерпимость, достойную католического инквизитора
.
Чтоб понять - здесь:
Согласно «Церковным установлениям» управлять церковными делами должны были проповедники, учителя, пресвитеры (старшины) и дьяконы. Дьяконы заведовали благотворительной частью. Главная роль в церковном управлении принадлежала проповедникам. Они должны были «возвещать слово Божье, учить, увещевать народ, раздавать причастие и вместе со старшинами налагать церковные наказания» . Проповедник представлялся городскому совету коллегией проповедников (конгрегацией) и был лицом духовного звания. Совет имел право одобрить выбор духовенства или отвергнуть его. Далее церковная община могла (в теории) не согласиться с той или иной кандидатурой, однако на практике все сводилось к простому одобрению. Другого положения Кальвин просто не допустил бы.
Важнейшим звеном учреждений Кальвина была консистория, или коллегия старшин. Это было учреждение и светское и духовное, нечто среднее между инквизиционным трибуналом и судебной инстанцией, ярко воплотившее в себя теорию Кальвина о тесной связи между церковью и государством. В нее входили проповедники и старшины (12 человек) . Старшины были людьми светскими и избирались из среды членов малого городского совета. Если возникали какие-либо недоразумения по догмам кальвинизма, тогда собирались на свои съезды-собрания проповедники. Эти съезды назывались сначала конгрегациями, позднее синодами, здесь проводились консультации по догматике кальвинизма. У такой церковной организации было одно преимущество – она действительно была дешёвой. «Республиканский принцип» и так называемый «демократический централизм» эволюционировали в формальное право свободного выбора пастора и жесточайшую дисциплину, и беспрекословность подчинения низших церковных структур высшим. Об этом с насмешкой говорил великий Вольтер: «Кальвин открыл двери монастырей не для того, чтобы выгнать оттуда монахов, а для того, чтобы вогнать туда весь мир» . Женева времен Кальвина действительно напоминала монастырь, где властвовал деспотичный реформатор. Французы не зря прозвали Кальвина «женевским папой» . Так же как и римский папа, Кальвин не признавал чужих взглядов, был нетерпим к инакомыслию. Отсюда его реформаторское учение имело немало контрреформаторских последствий
