(по повести А. С. Пушкина «Капитанская дочка»)
Действие повести «Капитанская дочка» происходит в 1772- 1775 годах, во время восстания Пугачева. Хотя оно и не имело решающего значения для истории, оно сыграло важнейшую роль в формировании характеров героев.
Попав на службу в Белогорскую крепость, Петр Гринев знакомится с ее обитателями - семьей коменданта капитана Ивана Кузьмича Миронова и всеми прочими, кто живет в «богоспасаемой крепости». Семья Мироновых невелика: сам комендант, его супруга Василиса Егоровна и дочь Марья Ивановна. Быт семьи налажен, моральные устои в ней крепки. Комендант комичен и простодушен, и жена держит его под каблуком. Едва ли ни всем в крепости заправляет Василиса Егоровна, строгая, основательная, хитроумная, сумевшая ловко выведать у Ивана Игнатьевича тайну о Пугачевском восстании. Их дочь - Марья Ивановна, «девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, со светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши», «благоразумная и чувствительная». Семья коменданта с радушием принимает «барское дитя» Петрушу Гринева, ставшего впоследствии возлюбленным и спасителем их осиротевшей дочери.
Приближение опасности - мятежного войска под предводительством Пугачева, заставляет героев повести раскрыться с новой стороны. Василиса Егоровна не соглашается оставить мужа и спрятаться за каменными стенами Оренбурга. Понимая бесполезность своих действий, Иван Кузьмич все же не сдается победителям, а отстреливается из пушки, пытается поднять своих «солдатушек», нанести хоть какой-нибудь удар по врагу. Истекая кровью, он отказывается признать царем вора и самозванца и с достоинством принимает смерть. Бедная Василиса Егоровна тоже погибает, перед смертью назвав Пугачева «беглым каторжником». Понятие чести и долга у супругов Мироновых превыше всего, на таких людей всегда можно положиться. «Старинные люди», патриархальные, чистые, заслуживают уважения и преклонения.
Внешне слабая и застенчивая Маша не раз проявляет силу духа и стойкость: она отказывает Швабрину, хотя он и «хорошей фамилии », а позднее хранит верность возлюбленному Петруше, не поддаваясь домогательствами и угрозам Швабрина. Ее не пугает возможная смерть. Машина любовь чиста и глубока. И когда ее любимого человека арестовали, она, простая провинциальная девушка, доходит до самой императрицы, чтобы спасти Петрушу, до конца отстаивает свою любовь. Это ее принципы, ими она никогда не поступится. Слабость и застенчивость оборачиваются силой и жертвенностью, главным достоинством натуры русских женщин.
Семья капитана Миронова - пример того, что честь и долг действительно могут стать краеугольным камнем человеческой жизни, что жизни по чести и долгу - подвиг.
Другого общества в крепости не было, но я другого и не желал. А. Пушкин. Капитанская дочка...разве муж и жена не един дух и едина плоть? А. Пушкин. Капитанская дочка Множество образов и всевозможных характеров проплывают перед нашими глазами во время чтения повести А. С. Пушкина «Капитанская дочка». Все они наиболее полно раскрываются во время событий, связанных с крестьянской войной под предводительством Емельяна Пугачева. Но наиболее яркими и запоминающимися все же остаются образы семьи капитана Миронова - коменданта Белогорской крепости. Семья коменданта невелика: сам комендант Иван Кузьмич Миронов, его жена Василиса Егоровна и молодая дочь Марья Ивановна. Все это люди простые и милые, сделавшие жизнь Гринева в крепости «приятною». Иван Кузьмич «был человек необразованный и простой, но самый честный и добрый». В офицеры он вышел «из солдатских детей», поэтому простодушен и даже иногда забавен. Жизнь в далекой крепости достаточно однообразна, поэтому единственное развлечение Миронова - обучение строевой науке «солдатушек», т. е. стариков-инвалидов. Это учение вызывает у нас улыбку, поскольку сам капитан зачастую выходил к солдатам «в колпаке и в китайском халате», а храбрые бойцы все никак не могли запомнить, «которая сторона правая, которая левая». Жена коменданта - Василиса Егоровна - не зря носит это древнее русское имя. Эта деловитая, строгая и умная женщина управляла не только своим беспечным мужем, но «и на дела службы смотрела, как на свои хозяйские». Василиса Егоровна - добрая и полноправная хозяйка крепости. Действиями мужа она руководит часто незаметно для него самого и всегда очень мудро. Она все замечает, в курсе всех событий. В любви Василисы Егоровны к мужу много материнского, и все их отношения проникнуты духом взаимной нежности и уважения, что не мешает им периодически подшучивать друг над другом. Образ Марьи Ивановны - один из центральных в повести. Вначале перед нами предстает «девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, со светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши». Она кажется робкой и несмелой, даже мать называет ее «трусихой». Семья Маши небогата, и девушка переживает, когда мать говорит о ее «приданом»: «частый гребень, да веник, да алтын денег». Однако со временем мы ближе знакомимся с Марьей Ивановной и узнаем ее как девушку «благоразумную и чувствительную». В своей жизни она руководствуется высокими моральными принципами, поэтому гордость и благородство не позволяют ей выйти замуж за любимого человека без согласия его родителей. И это невзирая на то, что ее родители с радостью приняли в семью Петра Гринева, а он сам - очень выгодная для девушки партия. Отказавшись от личного счастья, Маша не собирается поступаться своими принципами даже в тяжелую для нее минуту. Образы семьи Мироновых, сложившиеся в нашем представлении в процессе чтения повести, внезапно предстают перед нами по-новому, как только в крепости узнают о приближении боевых действий, связанных с крестьянской войной. Василиса Егоровна без колебаний отказывается от предложения покинуть мужа во время нападения мятежника Пугачева и спрятаться в Оренбурге. Храбрая женщина и верная жена, она говорит: «Нечего мне под старость лет расставаться с тобою да искать одинокой могилы на чужой стороне. Вместе жить, вместе и умирать». Так мы видим, что она реально осознает всю опасность сложившегося положения. Иван Кузьмич, даже видя, малочисленность и явную небоеспособность защитников крепости, защищает Белогорскую крепость до последнего, не собираясь сдаваться на милость пугачевцам. Развитое чувство чести и долга не позволяют Миронову признать власть бунтовщика. Изнемогая от полученных ран, комендант находит в себе силы и твердо отвечает Пугачеву: «Ты мне не государь, ты вор и самозванец». Смело и с достоинством встречает капитан свою смерть. Недолго осталось жить и Василисе Егоровне. Единственное, чего она хочет перед смертью, - это увидеться с мужем. Увидев его повешенным, Василиса Егоровна рвет последнюю ниточку, связывающую ее с жизнью. Но перед смертью от удара саблей она успевает назвать Пугачева «беглым каторжником». Марья Ивановна остается сиротой, в одиночестве, среди врагов. Сломлен ли ее дух? Презирая Швабрина, перебежавшего на сторону бунтовщиков, Маша Миронова решительно отвергает его предложение вступить с ним в брак. Она предпочитает умереть, чем связать свою жизнь с этим подлым человеком. С честью хранит Маша в своем сердце глубокое чувство любви к Петру Гриневу, опасаясь лишь насилия со стороны Швабрина. Так в минуту грозной опасности внешне слабая, робкая и застенчивая девушка демонстрирует силу и стойкость своего характера, оказываясь достойной дочерью своих родителей. В конце повести, когда все, казалось бы, должно было окончиться благополучно, Гринева арестовывают как изменника за поддержание связей с Пугачевым. Даже отец Петра «лишился обыкновенной свой твердости», не в силах вынести этого позора, в отчаянии от сознания того, что его сын посмел изменить присяге. Маша, убежденная в невиновности своего любимого, ищет способ спасти его от несправедливого позора и от ссылки. Она находит в себе силы и смелость ехать в Петербург и просить у императрицы защиты от несправедливого решения суда. Случай на ее стороне, и дочери доблестного капитана удается спасти своего любимого и восстановить его права и справедливость. В образе семьи капитана Миронова А. С. Пушкин показал людей, которые свой долг и сохранение чести ценили превыше всего на свете. Смелые и самоотверженные характеры возвышают их над жизненными невзгодами и позволяют говорить о них как о подлинно великих людяхТекущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]
Сергей Есенин
Подлинные воспоминания современников
© Е. Александрова-Зорина, текст, составление, 2017
© ООО «Издательство АСТ», 2017
* * *
Сергей Александрович Есенин
1895-1925
Предисловие
Свою первую автобиографию поэт написал в 1916 году: «Есенин Сергей Ал‹ександрович›, сын крестьянина Рязанской губ‹ернии› и уез‹да›, села Константинова Кузьминской волости. Родился в 1895 г. 21 сентября. Образование получил в учительской школе и два года слушал лекции в Университете Шанявского. Стихи начал писать с 8 лет. Печататься начал 18 лет. Книга вышла через год, как появились стихи, под назван‹ием› «Радуница», изд‹ание› Аверьянова 1916 г.». В тот год 21-летнему Есенину больше нечего было рассказать о себе.
Эта книга – о последующих бурных девяти годах, которые вместили событий больше, чем у иных случаются за всю долгую жизнь. Пять глав посвящены отношениям с коллегами по писательскому цеху, любовным романам, путешествию в Европу и США, громким скандалам и трагической смерти. В каждой из них о Сергее Есенине рассказывает он сам, его друзья и враги, любимые женщины и жены, члены семьи и случайные знакомые, те, кто знал Есенина всю жизнь, и те, кто встречался с ним лишь однажды, поэты, писатели, критики, издатели, журналисты, художники, актрисы, сотрудники милиции, врачи, все, кому было что рассказать о поэте.
Сегодня о Есенине изданы сотни книг, в фонде Российской государственной библиотеки хранится более 500 изданий. Не стихают давние споры о поэте и его судьбе, появляются новые факты и версии, начинаются новые дискуссии. Тем ценнее, среди одиозных расследований, беллетризованных биографий и скандальных газетных уток, услышать голоса тех, кто были свидетелями жизни Есенина и самой эпохи.
Сохранились фотографии и даже кинокадры с Есениным. Но чтобы составить представление о его внешности и манерах, стоит прочитать воспоминания родных и близких поэта.
Писатель А. Толстой: «Русый, кудреватый, голубоглазый, с задорным носом. Ему бы холщовую рубашку с красными латками, перепояску с медным гребешком и в семик плясать с девками в березовой роще».
Писатель Ю. Либединский: «Сохранившиеся портреты в общем передают прелесть его лица – его улыбку, то шаловливо-добродушную, то задумчивую, то озорную. Но ни один из его портретов не передает того особенного выражения душевной усталости, понурости, которое порой, словно тень, выступало на его лице. Только сейчас понимаю я, что выражение это было следствием того творческого напряжения, которое не покидало его всю жизнь».
Близкий друг, поэт В. Эрлих: «Помню, кто-то еще назвал его чернозубым ангелом. Когда он подолгу не чистил зубов, они у него чернели от курева».
Сестра поэта А. Есенина: «Размер костюма у Сергея был 48; ботинки носил 41 размера; рост у него, вероятно, был 178, хотя во французском паспорте стоит 168, но это явная ошибка, описка».
Поэт И. Шнейдер: «Роста он был небольшого, при всем изяществе – фигура плотная».
Профессор Московского археологического института Б. Зубакин: «У него была обольстительная рассеянная улыбка. Но когда он говорил серьезно, улыбку сменяла сдвинутость бровей и суровых слов».
Журналист и редактор А. Берзинь: «Улыбка у Есенина была светлая, притягательная, а смех детский, заразительный. Когда Сергей Александрович смеялся, окружающим хотелось мягко и нежно улыбаться, будто глядишь на проказы милого и счастливого ребенка».
Журналист Н. Вержбицкий: «Из существующих многочисленных фотографий Есенина могу указать только на два-три изображения, которые более или менее правдиво передают лицо поэта. Остальные дают только общее, внешнее сходство, да и оно исчезает, как только посмотришь внимательнее. С большой тщательностью изваянный из мрамора скульптурный портрет И. Г. Онищенко (он был показан в Москве на Всесоюзной художественной выставке, посвященной 40-летию Октября) даже отдаленно не напоминает Есенина. Один из наиболее схожих портретов (1923 г.) – в расстегнутом пальто с черным воротником, помещен на странице 304-й собрания произведений, изданного “Московским рабочим” в 1957 году. <…> И фотографы и художники, как это бывает по большей части, брали один какой-нибудь момент в выражении лица, а ведь оно у Есенина все время менялось…»
Актер В. Качалов: «Меня поразила его молодость. Когда он молча и, мне показалось, застенчиво подал мне руку, он показался мне почти мальчиком, ну, юношей лет двадцати. Сели за стол, стали пить водку. Когда он заговорил, сразу показался старше, в звуке голоса послышалась неожиданная мужественность. Когда выпил первые две-три рюмки, он сразу заметно постарел. Как будто усталость появилась в глазах; на какие-то секунды большая серьезность, даже некоторая мучительность застывали в глазах. Глаза и рот сразу заволновали меня своей огромной выразительностью. Вот он о чем-то заспорил и внимательно, напряженно слушает оппонента: брови слегка сдвинулись, не мрачно, не скорбно, а только упрямо и очень серьезно. Чуть приподнялась верхняя губа – и какое-то хорошее выражение, лицо пытливого, вдумчивого, в чем-то очень честного, в чем-то даже строгого, здорового парня, – парня с крепкой “башкой”. А вот брови ближе сжались, пошли книзу, совсем опустились на ресницы, и из-под них уже мрачно, тускло поблескивают две капли белых глаз – со звериной тоской и со звериной дерзостью. Углы рта опустились, натянулась на зубы верхняя губа, и весь рот напомнил сразу звериный оскал, и весь он вдруг напомнил готового огрызаться волчонка, которого травят. А вот он встряхнул шапкой белых волос, мотнул головой – особенно, по-своему, но в то же время и очень по-мужицки – и заулыбался широкой, сочной, озаряющей улыбкой, и глаза засветились “синими брызгами”, действительно стали синие».
Сатирик и фельетонист Э. Герман (Эмиль Кроткий): «Он очень подвижен. Огонь в нем вспыхивал сильно и внезапно: действие этого внутреннего пламени тотчас же отражалось на его лице, во всех его поступках, во всем поведении».
Поэт Вс. Рождественский: «Он обладал тем редким человеческим свойством, которое называют обычно смутным и неопределенным словом “обаяние”. Нельзя было не любить его, даже возмущаясь, даже порой негодуя. Может быть, это происходило оттого, что он вмещал в себе обычные слабости и достоинства в таком гармоническом сочетании, что они не только не заслоняли в нем светлого начала поэзии, но делали его понятным и близким каждому».
Писатель Ю. Либединский: «Трезвым он запомнился мне улыбающимся, и после свидания с ним оставалось впечатление внутренней чистоты и легкости, быть может, от этой улыбки и легкости движений. Оттого все немногие свидания с ним сейчас вспоминаются до малейшей мелочи, и особенно выпукло выделяется в памяти то, что теперь помогает понимать его жизнь и творчество. В пьяном виде он производил впечатление больного человека, с ним бывало тяжело и становилось жаль его».
Литературный критик А. Воронский: «Правильное, с мягким овалом, простое и тихое его лицо освещалось спокойными, но твердыми голубыми глазами, а волосы невольно заставляли вспоминать о нашем поле, о соломе и ржи. Но они были завиты, а на щеках слишком открыто был наложен, как я потом убедился, обильный слой белил, веки же припухли, бирюза глаз была замутнена и оправа их сомнительна. Образ сразу раздвоился: сквозь фатоватую внешность городского уличного повесы и фланера проступал простой, задумчивый, склонный к печали и грусти, хорошо знакомый облик русского человека средней нашей полосы. И главное: один облик подчеркивал несхожесть и неправдоподобие своего сочетания с другим, словно кто-то насильственно и механически соединил их, непонятно зачем и к чему».
Писатель П. Орешин: «Никто так не умел ходить, как Есенин, и в первые дни нашего знакомства мне все казалось, что у него ноги длиннее, чем следует».
Каким был Есенин?
С. Есенин: «Говорят, я очень похорошел. Вероятно, оттого, что я что-то увидел и успокоился. Волосы я зачесываю как на последней карточке. Каждую неделю делаю маникюр, через день бреюсь и хочу сшить себе обязательно новый модный костюм. Лакированные ботинки, трость, перчатки, – это все у меня есть. Я купил уже. От скуки хоть франтить буду. Пускай говорят – пшют. Это очень интересно. Назло всем не буду пить, как раньше. Буду молчалив и корректен. Вообще хочу привести всех в недоумение. Уж очень мне не нравится, как все обо мне думают. Пусть они выкусят».
Подруга поэта Н. Вольпин: «Ни к кому я так не ревновала Сергея – ни к одной женщине, ни к другу, как к зеркалу да гребенке. Во мне все сжималось от боли, когда он, бывало, вот так глядит на себя глазами Нарцисса и расчесывает волосы».
Друг, муж младшей сестры А. Есениной В. Наседкин: «К красивой одежде он всю жизнь питал слабость, и нередко покупал вещи, ему совсем не нужные. Примерить же лишний раз какой-нибудь шелковый платок или надеть японский халат – доставляло ему не меньшее удовольствие, чем прочитать свое только что написанное стихотворение».
Бельгийский писатель Ф. Эленс, переводчик стихотворений Есенина: «Когда я впервые увидел его, его элегантность в одежде и совершенная непринужденность в манере держать себя на какой-то миг ввели меня в заблуждение. Но его подлинный характер быстро раскрылся мне. Эта элегантность костюма, эта утонченная изысканность, которую он словно бы нарочно подчеркивал, были не более чем еще одной – и не самой интересной – ипостасью его характера, сила которого была неотделима от удивительной нежности. Будучи кровно связан с природой, он сочетал в себе здоровье и полноту природного бытия. Думается, можно сказать, что в равной степени подлинными были оба лика Есенина. Этот крестьянин был безукоризненным аристократом».
Писатель В. Познер: «С ним обращаются, как с ребенком. Кажется, что иначе нельзя. У него такой нерешительный, неуверенный вид. Если его хорошенько встряхнуть, он развалится на составные части. Поистине русский человек. В то же время в нем много хитрецы. Но главное, основное – безволие. Кажется, что из него вынут хребет. Вероятно, он сам осознает свою слабость, сознает, что с ним обращаются, как ребенком, но привык к этому, может быть, поверил».
Поэт Д. Семеновский: «Подчас Есенин казался проказливым мальчишкой. Беспричинное веселье брызгало из него. Он дурачился, делал вид, что хочет кончиком галстука утереть нос, сочинял озорные частушки».
Писатель Вс. Иванов: «С. Есенин не казался мне мрачным, обреченным. Это был человек, который пел грустные песни, но словно не его сочинения. Казалось, он много сделал и очень доволен».
Д. Семеновский: «Обаяние, исходящее от Есенина, привлекало самых различных людей. Где бы ни появлялся этот симпатичный, одаренный юноша, всюду он вызывал у окружающих внимание и интерес к себе. За его отрочески нежной наружностью чувствовался пылкий, волевой характер, угадывалось большое душевное богатство».
Э. Герман: «С чувством дружбы он, должно быть, родился. Она стала для него культом. Было тут кое-что и от литературной традиции: как Пушкин с Дельвигом… Было – и невымышленное душевное расположение к себе подобным».
А. Белый: «…меня поразила одна черта, которая потом проходила через все воспоминания и все разговоры. Это – необычайная доброта. Необычайная мягкость, необычайная чуткость и повышенная деликатность».
Литератор и журналист С. Виноградская: «Он чудесно плясал – то разудало, вприсядку, с притоптыванием, то легко, чуть двигаясь, шевеля одними носками ног, едва поводя плечами, плавно двигая руками, с платочком меж пальцев, то бурно, безостановочно кружась, то без удержу отделывая трепака под аккомпанемент неизменной гармошки. Гармонь вообще занимала у него большое и почетное место, почти такое же, какое она заняла в его стихах. И он ухитрялся в Москве обеспечить себя игрой на гармошке. У него в квартире не раз играли лучшие гармонисты Москвы, и просто гармонисты, и весьма плохие гармонисты».
Э. Герман: «Книг у него не водилось. Гоголь. Батюшков… и – обчелся. Остальное – свои стихи».
Н. Вержбицкий: «Есенин был далеко не красноречив, устная речь его, особенно во время спора, была нескладна, отрывиста, часто непоследовательна. Казалось, что слова и фразы вылетают у него, опережая и даже заслоняя мысль. Эта “бесталанность к гладкому разговору” иногда угнетала поэта, и он становился молчаливым».
И. Евдокимов: «Была в Есенине редкая в литературных кругах уступчивость в денежных делах. Современный писатель чаще всего неотвязно настойчив в получении гонорара, криклив, жалок. Тяжелое материальное положение извиняет эту писательскую черту, но в Есенине эта покорливость обстоятельствам была обаятельной. Он соглашался ждать, а те, которые ему отказали, вдруг сами, по своему почину, начинали волноваться, устраивать, бегать, просить, убеждать, даже лгать, лишь бы выдать ему деньги. Думаю, что черта эта у Есенина была органической, а не правильным психологическим расчетом».
Поэт-имажинист А. Кусиков: «Никогда я не встречал человека, так любящего жизнь, по-звериному любящего, как Есенин. Ни у кого я не наблюдал такого страха перед смертью, как у него. Особенно в самые страшные годы Октября, когда повсюду смерть мельтешилась. Смерть. Он боялся быть случайно убитым, боялся умереть от тифа, от испанки, от голода… Боялся даже проходить мимо полуразрушенных (в то время частых) домов, чтоб кирпич не свалился ему на голову, чтоб качающаяся балка не сорвалась и не придавила его. Он ужасно боялся случая – Смерти».
Писатель и переводчик И. Эренбург: «И трудно себе представить человека более несчастного. Он нигде не находил себе места; тяготился любовью, подозревал в кознях друзей; был мнительным, неизменно считал, что скоро умрет».
Художник К. Соколов: «Его неоднократно надо было охранять от петли, тяготение к которой превратилось для Есенина в некую манию».
Все поэты и прозаики – люди тщеславные и самолюбивые. Не был исключением и Есенин.
Приятельница поэта А. Назарова: «У Есенина и самолюбие было больное, и тронуть его нельзя, и обижался он часто, когда никто и не думал его обидеть».
М. Мурашов: «Есенин зорко следил за журналами и газетами, каждую строчку о себе вырезал. Бюро вырезок присылало ему все рецензии на его стихи».
С. Виноградская: «Есенин, как всякий большой талантливый поэт, был горд, самолюбив. Есенин считал, что он “в России самый лучший поэт”, и требовал соответственного к себе отношения. В жизни же он иногда встречал к себе отношение не как “к самому лучшему поэту”, а как к скандалисту, хулигану. Некоторые действительно из-за его пивных скандалов не хотели видеть в нем талантливого поэта. Это его злило, задевало. И когда он лично сталкивался с такими людьми, то с какой-то злой, нехорошей насмешкой говорил: “Это я – Есенин! Знаете, есть такой поэт, пишет неплохие стихи”».
Издательский работник И. Евдокимов: «Самыми яркими впечатлениями от встречи с Есениным было чтение им стихов. Он тогда ни на кого не глядел, глаза устремлялись куда-то в сторону, свисала к груди голова, тряслись волосы непокорными вьюнами, а губы уставлялись детским капризным топничком. И как только раздавались первые строчки, будто запевал чуть неслаженный музыкальный инструмент, понемногу звуки вырастали, исчезала начальная хрипотца – и строфа за строфой лились жарко, хмельно, страстно… Я слушал лучших наших артистов, исполнявших стихи Есенина, но, конечно, никто из них не передавал даже примерно той внутренней и музыкальной силы, какая была в чтении самого поэта. Никто не умел извлекать из его стихов нужные интонации, никому так не пела та подспудная непередаваемая музыка, какую создавал Есенин, читая свои произведения. Чтец это был изумительный. И когда он читал, сразу понималось, что чтение для него самого есть внутреннее, глубоко важное дело. Забывая о присутствующих, будто в комнате оставался только он один и его звеневшие стихи, Есенин громко, и жарко, и горько кому-то говорил о своих тягостных переживаниях, грозил, убеждал, спорил… Расходясь и расходясь, он жестикулировал, сдвигал на лоб шапку, на лице выступал тончайший пот, губы быстро-быстро шевелились…»
Ф. Эленс: «Я сгорал от стыда! Как я смел прикоснуться к этим стихам!.. Есенин не читал, он переживал поэму, он снова был землей, толпой, ветром… Он пел свои строки, декламировал, выкрикивал, он плевался ими, как его красношерстная верблюдица-заря, и промурлыкивал с вкрадчивой кошачьей грацией. И это непривычное сочетание изящества и силы, варварского темперамента и непередаваемого артистизма захватывало, соблазняло, покоряло».
М. Горький: «Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью. Читая, он побледнел до того, что даже уши стали серыми. Он размахивал руками не в ритм стихов, но это так и следовало, ритм их был неуловим, тяжесть каменных слов капризно равновесна».
А. Берзинь: «Мы совсем не следили за тем, как и когда он пишет. Он приходил и читал готовые стихи, всегда законченные, всегда стройные и отделанные. Вот он лежит мертвый, а мы совсем не знали, как он работает. Мы видели, как он пил, отводили его руки от стакана, увозили и от милиции, и хлопотали, и просили за него, помещали в больницы, а вот как он работал, совершенно не знали, даже не интересовались. Я любила его поэзию, я знала наизусть его стихи, а когда он их писал, когда обдумывал и как обдумывал, не знала. Может быть, творил он в тишине, одиноко, когда никто даже глазом не мог смутить его покой, а может, он творил всегда, сидя среди нас, разговаривая с нами, гуляя по улицам, встречаясь с друзьями…»
Поэт и переводчик С. Городецкий: «Я застал однажды Есенина на полу, над россыпью мелких записок. Не вставая с пола, он стал мне объяснять свою идею о “машине образов”. На каждой бумажке было написано какое-нибудь слово – название предмета, птицы или качества. Он наугад брал в горсть записки, подкидывал их и потом хватал первые попавшиеся. Иногда получались яркие двух– и трехстепенные имажинистские сочетания образов. Я отнесся скептически к этой идее, но Есенин тогда очень верил в возможность такой “машины”».
Писатель И. Грузинов: «У него была небольшая сумка, куда он складывал слова, написанные на отдельных бумажках, он тряс эту сумку, чтобы смешать бумажки, затем вынимал несколько бумажек. Комбинация из слов, полученных таким путем, давала первый толчок к работе над стихом. Этим способом писания стихов поэт хотел расширить рамки необходимого, хотел убежать из тюрьмы своего мозга, хотел многое предоставить стечению обстоятельств, игре случая. Этот способ писания стихов напоминает игру в счастье, гаданье по билетикам, которые вынимает сидящий в клетке уличный попугай».
Э. Герман: «Природе он уделял больше внимания в стихах, чем в жизни. Даже за город, бывало, душным московским летом не съездит».
И. Грузинов: «Есенин в стихах никогда не лгал. Рассказывает он об умершей канарейке – значит, вспомнил умершую канарейку, рассказывает о гаданье у попугая – значит, это гаданье действительно было, рассказывает о жеребенке, обгоняющем поезд, – значит, случай с милым и смешным дуралеем был…»
У Есенина было несколько ролей, несколько образов. Поначалу – деревенский поэт-самородок из Рязанщины, затем – городской франт в цилиндре. Кто-то считал, что чертовски хорош он был в обоих образах, кто-то говорил, что не шел ему ни тот, ни другой.
Писатель и литературовед В. Шкловский: «Ходил Есенин по редакциям в рубашке с воротом, вышитым крестиком, а иногда в рубашке шелковой».
Писатель-эмигрант Г. Гребенщиков: «В год первых его успехов, когда он, сдружившись с Николаем Клюевым, был предметом ласки и любви московских салонов, когда богатые москвичи, разодевши обоих поэтов в шелковые рубахи и сафьяновые сапоги, носились с ними – Сережа, – розовый мальчик, уже напивался».
Писатель и публицист А. Ветлугин: «О своем детстве и отрочестве Есенин рассказывал много, охотно и неправдоподобно. Он любил смаковать побои, полученные в пятилетнем возрасте, “неправду”, перепутанную в школе, соблазны деревенские, почти что “рубенсовские соблазны”, которыми встретила пятнадцатилетнего Есенина не лубочная и не тургеневская, а кровь и потная “Рассея”. Невозможно поверить (да и нужно ли) рассказы о “дядьях”, грубых, пьяных, вороватых, бравших подряд на истребление грачиных гнезд по пятаку с гнезда и заставлявших четырехлетнего Сережу карабкаться и сбивать гнезда по копейке за пару. Приятели, научившие Есенина, как “копить деньгу”: “когда мать пошлет тебя в церковь святить просфиры, пятак сбереги, а для блезира сам окропи просфиры речной водой и надрежь знаки освящения…” Существовала ли эта, белотелая, шестипудовая попадья, которая, “стиснув пятнадцатилетнего Сережу” меж колен, посвятила его в первые таинства любви?»
Актер, близкий друг поэта В. Чернявский: «Говорили недоброжелатели, что его наивность и народный говор – нарочитые. Но для нас, новых его приятелей, все в нем было только подлинностью и правдой. Мы, пожалуй, преувеличивали его простодушие и недооценивали его пристальный ум. Конечно, мы замечали: Есенин не мог не чувствовать, что его местные обороты и рязанский словарь помогают ему быть предметом общего внимания, и он научился относиться к этому своему оружию совершенно сознательно».
И. Эренбург: «Он менял роли; говорил то об Индикоплове, то о скифстве; но не играть не мог (или не хотел). Часто я слышал, как, поглядывая своими небесными глазами, он с легкой издевкой отвечал собеседнику: “Я уж не знаю, как у вас, а у нас в Рязанской…”»
Поэт Вс. Рождественский: «Вероятно, в глубине души Есенин сам подсмеивался над своим маскарадом, но, считая его выгодным для литературной славы, упорно не желал с ним расставаться».
Критик М. Бабенчиков: «…помню, как удивился, впервые встретив его наряженным в какой-то сверхфантастический костюм. Есенин сам ощущал нарочитую “экзотику” своего вида и, желая скрыть свое смущение от меня, задиристо кинул: “Что, не похож я на мужика?” Мне было трудно удержаться от смеха, а он хохотал еще пуще меня, с мальчишеским любопытством разглядывая себя в зеркале. С завитыми в кольца кудряшками золотистых волос, в голубой шелковой рубахе с серебряным поясом, в бархатных навыпуск штанах и высоких сафьяновых сапожках, он и впрямь выглядел засахаренным пряничным херувимом».
С. Есенин: «Я буду болтать тросточкой и говорить, закатывая глаза: “Какая прекрасная погода!” Я обязательно научусь этому перед зеркалом. Мне интересно, как это выглядит».
А. Белый: «Ну, Есенин и цилиндр. Этот быт разлагающе действует на Есенина».
А. Берзинь: «Было уже не смешно, что Сергей Есенин носит цилиндр, что он любит выфрантиться, он уже потерял нелепость в своем пустопорожнем, почти маскарадном костюме. Не замечаешь смешные, претенциозные стороны, не раздражают его причуды. Ему хочется, и пусть. Ему доставляет удовольствие такой маскарад – пусть рядится, он доволен, и это – главное…»
В. Шкловский: «Одевался Есенин элегантно, но странно: по-своему, но как-то не в свое. Он ощущал, что цилиндр и лаковые сапоги – печальная шутка».
Эмигрантка Н. Радван-Рыжинская: «…как видно, одетый у одного из лучших английских портных, но как-то это выходит вразрез с типом его наружности».
Поэт Г. Иванов: «“Помните? – Есенин смеется. – Умора! На что я тогда похож был! Ряженый!..” Да, конечно, ряженый. Только и сейчас в Берлине в этом пальто, которое он почему-то зовет пальмерстоном, и цилиндре, у него тоже вид ряженого. Этого я ему, понятно, не говорю».
С. Городецкий: «Цилиндр был символом ухода Есенина из деревенщины в мировую славу».
В годы перестройки появилось огромное количество публикаций о том, что Есенин не совершал самоубийства, а был убит. В начале 90-х было проведено серьезное расследование, в котором участвовали: Институт судебной медицины АН СССР, судмедэксперты Советской армии, кафедра судебной медицины ММА им. И. М. Сеченова, НИИ судебной медицины Министерства здравоохранения РФ, экспертно-криминалистический центр МВД России, НИИ судебных экспертиз Министерства юстиции РФ, Генеральная прокуратура РФ, а также криминалисты, журналисты и историки литературы. Результаты этого непредвзятого масштабного расследования опубликованы в сборнике «Смерть Сергея Есенина. Документы, факты, версии». Тем не менее по-прежнему плодятся теории заговоров, публикуются обновленные, отретушированные биографии, тиражируются газетные статьи, в которых скандальность предпочтительнее фактов. Основная версия убийства Есенина такова: поэта убили чекисты, перед смертью жестоко истязавшие и пытавшие его за надругательство над Советской властью в поэме «Страна негодяев» (в другой редакции – русского поэта убили евреи за то, что он был слишком русским, к тому же не скрывал своих антисемитскиех взглядов). Это было бы смешно, если бы не было так грустно. О Есенине и «еврейском вопросе», а также о том, почему трагическая развязка в «Англетере» была предрешена, подробно рассказывается в главе «Прокатилась дурная слава, что похабник я и скандалист…»
Что же говорят современники Есенина о его отношениях с властью?
Из воспоминаний А. Ветлугина: «Отрок Сережа» был представлен ко Двору. «Голова, запрокинутая в безбрежность, глаза не в небо и не в землю, а так, поверх присутствовавших, в «никуда», голос то певучий, опьяняющий и крадущийся, как песнь Ракель Меллер, то визжащий, испуганный, тревожащий – как священный бред хлыста…
Они слушали его, как Шаляпина, затаив дыхание, боясь пропустить слово…
И он читал стихи, которые для Двора были откровением земли…
Которые даже для литературного обозревателя Самаркандского листка были сложнейшим техническим построением, результатом не калмыцкого “накатило”, а внимательного изучения методов, провозглашенных Андреем Белым…
Если верить Есенину – вот что произошло, когда он окончил чтение в этот первый весенний вечер.
– Неужели Россия такая грустная? – сказала государыня…
– О-о-о, мать моя, – ответил Есенин, – Россия в десять раз грустнее, чем все стихи мои…
Есенин был приглашен повторить чтение. Еще и еще раз.
Десятки «экспертов» дворцовых были приглашены послушать его и высказать мнение.
И пришел день, когда Есенин встретился с Распутиным.
“Отрок” со “Старцем”».
Поэтесса А. Ахматова: «Он принес сборник, который готовил издать. На этом сборнике он написал посвящение Александре Федоровне (Царице)».
Г. Иванов: «Книга Есенина “Голубень” вышла уже после Февральской революции. Посвящение государыне Есенин успел снять. Некоторые букинисты в Петербурге и Москве сумели, однако, раздобыть несколько корректурных оттисков “Голубня” с роковым “Благоговейно посвящаю…” В магазине Соловьева такой экземпляр с пометкой “чрезвычайно курьезно” значился в каталоге редких книг».
А вскоре уже было: «Мать моя – родина. Я – большевик», «Но Россия… Вот это глыба… Лишь бы только Советская власть!», «За знамя вольности и светлого труда готов идти хоть до Ламанша». Есенин дружил с Блюмкиным, встречался с Троцким, Кировым, Фрунзе, Луначарским, в начале 1919 года пытался вступить в партию, «чтобы нужнее работать», но не получил рекомендаций. В письмах он даже использовал выражение «ради революции» вместо «ради бога».
С. Есенин: «Как советскому гражданину, мне близка идеология коммунизма и близки наши литературные критики тов. Троцкий и тов. Воронский».
В. Наседкин: «Идеальным законченным типом человека Есенин считал Троцкого».
И. Эренбург: «Он делал все, что ему хотелось, и даже строгие блюстители советских нравов глядели сквозь пальцы на его буйные выходки».
А. Воронский: «… за внешней революционностью таится глубочайшее равнодушие и скука; как будто говорит поэт: хотите революционных стишков, могу, мне все равно, могу о фонарях, об индустрии, о Ленине, о Марксе. Плохо? Ничего, сойдет; напечатаете».
Поэт В. Ходасевич: «Это был Блюмкин, месяца через три убивший графа Мирбаха, германского посла. Есенин с ним, видимо, дружил. Была в числе гостей поэтесса К. Приглянулась она Есенину. Стал ухаживать. Захотел щегольнуть – и простодушно предложил поэтессе: “А хотите поглядеть, как расстреливают? Я это вам через Блюмкина в одну минуту устрою”».
Разговор с матерью, переданный С. Виноградской:
– …Меня советская власть создала. Не будь ее, и меня бы не было бы, а ты, старая, скулишь на нее. Говори же, ты за кого, за царя или за советскую власть?
– Я за тебя, Сережа!
– А я за советскую власть! То-то! Мужики, говоришь, уважают меня?
– Уважают, Серега, уважают.
– Так передай ты этим сукиным сынам, что я за советскую власть, и если они меня уважают, то должны и власть советскую уважать!»
И гражданской позицией, и политическими убеждениями, и религией для Есенина была поэзия. Он писал стихи и хотел, чтобы их публиковали. Сегодня, когда любой может выпустить сборник своих стихов, трудно представить время, когда бумага была дефицитом. Сотни поэтов-любителей издают книги, подражая Есенину и посвящая ему свои строки или даже целые книги. Но самому Есенину приходилось непросто. 26 июня 1920 года он пишет А. Ширяевцу: «Уж очень трудно стало у нас с книжным делом в Москве. Почти ни одной типографии не дают для нас, несоветских, а если и дают, то опять не обходится без скандала. Заедают нас, брат, заедают». Ради литературной славы он был готов рядиться и деревенским пареньком, и щеголем в цилиндре, петь народные частушки в буржуазных салонах и читать стихи в кабаках, устраивать скандалы и жениться на выгодной партии, ластиться к императрице и дружить с чекистами… Каждый волен осуждать его или не осуждать. Но, возможно, оправданием всему, что было и чего не было в его жизни, останутся его стихи?
С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Том 1.
С. А. ЕСЕНИН В ВОСПОМИНАНИЯХ СОВРЕМЕННИКОВ
В ДВУХ ТОМАХ
ТОМ ПЕРВЫЙ
"ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА"
Вступительная статья, составление и комментарии
А. А. КОЗЛОВСКОГО
Рецензент канд. филологич. наук
С. П. КОШЕЧКИH
OCR и вычитка – Александр Продан
[email protected]
С. А. Есенин в воспоминаниях современников
.
В 2-х т. Т. l. / Вступ. ст., сост. и коммент. А. Козловского. – М.: Худож. лит., 1986. – 511 с. (Лит. мемуары)
В первый том включены воспоминания близких поэта, друзей, писателей: Е. А. и А. А. Есениных, А. А. Блока, С. М. Городецкого, С. Т. Коненкова и других.
А. Козловский. Быль и легенды жизни Есенина
С. А. ЕСЕНИН В ВОСПОМИНАНИЯХ СОВРЕМЕННИКОВ
Т. Ф. Есенина.
О сыне
Е. А. Есенина.
В Константинове
А. А. Есенина.
Родное и близкое
К. П. Воронцов.
О Сергее Есенине
Н. А. Сардановский.
"На заре туманной юности"
С. Н. Соколов.
Встречи с Есениным
Е. М. Хитров.
Мои воспоминания о Сергее Есенине
В Спас-Клепиковской школе
А. Р. Изряднова.
Воспоминания
Г. Д. Деев-Хомяковский.
Правда о Есенине
Д. Н. Семеновский.
Есенин
H. H. Ливкин.
В "Млечном Пути"
Л. М. Клейнборт.
Встречи. Сергей Есенин
A. А. Блок.
Из дневников, записных книжек и писем
С. М. Городецкий.
О Сергее Есенине
М. П. Мурашев.
Сергей Есенин
B. С. Чернявский.
Три эпохи встреч (1915-1925)
М. В. Бабенчиков.
Сергей Есенин
З
.
И. Ясинская.
Мои встречи с Сергеем Есениным
П. В. Орешин.
Мое знакомство с Сергеем Есениным
B. Т. Кириллов.
Встречи с Есениным
П. А. Кузько.
Есенин, каким я его знал
C. Т. Коненков.
Из книги "Мой век"
Н. Г. Полетаев.
Есенин за восемь лет
Н. А. Павлович.
Как создавался киносценарий "Зовущие зори"
Л. В. Никулин.
Памяти Есенина
А. Б. Мариенгоф.
Воспоминания о Есенине
Рюрик Ивнев.
О Сергее Есенине
И. В. Грузинов.
Есенин
С. Есенин разговаривает о литературе и искусстве
М. Д. Ройзман.
Из книги "Все, что помню о Есенине"
И. И. Старцев.
Мои встречи с Есениным
Н. О. Александрова.
Есенин в Ростове
В. И. Вольпин.
О Сергее Есенине
И. Н. Розанов.
Воспоминания о Сергее Есенине
Комментарии
БЫЛЬ И ЛЕГЕНДЫ ЖИЗНИ ЕСЕНИНА
Дар поэта – ласкать и карябать,
Роковая на нем печать.
Розу белую с черною жабой
Я хотел на земле повенчать.
"Мне осталась одна забава…"
Многие воспоминания о Есенине, особенно из числа появившихся вскоре после смерти поэта, вызывали разноречивые толки, а нередко и осуждение современников, по поводу некоторых из них было сказано немало резких слов. "Газетные статейки о нем я все собрал, вероятно – все. Это очень плохо",- так отозвался о первых откликах на смерть Есенина А. М. Горький 1. Всем памятны слова В. В. Маяковского о "дряни" посвящений и воспоминаний, "понанесенных" к "решеткам памяти" поэта. И почти в один голос с ним В. Г. Шершеневич: "Посмотрите, сейчас много написано стихотворений памяти поэта, написаны они с любовью, но это не стихи и они нам ничего не могут дать" 2. Он имел в виду, разумеется, не поэтические достоинства стихов, а то, что Есенин в них оказался не похожим на себя. О ложных слухах, ходивших тогда, говорила Е. А. Есенина. Из числа близких знакомых Есенина, о неправде в воспоминаниях писали Г. А. Бениславская, H. H. Никитин и другие. Они говорили не только о фактических погрешностях или об ошибках памяти (случаи в мемуарах нередкие). Главное было в другом – речь шла об искажении облика поэта, о неправде по большому счету.1Литературная Россия. М., 1965, 1 октября.
2Сб. "Есенин. Жизнь. Личность. Творчество". М., 1925, с. 53-54.
В чем же дело? Почему многим и многим мемуаристам казалось, что только они рассказывают правду, а остальные вольно или невольно ее искажают, оказываются в плену ложных представлений о поэте? В ответе на этот вопрос – один из важных ключей к лучшему пониманию и мемуаров о Есенине, и своеобразия восприятия личности поэта его современниками.
* * *
Всю жизнь Есенина отличала необычайная широта общения. Период его активной литературной деятельности был короток.В марте 1915 года Есенин приехал в Петроград, по сути дела, никому не известным начинающим поэтом, а когда, спустя неполных два месяца, он уезжал назад к себе в Константиново, его стихи уже печатались в лучших петроградских газетах и журналах, его имя стало известно всему литературному Петрограду. С этих памятных месяцев до конца его жизни прошло всего десять с небольшим лет. Однако, если попытаться даже самым беглым образом очертить круг литературных контактов Есенина за это десятилетие, то они поразят обилием самых разных имен.
В первый петроградский период – это А. А. Блок, С. М. Городецкий, Н. А. Клюев, И. И. Ясинский, А. М. Ремизов, А. А. Ахматова, тут же несовместимый с этими кругами А. М. Горький, и – что можно придумать более полярное? – Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, Д. В. Философов. Затем, в предреволюционное время и в послеоктябрьские месяцы, к именам А. А. Блока и А. М. Горького добавляются Р. В. Иванов-Разумник и Андрей Белый, здесь же, одновременно с ними, П. В. Орешин, С. А. Клычков и А. А. Ганин. В Москве в 1918 году он сближается с пролеткультовцами М. П. Герасимовым, В. Т. Кирилловым, Н. Г. Полетаевым, В. Д. Александровским. И опять-таки почти в то же самое время возникает имажинистское содружество – А. Б. Мариенгоф, В. Г. Шершеневич, И. В. Грузинов, братья Эрдманы, Г. Б. Якулов и др. Несмотря на это, не порываются, а, напротив, крепнут связи с "мужиковствующими" П. В. Орешиным, А. В. Ширяевцем, А. А. Ганиным. Вновь появляется рядом с Есениным Н. А. Клюев. Тесные дружеские отношения устанавливаются с С. Т. Коненковым и одновременно – с В. Э. Мейерхольдом и А. Я. Таировым, а чуть позже – с В. И. Качаловым. Андрей Белый становится крестным отцом сына Есенина Кости. Затем, после возвращения из зарубежной поездки 1922-1923 годов, круг его литературных контактов еще больше расширяется. В него входят Д. А. Фурманов и Л. М. Леонов, Вс. В. Иванов и H. H. Никитин, Б. А. Пильняк и М. М. Зощенко, И. И. Садофьев и Н. С. Тихонов, Б. Л. Пастернак и Н. Н. Асеев, А. К. Воронский и В. В. Казин, П. И. Чагин и И. В. Вардин. На Кавказе в числе его близких друзей – грузинские поэты Т. Ю. Табидзе, П. Д. Яшвили, Г. Н. Леонидзе, В. И. Гаприндашвили и другие. И все это – не случайные встречи в редакциях или на литературных вечерах. С каждым из перечисленных здесь писателей, поэтов, художников, режиссеров – а перечень этот, разумеется, отнюдь не исчерпывающий – у Есенина устанавливались более или менее интенсивные жизненные и творческие связи. Они не всегда были длительными, но каждый писатель, чей путь так или иначе пересекался с путем Есенина, неизменно отмечал встречу с ним, то сильное впечатление, которое она оставляла.
Многим казалось, что Есенин ничего не таит про себя, с радостью рассказывает о себе, о своем творчестве, о том, что думает по тому или другому поводу. Заразительная искренность, которую, казалось, нес в себе Есенин, располагала к нему. Его общительность и доступность позволяли многим, даже малознакомым людям, обращаться к нему: "Сережа". Невольно думалось: что может таить про себя человек, вся жизнь которого проходит на людях, все дни которого – сплошной круговорот событий и лиц, который как бы в охотку живет в немыслимом многолюдстве и, видимо, смирился с тем, что его поступки, десятикратно перевранные падкими на литературные сплетни обывателями, становятся предметом общих пересудов? Казалось бы, у такого человека все – на виду, все – открыто, все – ясно.
Однако один из самых наблюдательных критиков тех лет, близко и хорошо знавший Есенина А. К. Воронский, пишет: "Биография поэта мало известна: по причинам, ему только ведомым, он скрывал и прятал ее" 1. И действительно, многое в биографии Есенина и поныне еще далеко не во всем ясно.
1Воронский А. К. Избранные статьи о литературе. M., 1982, с. 166.
Усилиями большой группы исследователей (В. Г. Базанов, В. Г. Белоусов, В. А. Вдовин, С. П. Кошечкин, А. М. Марченко, Ю. Л. Прокушев, П. Ф. Юшин и др.) уточнены и выявлены многие факты его биографии. Начали раскрываться, к примеру, такие важные моменты, как относящиеся к 1913-1914 годам контакты с социал-демократическими революционными кругами; больше стало известно о начальном периоде его творческого пути, уточнилась хронология поездок по стране в 1924-1925 годах и т. п. Но даже в этой внешней, событийной биографии поэта все еще немало сбивчивого и недостаточно проясненного.
В еще большей мере это касается истории его духовного роста, развития его внутреннего мира, где он был особенно замкнут и сдержан, а нередко и сознательно скрывал свои чувства за нарочитым балагурством и шутейностью "озорного гуляки".
Справедливость замечания А. К. Воронского подтверждается многими примерами, их без труда можно найти и в этой книге воспоминаний. Скажем, вот как М. В. Бабенчиков передает ходившие по Петрограду весной 1915 года разговоры об обстоятельствах появления там Есенина: "О Есенине в тогдашних литературных салонах говорили как о чуде. И обычно этот рассказ сводился к тому, что нежданно-негаданно, точно в сказке, в Петербурге появился кудрявый деревенский паренек, в нагольном тулупе и дедовских валенках, оказавшийся сверхталантливым поэтом… О Есенине никто не говорил, что он приехал, хотя железные дороги действовали исправно. Есенин пешком пришел из рязанской деревни в Петербург, как ходили в старину на богомолье. Подобная версия казалась интереснее, а главное, больше устраивала всех". Мемуарист не преувеличивает, это можно видеть из ряда критических статей, появившихся в петроградской печати. В одном из литературных обзоров, например, говорилось: "Из Рязанской губернии прибыл в столицу светловолосый певец Сергей Есенин – и это была нечаянная радость"
1. Сейчас-то мы хорошо знаем, что Есенин до приезда в Петроград два года жил в Москве, начал там печататься и появился в столице вовсе не оперным пастушком.
1Оксенов И. Литературный год. – "Новый журнал для всех". П., 1916, январь, N 1, с. 59.
Не приходится говорить о "рокамболических" подробностях имажинистских историй, которые с таким удовольствием живописуют те или иные современники. То одушевление, которое охватывает иных мемуаристов, когда им приходится рассказывать о различных эскападах того времени, заставляет думать, что. по их убеждению, именно в этих историях и заключена истинная жизнь поэта.
Многие подобные россказни начали ходить еще при жизни поэта, и он далеко не всегда стремился их опровергать. И биография его оказалась благодаря этому переплетенной с фантазиями и домыслами, с той полуправдой, где реальность досочинялась и раскрашивалась "под лубок". Иногда и сам Есенин становился источником не слишком точных, а случалось, и вовсе фантастических сведений о себе. Для того чтобы яснее понять причины возникновения подобных легенд, лучше проследить некоторые из них.
* * *
В январе 1918 года Есенин как-то провел целый вечер у А. А. Блока. Разговор шел о самых важных, глубоко волновавших обоих собеседников проблемах – о революции, о восставшем народе, об утверждавшейся новой жизни, об отношении художника к происходящему. Они говорили о творчестве, о природе художественного образа, о путях развития литературы и ее общественном долге.Этими вопросами жили тогда оба поэта. А. А. Блок – поглощенный своей статьей "Интеллигенция и революция" (она появилась в печати через две недели после этой беседы), и Есенин – только что закончивший "Преображение" и "Пришествие", весь во власти образов своей "Инонии", иной страны, страны народного счастья, осуществления мечтаний крестьянства.
В этой беседе Есенин рассказал А. А. Блоку, что он происходит из "богатой старообрядческой крестьянской семьи", и пытался вывести свои творческие принципы именно из старообрядчества.
Спустя три года Есенин повторил рассказ о своих "старообрядческих корнях" в беседе с И. Н. Розановым, которому прямо заявил, что дед его был "старообрядческим начетчиком" и якобы знал "множество духовных стихов наизусть и хорошо разбирался в них".
Деда своего по отцу – Никиту Осиповича Есенина – он не знал (тот скончался задолго до рождения поэта), и в данном случае речь шла о деде по матери, Федоре Андреевиче Титове. Однако Федор Андреевич, равно как и Никита Осипович, отродясь не был ни раскольником, ни тем паче "старообрядческим начетчиком". Вот как Екатерина Александровна Есенина описывает его привычки:
"После расчета с богом у дедушки полагалось веселиться. Бочки браги и вино ставились около дома.
– Пейте! Ешьте! Веселитесь, православные! – говорил дедушка. – Нечего деньгу копить, умрем – все останется. Медная посуда. Ангельский голосок! Золотое пение. Давай споем!
Пел дедушка хорошо и любил слушать, когда хорошо поют. Веселье продолжалось неделю, а то и больше".
Не очень-то вяжется с обликом этого веселого и энергичного человека представление о его якобы особом религиозном благочестии. Да когда сам И. Н. Розанов в 1926 году приезжал в Константиново и разговаривал с Ф. А. Титовым, тот прямо отрицал свою причастность к расколу и заметил, что духовные стихи знает плохо, а дядя поэта А. Ф. Титов вообще заметил, что ни в их селе, ни в Спас-Клепиках никогда раскольников не было.
Зачем же Есенину понадобилась эта сказка о деде-старообрядце? За полгода до знаменательной январской беседы с А. А. Блоком, когда впервые появилась на свет эта легенда, Есенин писал А. В. Ширяевцу:
"Бог с ними, этими питерскими литераторами ‹…› они совсем с нами разные. ‹…› Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублева Византию и писания Козьмы Индикоплова с поверием наших бабок, что земля на трех китах стоит, а они все романцы, брат, все западники. Им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костер Стеньки Разина.
Тут о "нравится" говорить не приходится, а приходится натягивать свои подлинней голенища да забродить в их пруд поглубже и мутить, мутить до тех пор, пока они, как рыбы, не высунут свои носы и не разглядят тебя, что это – ты. Им все нравится подстриженное, ровное и чистое, а тут вот возьмешь им да кинешь с плеч свою вихрастую голову, и, боже мой, как их легко взбаламутить".
Есенин тогда был захвачен идеей утверждения иллюзорного крестьянского царства. В громах революции ему мнилось осуществление вековечной мечты крестьянства о некоем вселенском вертограде, "где люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому социализм, или рай, ибо рай в мужицком творчестве так и представлялся, где нет податей за пашни, где "избы новые, кипарисовым тесом крытые", где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сыченою брагой". Эта крестьянская утопия жила в нем издавна, была впитана вместе со сказками и поверьями, со всем традиционным укладом коренной среднерусской крестьянской семьи, в которой он родился и рос. Он по праву ощущал себя певцом этой неведомой, но такой желанной сердцу каждого крестьянина страны. В своем крестьянском первородстве видел неоспоримое право на то, чтобы быть ее пророком. Когда он в эти же месяцы писал:
С иными именами
Встает иная степь –
И к этим "иным именам" причислял А. В. Кольцова, Н. А. Клюева и себя, то в этом было не только осознание родства (полного, нет ли, и родства в чем именно – вопрос другой), но и осознание собственного противостояния и противостояния других, почитаемых соратниками поэтов, всей остальной литературе. "Романцу" и "западнику" А. А. Блоку, по мысли Есенина, не дано быть певцом этой новой, рождающейся в мужичьих яслях Руси, это кровное право его, Есенина.
И вот, видимо, чтобы как можно убедительнее и нагляднее доказать собеседнику это свое право, чтобы и тени сомнения у того не могло возникнуть, – ибо как иначе объяснить подобный поворот в беседе? – выдвигает Есенин легенду о деде-старообрядце, рисуя тем самым себя выходцем из сверхглубинных слоев народа, наследником мудрости пращуров.
Эту легенду Есенин повторял потом не раз. Некоторые критики, приняв ее на веру, дали ей долгую жизнь рядом с именем поэта. Воздействием деда-ведуна, книжника и церковника, пытались, в частности, объяснить отсутствие острых социальных мотивов в ранней лирике Есенина. На деле же церковность домашнего, детского воспитания Есенина отнюдь не превышала церковности и религиозности обычной, рядовой крестьянской семьи. Разве только родной дом стоял против церкви и бабушка, ради приработка, пускала ночевать "богомазов", работавших там. Товарищ по детским играм Клавдий Воронцов рассказывает, как этот "христолюбивый отрок" устроил явление "чудотворной иконы", стащив из дома обычный образ и поставив его с зажженной свечкой в выкопанной на берегу Оки пещерке. Он же рассказывает о том, как Есенин, еще мальчиком, снял с себя крест и как его ругали "безбожником".
Видя и учитывая все это, нельзя, разумеется, забывать о том, что Есенин в своих ранних стихах называет себя то "ласковым послушником", то "смиренным иноком", что у него мелькают строки вроде следующих: "В сердце почивают тишина и мощи", "Чую радуницу божью", "В елях – крылья херувима", что в его стихах даже петухи на дворе запевают не что-нибудь, а обедню. Но это уже другой вопрос – вопрос об источниках образной системы ранней лирики Есенина, вопрос об ее особенностях.
Если в распространении мифа о деде-церковнике отчасти повинен сам поэт, то вот пример другой легенды, тоже немало лет жившей рядом с его именем, но уже сочиненной без его участия. Речь идет об обстоятельствах военной службы Есенина в Царском Селе, о его якобы близости к монархическим кругам.
Один из его современников писал: "Поздней осенью 1916 года вдруг распространился и потом подтвердился "чудовищный слух": "наш" Есенин, "душка" Есенин, "прелестный мальчик" Есенин представлялся Александре Федоровне в Царскосельском дворце, читал ей стихи, просил и получил от императрицы разрешение посвятить ей целый цикл в своей новой книге!
Теперь даже трудно себе представить степень негодования, охватившую тогдашнюю "передовую общественность", когда обнаружилось, что "гнусный поступок" Есенина не выдумка, не "навет черной сотни", а непреложный факт. Бросились к Есенину за разъяснениями. Он сперва отмалчивался. Потом признался. Потом взял признание обратно. Потом куда-то исчез, не то на фронт, не то в рязанскую деревню…
Возмущение вчерашним любимцем было огромно. Оно принимало порой комические формы. Так, С. И. Чацкина, очень богатая и еще более передовая дама, всерьез называвшая издаваемый ею журнал "Северные записки" – "тараном искусства по царизму", на пышном приеме в своей гостеприимной квартире истерически рвала рукописи и письма Есенина, визжа: "Отогрели змею! Новый Распутин! Второй Протопопов!" Тщетно ее более сдержанный супруг Я. Л. Сакер уговаривал расходившуюся меценатку не портить здоровья "из-за какого-то ренегата".
Опубликованные за последние десять – пятнадцать лет документы позволили довольно полно представить реальные обстоятельства зачисления Есенина санитаром в Царскосельский полевой военно-санитарный поезд N 143, его службы там с апреля 1916 по март 1917 года и выступления на одном из концертов в присутствии Александры Федоровны. Дело обстояло так: призванный, как и тысячи других "ратников второго разряда", Есенин при содействии Н. А. Клюева был зачислен санитаром в военно-санитарный поезд, причисленный к одному из царскосельских лазаретов, находившемуся под патронажем императрицы. В этом лазарете, размещавшемся в так называемом Феодоровском городке – комплексе зданий, возведенных в псевдорусском "петушковом" стиле, который почитался в определенных кругах за истинно национальный, периодически устраивались концерты для раненых.
В одном из таких концертов, состоявшемся 22 июля 1916 года, Есенин читал свои стихи. Потом его водили представляться императрице, которая обронила несколько слов. В этом концерте, как и в других, приняли участие многие известные и не очень известные петроградские артисты. Для всех выступавших это было заурядным событием, одним из очередных концертов. Никто и не вспоминал потом об этом случае.
С санитарным поездом, как и другие служащие, сестры, врачи, Есенин не раз выезжал на фронт. "Многие льготы", о которых он упоминает в одной из автобиографий, состояли разве что в том, что он получал изредка увольнительные в Петроград и мог встретиться кое с кем из литературных знакомых, да раз после операции аппендицита получил увольнительную на две недели и съездил на родину. Рядом с ним служили санитарами и писарями десятки таких же вчерашних новобранцев, которые тянули свою солдатскую лямку. Вот эта вполне ординарная солдатская служба молодого поэта и стала под пером иных современников основой фантастических домыслов.
Глухие отсветы каких-то петроградских разговоров, близкие по духу тому, что приведен, встречаются в воспоминаниях В. Ф. Ходасевича и некоторых других современников. Но самое поразительное, что эта легенда вдруг нашла поддержку у одного из современных исследователей, попытавшегося на этой основе говорить о "царистских настроениях поэта".
Особенно много подобных россказней в историю есенинской жизни внесли его "собратья" имажинисты. Их мемуары полны всевозможными историями о самых невероятных похождениях, главным героем которых выступает Есенин. При этом ему отводится роль не только участника, но едва ли не организатора и вдохновителя. Пальму первенства здесь удерживает "Роман без вранья" А. Б. Мариенгофа.
Сам весь от альфы до омеги порождение богемы, ее типичнейший и характерный представитель и выразитель, радость, смысл и суть жизни находивший в душной, пропыленной и фальшивой атмосфере околохудожественной жизни литературных кафе, А. Б. Мариенгоф и Есенина в своем "Романе" пытался представить таким же. "Автор – явный нигилист; фигура Есенина изображена им злостно, драма – не понята", – сурово писал об этой книге А. М. Горький
1. И многие страницы "Романа" служат подтверждением его слов.
1Горький М. Собр. соч., т. 30. М., 1955, с. 37.
Об этом приходится напоминать, потому что именно к книге А. Б. Мариенгофа восходит немало легенд, которые и посейчас нет-нет да и дают о себе знать. Какие бы объяснения возникновению книги ни давались, они не могут скорректировать тенденциозности взгляда на Есенина ее автора. Особенно это заметно, когда А. Б. Мариенгоф не просто описывает те или иные события, свидетелем или участником которых ему довелось быть, а дает им толкование. Так, например, расхождение Есенина с Н. А. Клюевым в первые послереволюционные годы для А. Б. Мариенгофа не спор о путях строительства новой жизни, не отрицание Есениным консервативных, реставраторских художественных и идейных принципов Н. А. Клюева, а борьба за лидерство, литературная ревность к славе друг друга, спор о том, кто будет возглавлять группу. Разноречие их, мнится А. Б. Мариенгофу, лишь в том, что "Есенин собирался вести за собой русскую поэзию, а тут наставляющие и попечительствующие словеса Клюева". Расхождение Есенина с В. Г. Шершеневичем – лишь обида за давнюю статейку бывшего футуриста, а нынешнего имажиниста, направленную против Есенина. Поэтому же не принимается А. Б. Мариенгофом всерьез критика Есениным буржуазной культуры, а тоска, боль и отвращение, терзавшие душу поэта во время зарубежной поездки, предстают в его изложении таким образом: "…так проехал Сергей по всей Европе и Америке, будто слепой, ничего не желая знать и видеть". Он считал, что даже такие поэтические шедевры Есенина, как "Дождик мокрыми метлами чистит…", рождены не естественным чувством, не желанием передать трагедию и боль раненного жизнью человека, а лишь бездушным расчетом. "Тогда совершенно трезво и холодно умом он решил, что это его дорога, его "рубашка",- писал он об этом и других близких по теме стихах. Под конец жизни, в 50-е годы, пережив резко отрицательную общественную реакцию, которую вызвал "Роман без вранья", A. Б. Мариенгоф написал новые воспоминания, которые появились посмертно. Хотя в них он пытался иронически судить об имажинизме, говорил, что "славой" они "пышно называли свою скандальную известность", но все равно, как и прежде, стремился подменить идейный конфликт Есенина с группой имажинистов житейским. Здесь А. Б. Мариенгоф постарался отделить не только Есенина, но и себя от имажинистских манифестов. "Декларация, – писал он о первом манифесте, опубликованном в январе 1919 года, – не слишком устроила меня и Есенина. Но мы подписали ее. Почему? Вероятно, по легкомыслию молодости".
Впрочем, на склоне лет и другие имажинисты поспешили отделить себя от имажинизма. Рюрик Ивнев писал, что он и Есенин в этом объединении "были скорее постояльцами, чем хозяевами, хотя официально считались таковыми", и утверждал, что теорией имажинизма занимались именно А. Б. Мариенгоф и B. Г. Шершеневич. Вторит ему и М. Д. Ройзман: "Декларация была подписана Есениным, но на первых же заседаниях "Ордена", он, выступая, начал осуждать эти положения (речь идет о наиболее крайних положениях, содержащихся в первой "Декларации". –
А. К.),
а мы – правое крыло – стали его поддерживать…" В результате получилось, что имажинизм остался без имажинистов.
Подобные подходы, по сути дела, представляют собой попытку преуменьшить значение решительного и резкого осуждения Есениным теорий и поэтической практики имажинистов. "У собратьев моих нет чувства родины во всем широком смысле этого слова…" – писал он, когда минуло всего два года со времени возникновения группы имажинистов. Это было выношенное, глубокое и чрезвычайно важное для Есенина положение. То внутреннее противостояние, которое изначально было во взаимоотношениях Есенина и имажинистов, которое с каждым годом все ощутимее и явственнее давало себя знать, привело в конечном итоге к их полному идейному разрыву. И прочитываемая в иных мемуарах попытка свести всю сложность и глубину противоречий к личным расхождениям Есенина с теми или иными членами группы – тоже одна из многих легенд, которые усиленно возводились вокруг имени поэта.
Надо, правда, сказать, что именно ее – одну из первых – заметили и опровергли многие современники, которые не были ограничены групповыми пристрастиями и интересами. Об этом писали Вс. А. Рождественский, А. К. Воронский, H. H. Асеев и многие другие. Сумели подняться над групповыми симпатиями и иные из членов имажинистского "ордена". В. И. Эрлих, принадлежавший, правда, к молодому поколению имажинистов, и не к московскому, а к ленинградскому их ответвлению, так определил суть этого течения: "Литературные спекулянты богемы, ее организующие и за ее же счет существующие"
1. Но далеко не у всех хватило мужества на подобные признания. И легенда продолжала жить, обретая различные модификации.
1Эрлих В. Право на песнь. Л., 1930, с. 51.
* * *
У читателя может возникнуть закономерный вопрос: если в воспоминаниях о Есенине столько легенд, столько неправды, то зачем их вообще печатать? Значит, правы те современники, которые неодобрительно относились к мемуарам о нем.Думается, что такой вывод был бы поспешным и поэтому тоже односторонним.
Во-первых, конечно, не все в воспоминаниях – легенды. Воспоминания донесли до нас немало ценных и важных данных о жизни и творчестве Есенина, свидетельств иногда единственных и неповторимых. К примеру, воспоминания сестер – бесценный источник сведений о семье поэта, о его детских годах, о родном селе. Что по точности и объективности взгляда на зрелого Есенина может сравниться с воспоминаниями А. М. Горького? Интереснейшие свидетельства о путях становления таланта Есенина, о годах его напряженной литературной работы дали С. М. Городецкий и В. С. Чернявский, П. В. Орешин и С. Т. Коненков, И. Н. Розанов и Франц Элленс, А. К. Воронский и Вс. А. Рождественский, П. И. Чагин и В. А. Мануйлов и многие другие. Даже те особенности быта, условий жизни поэта, о которых рассказывают современники, позволяют нам полнее и лучше представить многое в творчестве поэта, придают дополнительную "стереоскопичность" тем событиям в его жизни, которые так или иначе отразились в его творчестве. Во-вторых, некоторые легенды (вроде истории о деде-старообрядце) интересны и показательны сами по себе, ибо позволяют полнее понять характер взглядов Есенина и то, каким он хотел видеть себя в глазах иных собеседников.
* * *
Завершая в октябрьские дни 1925 года свою последнюю автобиографию, Есенин писал: "Что касается остальных автобиографических сведений, – они в моих стихах". Мысль его ясна – он имел в виду прежде всего историю своих творческих, идейно-художественных исканий. Но стихи Есенина родили у многих свидетелей его жизненного пути стремление, намертво прикрепляя его произведения к конкретным событиям жизни, простым отражением этих событий смысл стихотворений и ограничить. И. В. Грузинов, например, запальчиво писал: "Есенин в стихах никогда не лгал… Всякая черточка, маленькая черточка в его стихах, если стихи касаются его собственной жизни, верна. Сам поэт неоднократно указывает на это обстоятельство, на автобиографический характер его стихов".Относительно верности жизни И. В. Грузинов, конечно, прав. Но из соответствия отдельных строк реальным случаям и обстоятельствам, из совпадения отдельных деталей с житейскими конкретностями делать вывод об "автобиографическом характере" стихов Есенина вряд ли правомерно.
Ю.П. Анненков: «Моя первая встреча с Есениным, Сергеем Есениным, Серёжей, Серёгой, Сергуней восходит к тому году и даже к тем дням, когда он впервые появился в Петербурге. Было это, кажется, в 14-м или 15-м году, точную дату я запамятовал. Состоялась эта встреча у Ильи Репина, в его имении Пенаты, в Куоккале, в одну из многолюдных репинских сред.
Есенина привез к Репину... Корней Чуковский. Появление Есенина не было неожиданностью, так как Чуковский предупредил Репина заранее. И не только Репина: я пришёл в ту среду в Пенаты, потому что Чуковский, с которым мы встречались в Куоккале почти ежедневно, предупредил и меня. Лицо Есенина (ему было тогда едва ли двадцать лет) действительно удивляло “девической красотой”, но волосы не были ни цвета “золотистого льна”, ни цвета “спелой ржи”, как любят выражаться другие: они были русые, это приближается к пригашенной бесцветности берёзовой стружки. Прожив более сорока лет за границей, мы начинаем ценить богатство и точность русских определений. Вместо элегантного серого костюма, на Есенине была несколько театральная, балетная крестьянская косоворотка, с частым пастушьим гребнем на кушаке, бархатные шаровары на тонких шевровых сапожках. Сходство Есенина с кустарной игрушкой произвело на присутствующих неуместно-маскарадное впечатление, и после чтения стихов аплодисментов не последовало.
Напрасно Чуковский пытался растолковать формальные достоинства есенинской поэзии, напрасно указывал на далёкую связь с Кольцовым, на свежесть образов - гости Репина и большинство остались холодными, и сам хозяин дома не выразил большого удовольствия: “Бог его знает, - сказал Репин суховато, - может быть, и хорошо, но я чего-то не усвоил: сложно, молодой человек!”
В моей памяти гораздо глубже воспоминания о тех редких встречах без посторонних свидетелей, когда Есенин скромно, умно и без кокетства говорил об искусстве. Говорил как мастер, как работник. Распространённое мнение о том, будто Есенин был поэтом, произведения которого слагались сами собой, без труда, без кройки, совершенно неверно. Я видел его черновики, зачёркнутые, перечёркнутые, полные помарок и поправок, и если строй его поэзии производит впечатление стихийности, то это лишь секрет его дара и его техники, о которой он очень заботился».
М. Горький: «...Вскоре я почувствовал, что Есенин читает потрясающе, и слушать его стало тяжело до слёз. Я не могу назвать его чтение артистическим, искусным и так далее, все эти эпитеты ничего не говорят о характере чтения. Голос поэта звучал несколько хрипло, крикливо, надрывно, и это как нельзя более резко подчёркивало каменные слова Хлопуши. <...>
Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью. Читая, он побледнел до того, что даже уши стали серыми. Он размахивал руками не в ритм стихов, но это так и следовало, ритм их был неуловим, тяжесть каменных слов капризно разновесна. Казалось, что он мечет их, одно - под ноги себе, другое - далеко, третье - в чьё-то ненавистное ему лицо. И вообще всё: хриплый, надорванный голос, неверные жесты, качающийся корпус, тоской горящие глаза - всё было таким, как и следовало быть всему в обстановке, окружавшей поэта в тот час. <...>
Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось».
В.Ф. Ходасевич: «Весной 1918 года я познакомился в Москве с Есениным. Он как-то физически был приятен. Нравилась его стройность; мягкие, но уверенные движения; лицо некрасивое, но миловидное. А лучше всего была его весёлость, лёгкая, бойкая, но не шумная и не резкая. Он был очень ритмичен. Смотрел прямо в глаза и сразу производил впечатление человека с правдивым сердцем, наверное - отличнейшего товарища».
А. Белый: «Мне очень дорог тот образ Есенина, как он вырисовался передо мной. Ещё до революции, в 1916 году, меня поразила одна черта, которая потом проходила сквозь все воспоминания и все разговоры. Это - необычайная доброта, необычайная мягкость, необычайная чуткость и повышенная деликатность. Так он был повёрнут ко мне, писателю другой школы, другого возраста, и всегда меня поражала эта повышенная душевная чуткость. Таким я видел его в 1916 году, таким я с ним встретился в 18-19-х годах, таким, заболевшим, я видел его в 1921 году, и таким был наш последний разговор до его трагической кончины. Не стану говорить о громадном и душистом таланте Есенина, об этом скажут лучше меня. Об этом много было сказано, но меня всегда поражала эта чисто человеческая нота».
