В 1978-1981 гг. учился в Черновицком университете на филологическом факультете, затем поступил в Литературный институт имени Горького в семинар поэзии Евгения Винокурова (окончил в 1986 г.). Первые стихотворные публикации в журналах «Литературная учёба» (1981), «Смена» (1982), «Юность» (1983, 1987). В дальнейшем активно печатался в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Арион», «Континент», в «Литературной газете» и различных альманахах. Автор книг: «Бессонница» (1994, Литературно-издательское агентство Руслана Элинина), «В чёрном раю» (стихотворения, переводы и статьи о русской поэзии, 1998, издательство «Книжный сад») и «Воздаяние» (2010, издательство «Воймега»).
Ни для кого не секрет, что бурный интерес к поэзии, характерный для второй половины ушедшего столетия, сменился почти полным равнодушием к ней. Но она, поэзия, никуда не делась, она есть и будет - пока существует наш мир, пока люди остаются людьми. И настоящие, Божией милостью поэты есть тоже. К их числу, без сомнения, принадлежит Игорь Меламед - поэт яркий и самобытный, к тому же хранящий верность традициям русской классики, что в эпоху тотального стёба и постмодернистской вседозволенности воспринимается почти как вызов. Предлагаем вниманию читателей беседу с Игорем Меламедом и подборку его стихов.
Игорь, в Ваших стихах значительное место занимает тема детства, образы отца, матери. Не могли бы Вы немного рассказать о себе?
- У меня было довольно обыкновенное, провинциальное детство. Я родился и прожил до 17 лет на Украине, во Львове. Родители мои были, что называется, «простые люди», отец работал наборщиком в типографии, мама сменила массу непрестижных профессий. В зрелом возрасте меня мучило чувство вины перед родителями, в особенности, когда их не стало. И я в этих стихах как бы отдаю им свой долг. У многих писателей, поэтов тема детства - сквозная. Детство - это весьма существенная, наиболее творчески плодотворная тема, возьмем хотя бы произведения Набокова и т.п. После школы я поступил в Черновицкий университет, проучился там три года на русском филфаке. Потом бросил, поехал в Москву и поступил в Литературный институт.
- Литературный институт Вам что-то дал как поэту?
- Безусловно. Не только тем, что там преподавалось и происходило на творческих семинарах - обсуждение стихов и тому подобное, но и сама атмосфера, среда, общение друг с другом очень много значили. В общежитии на нас обрушился шквал запрещенной на то время литературы: зачитанные, полуслепые ксерокопии Гумилева, Ходасевича, Набокова, Георгия Иванова, «Доктора Живаго»Пастернака… И из этих книг я впервые, между прочим, узнал, что слово «Бог» даже в «светских» текстах следует писать с прописной буквы.
- Расскажите, пожалуйста, о Вашем пути к вере.
- Путь к вере - в моем случае довольно громко звучит. Крестившись, я, наверное, попросту «официально оформил» то, к чему шел давно. До этого я писал стихи и эссе с такой, условно говоря, метафизической проблематикой, и вера, вероятно, какая-то была, но я не был готов к воцерковлению. Я считал, что я недостоин креститься. Это был типичный интеллигентский комплекс, как я потом понял. А кто достоин? Недостоин никто. Апостолы - и те не были достойны.
Крестили меня осенью 1999 года, когда у меня случилась травма позвоночника. Прямо в больничной палате - я даже и не думал, что такое возможно. Приехал в больницу мой друг, священник и поэт, отец Константин Кравцов, и предложил креститься. Я говорю: хорошо, Костя, когда вылечусь и выйду из больницы - я не знал еще тогда, насколько моя травма серьезна,- непременно пойду креститься. Нет, сказал он, я послезавтра приду, готовься. И оставил мне молитвенник и, кажется, Псалтирь. Так что спасибо отцу Константину.
- Как сочетаются в Вашей жизни вера и творчество?
- Сейчас более-менее органично. Но даже и до крещения у меня не было какой-то вопиющей несочетаемости (может быть, это нескромно звучит). А вообще, сочетание веры и творчества - вещь очень непростая, я всегда это подчеркиваю в разговорах, подобных нашему. Существует опасность, что человек, уверовав, начнет писать стихи на специфически религиозные темы, и чаще всего - это плохие стихи. Потому что это ложно понятая творческая задача. Эту тематику нельзя в себе культивировать специально.
Но у меня так сошлось, что эта проблематика всегда была важной для меня. Задолго до крещения, в ранних книгах. Поэтому здесь не произошло какого-то насильственного сращивания, это был почти органичный, плавный переход.
Та проблема, о которой Вы говорите, реально существует. Есть православные СМИ, заполненные очень благочестивыми, православными нестихами. Просто беда какая-то.
- Нет, я как раз спокойно к этому отношусь. Пусть уж лучше люди стихи сочиняют, чем, скажем, пьянствуют в подъездах. Это люди разные, многие из них вполне искренне верят. Искренность, правда, еще не гарантирует качественного результата, но и осуждать их тоже не следует.
Но получается, что сама религиозная тема как бы провоцирует некую попытку творческого акта, не обеспеченную должной мерой таланта. Когда сама тема уже задает масштаб, и автор думает, что тема его «вывезет», независимо от качества стихов.
- Да, конечно. Но если человек малоталантлив, он напишет слабо, что бы его ни провоцировало. Если он возьмется за пейзажную лирику, он так же слабо напишет. Что касается религиозных тем… Не следует просто так обращаться к этим темам. Это должно быть выстрадано. Это должно стать твоим.
- Можно ли назвать поэтическое творчество духовным трудом и, если можно, в чем сходство?
- Это очень обтекаемый вопрос. Ну да, наверное, можно назвать. Но надо понять, что такое духовный труд. Духовный труд любого верующего человека - не только писателя или поэта - это труд над собой, над своей душой… Что такое духовный труд для христианина - это понятно и не требует объяснений. А поэтическое творчество - это всё-таки нечто иное. В своей статье «Совершенство и самовыражение» я употребил понятие «благодать». И многие мне пеняют до сих пор, что в эстетическом смысле это неправомерный, неправомочный термин. Может быть, я недостаточно четко там что-то сформулировал. Творческая благодать - это то, о чем Пушкин писал: «Но лишь Божественный глагол до слуха чуткого коснется…». Божественный глагол - вдохновение, которое приходит свыше. Вот под этим я и понимаю творческую благодать.
Что касается той благодати, которая должна быть стяживаема любым христианином… Для верующего человека стяжание благодати - это его долг, духовный долг, духовный труд, скажем так. Для поэта, для человека искусства творческая благодать - это отнюдь не долг. Такую благодать нельзя стяжать. Ведь трагедия пушкинского Сальери - я пишу об этом в статье - в том, что он был уверен, что ему такая благодать положена: «в награду любви горящей, самоотверженья, трудов, усердия, молений…». Сальери, осознавший неземное происхождение музыки Моцарта, так и не понял, что чудо не стяживается ни самоотверженьем, ни молениями. Если человек пишущий считает, что на него по праву должна такая благодать сходить,- всё, на нем можно ставить крест. К этому нужно относиться очень осторожно, надо уметь ждать, пока действительно что-то произойдет, повернется в твоей душе, одним словом, просто на тебя снизойдет… А не то, что ты каждое утро садишься за письменный стол и творишь… Есть немало талантливых людей, которые ставят себе целью регулярное писание стихов. Иногда у них даже получается, но вот это, мне кажется, и есть безблагодатный творческий процесс. Духовный труд как обязанность человека-христианина - это одно, а художество как духовный труд - это дар небес, он не каждому дается. И благодать может порой сойти даже на какого-нибудь графомана, ибо, как известно,Дух дышит где хочет (Ин. 3, 8). Есть такие случаи и в русской поэзии, и в мировой, когда человек вдруг написал великие стихи, а всё остальное - так, сырье какое-то. Вот «Жаворонок» Кукольника, например.
Архимандрит Тихон (Шевкунов) сказал: «Самое высокое в мире творчество - жизнь христианина». Если Вы согласны с этими словами, насколько Вы исходите из личного опыта?
- Наверное, в самом высоком смысле эти слова справедливы. Но вот какое противоречие возникает. На фоне такой постановки вопроса вообще не надо заниматься искусством, потому что даже самое совершенное произведение при таком масштабе кажется жалкой поделкой. Недаром иные творцы, начиная жить христианской жизнью, уходят из творчества. Например, Станислав Красовицкий, был такой поэт. Я уж не знаю, насколько он большой поэт, но он ушел. Но мой личный опыт не мешает мне заниматься литературой. Однако мой опыт не показателен, поскольку я не могу сказать, что я вполне живу жизнью христианина. Потому что я практически не бываю в храме на богослужениях, из-за моей ситуации, из-за моих физических немощей. Только на Пасху меня возят в церковь на машине.
- Но ведь Вы участвуете в Таинствах: исповедуетесь, причащаетесь.
- Да, конечно. Что же касается творчества и христианской жизни… Тут понимаете как… Если всё сгорит в пламени Апокалипсиса, то зачем вообще творчество? Ведь оно тоже должно сгореть.
- Но творческий дар - это же Божий дар.
- Да, дар. Но в пределах вот этого, земного существования. И если жизнь христианина посвящена только тому, что выше всего - тогда, если идти до конца, до какойто предельной честности, то раз Господь говорит: «Оставь всё и следуй за Мною»,- то надо оставить всё, включая и творчество. Поэтому это очень сложный, больной вопрос. Но я считаю, что можно всё-таки найти какую-то нишу, в которой это противоречие не мешает писать.
- То есть Вы считаете, что искусство - оно всё-таки иной природы по отношению к вере, скажем так.
- Оно той же природы, это Божий дар, только дар избирательный. Не каждому это дано. И, может быть даже, что на Страшном Суде с человека, наделенного творческим даром, в этом смысле больше спросится - например, почему он не использовал данный ему дар в полной мере.
Юрий Кублановский в одном интервью заметил, что большие поэты атеистами не бывают. Они могут быть язычниками, пантеистами, богоборцами, но атеистами - никогда. Вы согласны с этим утверждением?
- Ну, это не только Кублановский говорил.
- У Цветаевой есть сходное суждение, в статье «Искусство при свете совести».
- У Цветаевой, кстати, суждения на эту тему мне не кажутся привлекательными, потому что она вообще там говорит вещи довольно странные. Например, что всякий талант - талант, даже если он не от Бога. А от кого же тогда? У нее всё там путано очень. Кублановский, конечно, в другом смысле об этом говорит. Но по сути - верно, большие поэты не бывают атеистами в примитивном смысле оголтелого «научного» атеизма, не рубят иконы на перформансах, не устраивают выставок «Осторожно, религия». Не бывают поэты такими. Разве что какой-нибудь Иван Бездомный, и то он, как мы знаем, впоследствии переродился. Но тут возникает другая сложность. Ведь есть большие писатели, поэты, которые считали себя атеистами. Например, Фет, Чехов.
Но с другой стороны, искусство Чехова, искусство Фета может в определенной степени способствовать формированию человека верующего. Это такое искусство, которое, вопреки всем авторским утверждениям, существует как искусство, данное от Бога. Атеист просто не знает Бога. У атеиста нет вообще о Нем должного понятия. А богоборчество, как у Фета, Лермонтова, отчасти Блока,- это просто сломанные отношения с Богом. Где-то почему-то произошел слом. Богоборец - это человек, личные отношения с Богом выясняющий на уровне отрицания, потому что у него что-то сломалось. А у атеиста и не было ничего. Так что Кублановский прав: поэты атеистами в таком, грубом смысле не бывают. А пантеистами… ну да, наверное, бывают. Но вот говорят: Тютчев пантеист. Какой он пантеист - Тютчевбыл глубоко верующий человек, писавший архиправославные стихи. Так что его пантеизм - это, скорее, пантеизм в какомто метафорическом смысле.
- У Бунина было пантеистическое мироощущение.
- Это слишком прямолинейно. Он был верующий человек, ходил в церковь.
- Во всяком случае, буниноведы считают его пантеистом.
- Ну, и на здоровье, хотя это неправильно. Бунин как раз не показателен. Другое дело, что он как писатель заходил иногда в какие-то рискованные дебри. В его «Тёмных аллеях» действительно немало тёмного… Ну а как человек - дай Бог каждому быть таким верующим, как Бунин.
У него страх смерти был какой-то чрезмерный. Он как будто не верит в инобытие. Вот это, мне кажется, у него языческий, что ли, элемент мировоззрения.
- Страх смерти у него, конечно, был гипертрофированный. Но это не показатель. Это всё очень индивидуально. Мы же не можем установить с точностью, от сих до сих, кто насколько христианин. Мы все грешны, а для большого, глубокого писателя всегда существуют какието риски, которых нет у других людей, «попроще».
На презентации Вашего сборника «Воздаяние» Павел Крючков сказал, что главное содержание этой книги - разговор с Богом. И главные стихи здесь - «Глядишь с икон, со снежных смотришь туч…» и другие стихи той же тематики. Вы согласны с этим?
- Ну, может, так оно и есть. Но мне кажется, Крючков просто выделил определенный мотив. Понимаете, вся поэзия - это разговор с Богом, по большому счету. Или о Боге. О бессмертии души. Даже если мы возьмем любовную или пейзажную лирику настоящего поэта - и она тоже всегда преломляется через такую призму.
Беседовала Оксана Гаркавенко
Публикуется по изданию: «Православие и современность» Информационно-аналитический портал Саратовской митрополии
В бездушной вечности, увы,
мы все уже смежили веки.
Вы, современники, и вы,
рожденные в грядущем веке,
для вечности давно мертвы,
как ионические греки.
Душа, разбился твой сосуд,
забудь о бренном человеке,
и пусть, как встарь, тебя несут
мифологические реки
в подземный плен, на Страшный суд,
в огонь, не гаснущий вовеки,
в сиянье, где тебя спасут.
БЕССОННИЦА
1.
Такую ночь, как враг, себе назначь.
Как враг, назначь, прими, как ангел падший,
где снег летит, опережая плач,
летит, как звук, от музыки отставший.
И тьма вокруг. И снег летит на вздох,
ни слухом не опознанный, ни взглядом.
В такую ночь бессилен даже Бог,
как путник, ослепленный снегопадом.
И Бог – уже никто. Он – темнота
за окнами. Он кроною ночною
ко мне в окно глядит. Он – немота.
Он задохнулся снегом за стеною.
В такую ночь кровати, двери, шкаф
подобны исполинским истуканам:
вот-вот и оживут они, припав
к оставленным, недопитым стаканам…
2.
Я помню: так же ветер завывал
в такую ж ночь – ни звезд, ни Божьих знаков.
Я собственное имя забывал
во сне – и называл себя Иаков.
И снилось мне, что это – сон навек
и никогда не будет пробужденья.
Всю ночь я колыхался, как ковчег,
на волнах отчужденья и забвенья.
И было пробуждение. И явь,
казалось, в окнах светом брезжит утло.
Но как преодолеешь море вплавь? –
То был лишь сон, в котором снилось утро.
Там, в этом сне, я тихо умирал.
И сам себе я снился пятилетним.
И снег летел безмолвно, наповал,
и падал с неба лебедем балетным.
Меня куда-то с хлопьями несло.
Умершие со мной играли дети.
И календарь не помнил про число.
И ночь не вспоминала о рассвете.
Я умирал на гребне января,
и холод, наступивший наконец-то,
все окна в доме настежь отворя,
увел меня в пожизненное детство…
3.
И я тогда не умер. Я живу.
Но, тем же снегом к стеклам прилипая,
все та же вьюга, только наяву,
крушит окно, как всадница слепая.
И снег летит в былые январи.
И в комнате безжизненно и пусто.
И двери открывает изнутри
ночной сквозняк, и вслед за ним искусство
уходит прочь из комнаты моей
на снег, на смерть – сродни пустому звуку.
И все никак не может до дверей
ко мне Господь пробиться в эту вьюгу.
Но, Господи, услышь хотя бы плач!
Узнай, о ком я плачу хоть, о ком я…
Уже не хлопья в окна бьют, как мяч,
а черные кладбищенские комья.
…Не о тебе ль я плачу, не твою
ищу ли руку, жалуясь и каясь?
И в темноте то на руку свою,
то на свою молитву натыкаюсь…
Не дай тебе беспомощный Господь
в такую ночь проснуться – о, не дай же!…
Он сам уже – одна больная плоть.
Он лишь на шаг продвинулся – не дальше…
4.
Кто ж эту ночь на боль короновал? –
пусть мой вопрос никем уже не слышим! –
Кто выдумал нелепый карнавал,
где в маске снега страх течет по крышам?
То страх мой потерять тебя впотьмах,
и страх еще покуда не имущих,
и страх уже утративших, и страх
еще своих утрат не сознающих,
и страшный страх лишенных сна навек,
кто сам – непоправимая утрата…
Так вот что означает этот снег,
точнее, то, что в маске снегопада.
И снег летит неведомо куда.
И длится страх мой, в грех перерастая.
И длится шаг Господень без следа.
И длится ночь, безбожная, пустая.
И мы с тобой навеки длимся врозь,
невыплаканной тьмою отчуждаясь.
И снег летит, как поезд под откос,
своим ночным крушеньем наслаждаясь…
Каждый шаг дается с болью.
Жизнь твоя почти не жизнь.
Положись на Божью волю,
если можешь, положись.
Что случилось - то случилось.
Не оглядывайся вспять.
И рассчитывай на милость
давшего Себя распять.
И́горь Суне́рович Меламе́д (14 июля , Львов , Украинская ССР - 16 апреля , Москва , Россия) - советский и российский поэт, переводчик, эссеист .
Биография
С 1988 по 1990 годы работал редактором отдела критики журнала «Юность », а с 1990 по 1997 годы - научным сотрудником в музее Бориса Пастернака в Переделкине .
После травмы позвоночника утратил возможность самостоятельного передвижения .
Скончался 16 апреля 2014 года от инфаркта миокарда . Отпевание состоялось 19 апреля в Первой Градской больнице .
Творчество
Первые стихотворные публикации в журналах «Литературная учёба » (), «Смена » (), «Юность » ( , ). В дальнейшем активно печатался в журналах «Новый мир », «Октябрь », «Арион », «Континент », в «Литературной газете » и различных альманахах .
Из переводов Меламеда наиболее известны стихи Уильяма Вордсворта ; он переводил также другую англоязычную поэтическую классику (Джон Донн , Сэмюэл Кольридж , Эдгар По). В 2011 году в Издательском центре РГГУ вышла в свет целиком переведённая Меламедом книга «Лирические баллады и другие стихотворения», первое издание () знаменитого совместного сборника Вордсворта и Кольриджа .
Из литературно-критических работ Меламеда наиболее значимы для понимания его творческого кредо - «Отравленный источник» (), «Совершенство и самовыражение» (), «Поэт и Чернь» ().
Рецензии
Ещё в одной рецензии поясняется:
Поэт Игорь Меламед прежде всего поражает пристальным, несколько удивлённым всматриванием в пространство «за чертой» жизни. Когда читаешь его стихи, постепенно возникает ощущение, что это пространство ему неплохо знакомо, словно пейзаж или двор из детства, где он восторженно бегал с сачком за бабочками или плакал, кем-то обиженный .
«Статьи о русской поэзии» Игоря Меламеда носят выдающийся характер и могут быть поставлены в один ряд с лучшими критическими обзорами русской литературы .
Напишите отзыв о статье "Меламед, Игорь Сунерович"
Примечания
Ссылки
- в «Журнальном зале »
- на сайте «Век перевода»
- ЖЖ-автор - Меламед, Игорь Сунерович в «Живом Журнале »
- . Беседа с о. Константином Кравцовым
- Кольридж, С. в «Журнальном зале »
- Вордсворт, У . в «Журнальном зале »
- Вордсворт, У . в «Журнальном зале »
- в «Журнальном зале »
- Куллэ, В.
- Абдуллаев, А. в «Журнальном зале »
- Полякова, Н. в «Журнальном зале »
- Бак, Д . в «Журнальном зале »
- Карпенко, А.
- Крючков, П.
Отрывок, характеризующий Меламед, Игорь Сунерович
– Зачем Анна понадобилась вам, ваше святейшество?! Вы ведь хотели, чтобы она училась там, не так ли? Зачем же было тогда вообще увозить её в Мэтэору?..– Жизнь уходит, мадонна... Ничто не стоит на месте. Особенно Жизнь... Анна не поможет мне в том, в чём я так сильно нуждаюсь... даже если она проучится там сотню лет. Мне нужны вы, мадонна. Именно ваша помощь... И я знаю, что мне не удастся вас просто так уговорить.
Вот оно и пришло... Самое страшное. Мне не хватило времени, чтобы убить Караффу!.. И следующей в его страшном «списке» стала моя бедная дочь... Моя смелая, милая Анна... Всего на коротенькое мгновение мне вдруг приоткрылась наша страдальческая судьба... и она казалась ужасной...
Посидев молча ещё какое-то время в «моих» покоях, Караффа поднялся, и, уже собравшись уходить, совершенно спокойно произнёс:
– Я сообщу Вам, когда Ваша дочь появится здесь, мадонна. Думаю, это будет очень скоро. – И светски поклонившись, удалился.
А я, из последних сил стараясь не поддаваться нахлынувшей безысходности, дрожащей рукой скинула шаль и опустилась на ближайший диван. Что же оставалось мне – измученной и одинокой?.. Каким таким чудом я могла уберечь свою храбрую девочку, не побоявшуюся войны с Караффой?.. Что за ложь они сказали ей, чтобы заставить покинуть Мэтэору и вернуться в это проклятое Богом и людьми земное Пекло?..
Я не в силах была даже подумать, что приготовил для Анны Караффа... Она являлась его последней надеждой, последним оружием, которое – я знала – он постарается использовать как можно успешнее, чтобы заставить меня сдаться. Что означало – Анне придётся жестоко страдать.
Не в силах более оставаться в одиночестве со своей бедой, я попыталась вызвать отца. Он появился тут же, будто только и ждал, что я его позову.
– Отец, мне так страшно!.. Он забирает Анну! И я не знаю, смогу ли её уберечь... Помоги мне, отец! Помоги хотя бы советом...
Не было на свете ничего, что я бы не согласилась отдать Караффе за Анну. Я была согласна на всё... кроме лишь одного – подарить ему бессмертие. А это, к сожалению, было именно то единственное, чего святейший Папа желал.
– Я так боюсь за неё, отец!.. Я видела здесь девочку – она умирала. Я помогла ей уйти... Неужели подобное испытание достанется и Анне?! Неужели у нас не хватит сил, чтобы её спасти?..
– Не допускай страх в своё сердце, доченька, как бы тебе не было больно. Разве ты не помнишь, чему учил свою дочь Джироламо?.. Страх создаёт возможность воплощения в реальность того, чего ты боишься. Он открывает двери. Не позволяй страху ослабить тебя ещё до того, как начнёшь бороться, родная. Не позволяй Караффе выиграть, даже не начав сопротивляться.
– Что же мне делать, отец? Я не нашла его слабость. Не нашла, чего он боится... И у меня уже не осталось времени. Что же мне делать, скажи?..
Я понимала, что наши с Анной короткие жизни приближались к своему печальному завершению... А Караффа всё так же жил, и я всё так же не знала, с чего начать, чтобы его уничтожить...
– Пойди в Мэтэору, доченька. Только они могут помочь тебе. Пойди туда, сердце моё.
Голос отца звучал очень печально, видимо так же, как и я, он не верил, что Мэтэора поможет нам.
– Но они отказали мне, отец, ты ведь знаешь. Они слишком сильно верят в свою старую «правду», которую сами себе когда-то внушили. Они не помогут нам.
– Слушай меня, доченька... Вернись туда. Знаю, ты не веришь... Но они – единственные, кто ещё может помочь тебе. Больше тебе не к кому обратиться. Сейчас я должен уйти... Прости, родная. Но я очень скоро вернусь к тебе. Я не оставлю тебя, Изидора.
Сущность отца начала привычно «колыхаться» и таять, и через мгновение совсем исчезла. А я, всё ещё растерянно смотря туда, где только что сияло его прозрачное тело, понимала, что не знаю, с чего начать... Караффа слишком уверенно заявил, что Анна очень скоро будет в его преступных руках, поэтому времени на борьбу у меня почти не оставалось.
Встав и встряхнувшись от своих тяжких дум, я решила всё же последовать совету отца и ещё раз пойти в Мэтэору. Хуже всё равно уже не могло было быть. Поэтому, настроившись на Севера, я пошла...
На этот раз не было ни гор, ни прекрасных цветов... Меня встретил лишь просторный, очень длинный каменный зал, в дальнем конце которого зелёным светом сверкало что-то невероятно яркое и притягивающее, как ослепительная изумрудная звезда. Воздух вокруг неё сиял и пульсировал, выплёскивая длинные языки горящего зелёного «пламени», которое, вспыхивая, освещало огромный зал до самого потолка. Рядом с этой невиданной красотой, задумавшись о чём-то печальном, стоял Север.
– Здравия тебе, Изидора. Я рад, что ты пришла, – обернувшись, ласково произнёс он.
– И ты здравствуй, Север. Я пришла ненадолго, – изо всех сил стараясь не расслабляться и не поддаваться обаянию Мэтэоры, ответила я. – Скажи мне, Север, как вы могли отпустить отсюда Анну? Вы ведь знали, на что она шла! Как же вы могли отпустить её?! Я надеялась, Мэтэора будет её защитой, а она с такой легкостью её предала... Объясни, пожалуйста, если можешь...
Он смотрел на меня своими грустными, мудрыми глазами, не говоря ни слова. Будто всё уже было сказано, и ничего нельзя было изменить... Потом, отрицательно покачав головой, мягко произнёс:
– Мэтэора не предавала Анну, Изидора. Анна сама решила уйти. Она уже не ребёнок более, она мыслит и решает по-своему, и мы не вправе держать её здесь насильно. Даже если и не согласны с её решением. Ей сообщили, что Караффа будет мучить тебя, если она не согласится туда вернуться. Поэтому Анна и решила уйти. Наши правила очень жёстки и неизменны, Изидора. Стоит нам преступить их однажды, и в следующий раз найдётся причина, по который жизнь здесь быстро начнёт меняться. Это непозволимо, мы не вольны свернуть со своего пути.
– Знаешь, Север, я думаю, именно ЭТО и есть самая главная ваша ошибка... Вы слепо замкнулись в своих непогрешимых законах, которые, если внимательно к ним присмотреться, окажутся совершенно пустыми и, в какой-то степени, даже наивными. Вы имеете здесь дело с удивительными людьми, каждый из которых сам по себе уже является богатством. И их, таких необычайно ярких и сильных, невозможно скроить под один закон! Они ему просто не подчинятся. Вы должны быть более гибкими и понимающими, Север. Иногда жизнь становится слишком непредсказуемой, так же, как непредсказуемы бывают и обстоятельства. И вы не можете судить одинаково то, что п р и в ы ч н о, и то, что уже не вмещается более в ваши давно установленные, устаревшие «рамки». Неужели ты сам веришь в то, что ваши законы правильны? Скажи мне честно, Север!..
Он смотрел изучающе в моё лицо, становясь всё растеряннее, будто никак не мог определиться, говорить ли мне правду или оставить всё так, как есть, не беспокоя сожалениями свою мудрую душу...
– То, что являет собою наши законы, Изидора, создавалось не в один день... Проходили столетия, а волхвы всё так же платили за свои ошибки. Поэтому даже если что-то и кажется нам иногда не совсем правильным, мы предпочитаем смотреть на жизнь в её всеобъемлющей картине, не отключаясь на отдельные личности. Как бы это ни было больно...
Я отдал бы многое, если бы ты согласилась остаться с нами! В один прекрасный день ты, возможно, изменила бы Землю, Изидора... У тебя очень редкий Дар, и ты умеешь по настоящему МЫСЛИТЬ... Но я знаю, что не останешься. Не предашь себя. И я ничем не могу помочь тебе. Знаю, ты никогда не простишь нам, пока будешь жива... Как никогда не простила нас Магдалина за смерть своего любимого мужа – Иисуса Радомира... А ведь мы просили её вернуться, предлагая защиту её детям, но она никогда более не вернулась к нам... Мы живём с этой ношей долгие годы, Изидора, и поверь мне – нет на свете ноши тяжелей! Но такова наша судьба, к сожалению, и изменить её невозможно, пока не наступит на Земле настоящий день «пробуждения»... Когда нам не нужно будет скрываться более, когда Земля, наконец, станет по-настоящему чистой и мудрой, станет светлей... Вот тогда мы и сможем думать раздельно, думать о каждом одарённом, не боясь, что Земля уничтожит нас. Не боясь, что после нас не останется Веры и Знания, не останется ВЕДАЮЩИХ людей...
Апрель 2012, фото А. Барбуха
…Однажды, в другой нашей программе – в «Рифмах жизни» – я читал стихи прекрасного русского поэта, Игоря Меламеда, чья удивительная земная жизнь, длившаяся пятьдесят три года, закончилась весной 2014-го.
Поэта и эссеиста, друга своих друзей, отца, мужа и – непременно скажу это здесь – долгого страдальца (последние годы он мучился тяжелейшими болями после позвоночной травмы) отпевали в храме святого благоверного царевича Димитрия при Первой Градской больнице, чин погребения совершал священник (и поэт) отец Константин Кравцов, который за несколько лет до того крестил усопшего. Стояла Великая Суббота. «Вот – гроб Господень, – сказал отец Константин, глядя на не погребенную ещё Плащаницу Христову. – И вот – Игорь. Он рядом с Христом».
Вослед поэтическим книгам Меламеда – «Бессонница», «В черном раю» и последней, прижизненной – «Воздаяние», – вышел, посмертно, сборник его статей и эссе «О поэзии и поэтах». Вот там, уже не вдохновенно-стихотворным, но раздумчивым читательским голосом, он заговорил с нами – оставаясь на привычном ему литературном поле – о самом главном, о том, что не пишут (а если пишут, то редко) – в аналитических исследованиях о словесности.
Он заговорил о Промысле, об Истине, о Благодати.
«…Благодатная истина не имеет ничего общего с истинами просветительскими. Христос приходит к неграмотным рыбакам, сатана является к Фаусту. Паскаль отвергает “Бога профессоров” во имя “Бога Авраама, Исаака и Иакова”. Пушкин с горечью замечает:
“Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран”.
В терминологии нового времени самое, пожалуй, бессмысленное выражение – “поиски истины”. Это всегда и наиболее бесплодное занятие.
Тому, кто обрел Христа, больше нечего искать. Самое трудное отныне – не потерять Его.
Даже мудрый Розанов постоянно пенял “сладчайшему Иисусу” за то, что христианство – религия страдания. Но он окончательно принял Христа не в умствованиях “за нумизматикой”, а в нищете, голоде, предсмертной скорби. Либеральному сознанию и вовсе не понятно, отчего “блаженны плачущие”. Поэты в этом отношении гораздо прозорливей: “Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…”. Поэты интуитивно знают, что божественный свет лучше всего виден из черного туннеля».
Фрагмент из обширного исследования Меламеда под названием «Поэт и Чернь» читал поэт и друг Игоря – Михаил Иверов, который своим добрым житейским и душевным участием постоянно скрашивал и наполнял трудные игоревы месяцы и недели, помогая старшему товарищу учиться жить в новых, почти невыносимых для обычной жизни условиях бытия…
Сами названия статей Меламеда – «Отравленный источник», «Я не люблю иронии твоей…», «Варвары», «Искусство красить заборы», «Совершенство и самовыражение» и помянутая – «Поэт и Чернь» уже сообщают нам о том, на уровне какой планки пойдет разговор об искусстве, о литературе, и, прежде всего о поэзии.
Читая эту удивительную, прямо скажу – отважную, мужественную книгу я жалел об одном, что не совпало стать её читателем приснопамятному Михаилу Дунаеву, богослову и автору труда «Православие и русская литература».
Дорога Игоря к вере неуклонно прорастала повышенной точностью его поэтического и читательского слова. Так, к давним мыслям о благодати (о том, что приближение к ней не связано с пресловутым «совершенством» и «мастерством»), прибавились ценнейшие размышления о тайне Божьего Промысла. И все это оказалось увязанным с поэзией, как высшей формой человеческой речи.
Книга эта оказалась чуть ли не первым публичным исследованием о стихах, сделанным человеком, вышедшим из широкого, так сказать, секулярного литературного пространства и вошедшего в пространство духовное. Как он открыл для себя – единственно верное. Это отражалось на всем, даже когда рассуждал о «боковых», казалось бы частностях, например, о явлении патриотической лирики:
«…Традиция высокой патриотической лирики в нашей поэзии фактически прервана. Более того, существует как бы негласное либеральное табу на стихи о России. Да и само слово “русский”, где возможно, политкорректно заменяется на “российский”. Эти либеральные фобии своими корнями уходят отчасти в советские времена. В брежневскую пору “свободомыслящий” пиит считал для себя зазорным воспевать отечество. Потому что в перечне гражданских тем стихи о Родине (с ненавистной Набокову прописной буквы) через запятую стояли со стихами о партии, шпалах БАМа и прочей идеологической дрянью. Для дебютанта такие вирши были обязательным “паровозом”, вывозящим всю подборку, печатавшуюся в престижной центральной прессе.
Русская тема словно была отдана на откуп графоманам консервативного направления. Бывали, разумеется, замечательные исключения и невероятные прорывы. Достаточно вспомнить Николая Рубцова, поднявшего патриотическую лирику на классические высоты…»
Хорошо сказал во вступлении критик (и давний) друг Меламеда Павел Басинский. Обмолвившись, что кому-то эти статьи возможно и не понравятся, Басинский уточнил, что они – результат собственного поэтического опыта, а не просто случайные интеллектуальные упражнения автора.
«…Он излагает нам законы того поэтического государства, за которое он отдал жизнь».
Какое точное, и какое редкое определение в нашей сегодняшней литературной действительности.
In Memoriam. Поэт Игорь Меламед (1961 - 2014). April 17th, 2014
http://ru.wikipedia.org/wiki/%CC%E5%EB%E0%EC%E5%E4,_%C8%E3%EE%F0%FC_%D1%F3%ED%E5%F0%EE%E2%E8%F7
В среду, 16 апреля, в возрасте 52 лет умер поэт, переводчик и эссеист Игорь Меламед. Об этом сообщила в своем блоге поэт Дарья Данилова. Игорь Сунерович Меламед родился во Львове в 1961 году, в 1981 году окончил филологический факультет Черновицкого университета, в 1986 году - Литературный институт имени Горького (семинар поэзии Евгения Винокурова).
П ервые стихотворные публикации Меламеда вышли в журналах "Литературная учеба" (1981), "Смена" (1982), "Юность" (1983, 1987). В дальнейшем он активно печатался в журналах "Новый мир", "Октябрь", "Арион", "Континент", в "Литературной газете" и различных альманахах. Автор книг "Бессонница" (1994), "В черном раю" (1998) и "Воздаяние" (2010), сообщает Colta.ru .
Из переводов Меламеда наиболее известны стихи Уильяма Вордсворта, также он переводил другую англоязычную поэтическую классику - Джона Донна, Сэмюэла Кольриджа, Эдгара По. В 2011 году вышла в свет целиком переведенная Меламедом книга "Лирические баллады и другие стихотворения" - знаменитый совместный сборник Вордсворта и Кольриджа.
Среди литературно-критических работ Меламеда "Отравленный источник" (1995), "Совершенство и самовыражение" (1997), "Поэт и чернь" (2008).
В 1988-1990 годах Меламед был редактором отдела критики журнала "Юность", в 1990-1997 годах работал научным сотрудником в музее Бориса Пастернака в Переделкине.
Лауреат Горьковской литературной премии (2010), почетного диплома премии "Московский счет" (2011), специальной премии Союза российских писателей "За сохранение традиций русской поэзии" (в рамках Международной Волошинской премии, 2011).
http://www.newsru.com/cinema/16apr2014/melamed.html
Прочитал сегодня в фейсбуке Ефима Бершина:
«Умер Игорь МЕЛАМЕД.
Замечательный поэт. Замечательный друг. Светлый, божий человек. Слов нет. Горько. Обидно. Прощай, Игорь. Прости за все.»
На днях собирался ему опять звонить.
Игорь был другом Жени Блажеевского, в свою очередь друга моей мамы, знал также и ее; я сообщил ему о смерти мамы, зафрендились недавно в ЖЖ и фейсбуке, общались...
Игорь тоже был рад зафрендиться и общаться со мной.
Думал, будем еще долго общаться. Не судьба. Прекрасный поэт и светлый человек.
Я с наслаждением читал те замечательные стихи, которые Игорь размещал в фб., очень глубокие и душевные.
И вот.
Игорь тяжело болел последние лет десять (или больше?), но также умер внезапно. Оторвался тромб. 8 мая 1999 г. Игорь Меламед позвонил моей маме и сообщил о смерти Жени Блажеевского (ночью во сне).
Ему было всего 52 года (полных). Евгений Блажеевский ушел в 51 год.
Подаренный Игорем Меламедом моей маме сборник стихов «Бессонница» (М., 1994) с дарственной надписью автора:
«Дорогой Вере. На добрую память. И.Ме(ламед). 27. XI . 1997».
На другом скане из того же сборника - можно видеть его авторскую правку в стихотворении «Душа моя, со мной ли ты еще?».
И в дань памяти Игоря приведу здесь одно стихотворение из этого же сборника:
Может быть, оттого не должны
умирать мы по собственной воле
чтоб на тех не осталось вины,
кто не смог защитить нас от боли.
Может быть, оттого и должны
мы забыть об отравленных чашах,
чтобы меньше осталось вины
на невольных мучителях наших.
И должны быть, затем не вольны
мы покинуть земную обитель,
чтобы меньше осталось вины
и на тех, кто нас гнал и обидел.
1988.
И стихотворение «Памяти Евгения Блажеевского» (1999).
Коли водка сладка, коли сделалось горьким варенье…
Е. Блажеевский
Коль водка сладка, как писал ты, родной,
с тобой бы я выпил еще по одной.
Зачем же меня ты покинул?
Как будто в промозглый колодец без дна,
откуда звезда ни одна не видна,
ты черный стакан опрокинул.
Тебе бы к лицу был античный фиал.
Влюбленный в земное, ты не представлял
посмертного существованья.
Но если, родной мой, все это не ложь,
дай знать мне, какую там чашу ты пьешь,
сладка ль тебе гроздь воздаянья?
И если все это неправда - в ночи
явившись ко мне, улыбнись и молчи,
надежде моей не переча.
Позволь мне молиться, чтоб вихорь и град
не выбили маленький твой вертоград,
где ждет нас блаженная встреча.
А здесь Игорь Меламед читает свои стихи
Страница Игоря Меламеда в фейсбуке.
Теперь это страница его памяти:
